Отрицательная или разрушительная фаза революции благоприятствовала идее прогресса и, следовательно, изучению социальных явлений

Умственная реакция, наступившая вслед за великой революцией, имела то важное значение, что только благодаря ей человеческий разум мог с неослабной энергией устремиться к созданию новой системы, истинная природа которой была скрыта для наиболее выдающихся мыслителей восемнадцатого века бесполезными обломками старого строя. Эта решительная реакция была, в особенности, необходима для построения социальной науки, так как она уясняет истинную идею человеческого прогресса, - которая служит основанием социальной науки и которая иначе не могла бы занять господствующего положения.

В древности, когда порядок вещей считался неизменным, могла появиться только предварительная теория социальной науки, и великий Аристотель удивительным образом ее обработал (подобно тому, как в области биологии чисто статические умозрения рождались тогда без всякого динамического понятия). Всякая же действительная идея социального прогресса по необходимости была чужда древним философам, ибо они не имели перед глазами удовлетворительной исторической картины беспрерывного прогресса человечества.

В средние века этот прогресс стал настолько ясным, что могло зародиться, вначале инстинктивно, понятие о нашей способности совершенствоваться; это случилось благодаря существовавшему тогда всеобщему убеждению в превосходстве (С. 193) католицизма над политеизмом и иудаизмом, даже раньше, чем установление феодального режима на развалинах римского строя дополнило духовную оценку подтверждением гражданского свойства. Как бы смутно ни было это первоначальное чувство человеческого прогресса, оно все же обладало энергией в высокой степени и было довольно широко распространено, но оно значительно ослабело во время теологико-метафизической распри. Чтобы понять действительное начало прогрессивного стремления, отличающего великую семью западных народов и удерживающего их от многих научных заблуждений, нужно будет всегда восходить к этой эпохе, особенно к тому времени, когда метафизика протестантов или деистов наименее искажала благородные чувства средних веков.

Но как ни было необходимо это первоначальное мнение, оно, конечно, не могло быть достаточным для построения основной теории человеческого прогресса. Ибо, чтобы составить какую-либо прогрессию, нужно иметь, по крайней мере, три члена, а тогда можно было составить только два, именно, сравнивать средние века с древностью. Сверх того, абсолютный характер теологической философии, руководившей этим первым сравнением мешал даже предположить существование третьего члена, так как эта философия считала католическо-феодальный режим в высшей степени совершенным, уступающим разве только религиозной утопии о будущей жизни.

Когда теология пала настолько, чтобы не представлять препятствия в этом отношении для воображения современного человека, то это падение сначала повлекло за собой род умственной реакции, которая долгое время была неблагоприятна для первой разработки идеи прогресса и выражалась в слепой ненависти к средним векам. Почти все мыслители презирали господствовавшие тогда верования и были охвачены неразумным восхищением к древности до того, что совершенно отрицали превосходство средневекового социального строя, некоторое действительное понимание которого сохранилось только среди необразованной массы и, в особенности, у народов, не принявших протестантства.

Идея прогресса начала занимать умы современных народов только тогда, когда она возродилась в новой форме в середине семнадцатого столетия благодаря завершению элементарной эволюции, которая была произведена избранной частью человечества в науках и промышленности и даже, хотя менее явно, в области изящных искусств. Но, несмотря на то, что эти частичные научные приобретения действительно явились первым непосредственным источником систематических понятий нашего века о человеческом прогрессе, они, однако, никоим образом не могли указывать на прогресс в социальном (С. 194) положении; он оставался даже более сомнительным, чем в средние века; а, между тем, социальные вопросы важнее всех этих специальных точек зрения.

Революционное потрясение, решительно толкнувшее Францию, представляющую собой нормальный центр Запада, на путь полного преобразования, было, таким образом, необходимо для построения этой прогрессии; оно указывало, по крайней мере в отдаленной и туманной перспективе, на третий существенно важный член, истинный образ нового порядка, сравнение которого со средними веками ознаменовало собой такой же общий и смелый шаг, как тот, который совершили наши предки рыцарской эпохи под влиянием справедливого сознания превосходства их социального строя над общественным порядком древних народов.

Пока католико-феодальный режим не был окончательно уничтожен, его гордые обломки скрывали политическое будущее, лишая возможности составить ясное представление о беспрерывном прогрессе общественности. В силу особенности, свойственной социальным явлениям, зрелище должно здесь развиваться одновременно со зрителем. До начала великого кризиса политическая эволюция, способная служить экспериментальным основанием для теории прогресса, оставалась, можно сказать, еще настолько неполной, что ум не был в состоянии ее оценить. Сто лет тому назад наиболее выдающиеся мыслители на самом деле не могли реально представить себе беспрерывный поступательный ход человечества, и он им казался обреченным на круговое или колебательное движение. Но под влиянием революции действительный инстинкт человеческого прогресса самостоятельно и более или менее решительно пробудился у всех здравомыслящих людей сначала во Франции, а затем и на всем Западе.

Итак, именно этому спасительному потрясению мы обязаны силой и смелостью, позволявшими нам создать себе понятие, на котором по необходимости покоится истинная социальная наука, и, следовательно, вся позитивная философия, которая стала всеобщей только благодаря этой науке. Без теории прогресса теория порядка была бы недостаточной, даже если была бы допущена возможность построить на ней социологию, которая может вытекать лишь из тесного сочетания этих двух теорий; потому что прогресс, во всех отношениях, есть не что иное как развитие порядка и является также его единственным и решительным показателем. Поэтому понятно, насколько позитивная философия непосредственно вытекает из французской революции, не говоря уже о том, что далеко не случайно совпадение революции с завершением постройки научного фундамента этой философии.

(С. 195) Но, чтобы дополнить эту оценку, нужно теперь признать, что благотворное влияние умственной реакции, вызванной глубоким потрясением социальных устоев, могло начаться только тогда, когда чисто революционный дух был настолько ослаблен, что свет, озаривший будущее, не мешал более видеть совокупность прошлого.

В самом деле, если, с одной стороны, сильное революционное пробуждение начало нам открывать, хотя смутно, третий член социальной прогрессии, оно, с другой стороны, препятствовало нам справедливо оценивать второй, пока продолжалась слепая ненависть, которую освободительное движение должно было нам внушить ко всему средневековью, и без которого мы не могли бы окончательно порвать со старым порядком. Уничтожение промежуточного члена не менее вредило составлению общего понятия, чем отсутствие третьего члена, который слишком отличается от первого, чтобы быть с ним непосредственно сравниваем. Поэтому невозможно было образовать истинную теорию человеческого прогресса, не воздав сначала должного средним векам, которые одновременно и соединяли и разделяли древнее и новое состояние. А эта справедливая оценка была, конечно, несовместима с господством собственно революционного духа.

В этом смысле сильная философская реакция, вызванная знаменитым Де Мэстром, сыграла огромную роль в подготовлении истинной теории прогресса. Несмотря на очевидно ретроградный дух, одушевлявший эту кратковременную школу, ее труды будут всегда занимать место среди трудов, подготовивших систематический позитивизм, хотя новая философия в своем окончательном развитии решительно отвергла их, воспользовавшись всеми их существенными результатами.

Таким образом, истинная социальная наука и здравая философия могли явиться только плодом молодого, полного революционного пыла ума, который впитал в себя все то, что в трудах реакционной школы было ценного относительно исторического значения средних веков-. Только тогда могло зародиться настоящее историческое направление, всеобщее сознание беспрерывности человеческого прогресса, дотоле неизвестное даже моему главному предшественнику, знаменитому и несчастному Кондорсэ.

К тому же времени гениальный Галль завершил новую систематическую разработку биологии, создав научную теорию внутренних функций мозга, по крайней мере постольку, поскольку индивидуальная эволюция позволяет их оценить.

Все это дает возможность окончательно понять совокупность социальных и умственных условий, благодаря которым открытие социологических законов и, следовательно, создание (С. 196) позитивизма должны были иметь место именно в то время, когда я выступил на философском поприще, т.е. через одно поколение после прогрессивной диктатуры Конвента или почти с момента падения ретроградной тирании Бонапарта.

Итак, великое революционное потрясение и даже наступившая после него долгая реакция должны были предшествовать и подготовить систематическую концепцию новой общей доктрины. Если уже философская обработка позитивизма требовала такого подготовления, то оно было еще более необходимо для его общественного признания: для этого надо было обеспечить достаточную свободу изложения и обсуждения его и в особенности расположить в его пользу общественное мнение. Было бы излишне здесь настаивать на столь очевидной необходимости.