Агиобиография

Что тебе на мысли? Не даси же ми от мира сего ни един час отдохнути…

Из "Рассказа о смерти Пафнутия Боровского"

Подобные процессы подспудной "деканонизации" в рамках нерушимого формального благочестия наблюдаются и в агиобиографии. Поскольку в агиобиографии, как и в проповедничестве, телеологические приоритеты книжника смещаются с адресата-читателя на предмет изображения -- облик святого, -- понятен пристальный интерес агиобиографов к мельчайшим деталям жизни, деятельности, быта, психологическим состояниям и т.д. их героев, что в свою очередь приводит сразу к нескольким взаимосвязанным последствиям.

Условно-прекраснословная похвала святому, как и внимание к житейским подробностям и бытовым мелочам, в известной степени десакрализуют образ святого, отягощая его незначимыми для "онтологического портрета" деталями. В результате -- иконографичность постепенно уступает место портретности, картинности художественного образа, который в виду этого перестает "путеводительствовать к Истине", к "онтологическому портрету" святого. Тем самым житие, чья "жанровая история" начинается с древнейшего христианского мартирия, перестает быть свидетельством святости и, значит, не может "научать" благочестивой жизни; житие превращается в биографию и "уходит" за пределы канонической церковной книжности в область благочестивого книжно-риторического этикета, несмотря на то, что может оставаться в церковном обиходе.

Наиболее ясно названные тенденции проявляются, когда древние канонические агиобиографии, созданные "мистиками", редактируются-распространяются писателями-"гномиками". В качестве примера можно припомнить противоречащие синаксарному тексту или затемняющие его смысл редакторские "дополнения" в "Житие Евфросиньи Полоцкой", о чем речь шла выше: эпизоды оплакивания Предславы отцом и семьей; дарования Евфросинье Сельца епископом Илией; построения Преображенской церкви и др. (см.: Гл.4, 3.2.1).

Таким образом, в "гномике" житие из словесной иконы святого все более превращается либо в украшенный текст, то есть в прекраснословно-орнаментальное изложение земного бытия подвижника; либо в подробнейший " отчет ", фиксирующий до мельчайших деталей деяния святого. Соответственно этому лаконичный символический реализм канонической агиобиографии уступает место либо риторическому прекраснословию, в котором идеальное "подобие" святого затемнено разного рода словесными украшениями; либо мелочной документальности, в которой "подобие" сокрыто второстепенными деталями. И в том и в другом случае перед читателем уже не свидетельство святости, а выражение авторского субъективно-благоговейного отношения к подвижнику.

"Рассказ о смерти Пафнутия Боровского" [692] инока Иннокентия не может рассамтриваться как мартирий в собственном смысле этого жанрового обозначения, поскольку святой почил не мученической смертью, а вполне мирной: извещенный о своей кончине за неделю, подвижник имел возможность чинно и достойно к ней приготовится. Вот этот "чин" приготовления святого к успению и описывает тщательнейшим образом сокелейник преподобного, по-видимому, полагая, что последние деяния и поступки старца отражают и представляют святость всей его жизни. Однако подробность и детальность повествования, вопреки намерениям и стараниям Иннокентия, не раскрыли духовного облика святого. Перед нами -- чуть ли не поминутный отчет о последних днях жизни преп. Пафнутия, из которого становится известно, сколько и когда он молился, причащался, исповедовался; что ел и пил; что кому сказал; как велел себя похоронить и т.п. Однако все это -- лишь внешне временн а я сторона приготовления подвижника к смерти. Жизнь его духа в эту последнюю неделю земного бытия осталась неизвестной Иннокентию, изо всех сил стремившемуся заметить и запомнить мельчайшие подробности поведения Пафнутия.

"Въ лето 6985 (1477), и индикта 10, по святом же и честнем празднике Пасхы, въ четверг 3 недели, назавтрее Гергиеева дни, в 3 час дни, позва мя старець походити за монастырь" (478), -- так начинается этот "странный" (то есть сторонний каноническому) мартирий. И здесь, около прохудившейся монастырской плотины, Иннокентий узнает, что старец не намерен руководить ее починкой: "Несть ми на се упражнения, понеже ино дело имам неотложно. По обеде имам нужнее дело" (480). Так иносказательно старец сообщает о скорой своей кончине. В каноническом житии этот весьма знаменательный факт лаконично описывается как чудо, как свидетельство Божьей благодати угоднику. Иннокентий же, воспроизводя все подробности, создает вполне детективную историю о том, как никто, не смотря на неоднократные намеки Пафнутия, не мог догадаться, что старец готовится к смерти; и даже сам автор -- сокелейник преподобного, понял лишь тогда, когда Пафнутий поведал ему об этом за несколько часов до кончины.

Таким образом, в центре повествования оказывается вообще-то даже и не святой, уготовляющийся к смерти, а недоумевающий наблюдатель-автор, чьими глазами смотрит читатель и также недоумевает, что бы все это значило. Загадочные слова старца -- "нужу имам... понеже съуз хощеть раздрешитися", или "в сий же день, четверток, имам пременитися немощи моея" (480), или "что от мене... ищеши благословениа и помощи? Я сам въ час сей требую многы молитвы и помощи!" (482), или "аз требую паче слышети, понеже мне нужнейшее, к тому не возмогу слышати" (484) и т.п., -- все эти иносказания, понять смысл которых пытаются и не могут окружающие, держат в постоянном напряжении также и читателя, становятся в подаче Иннокентия основной перипетией повествования. А сам "списатель", непосредственный участник описываемых событий, направляет и обставляет эту перипетию необходимыми, с его точки зрения, подробностями и невольно предстает едва ли не главным действующим лицом рассказа.

"... прииде ко мне ученик старцев... и рече ми... Мне же смутившуся о сем, скоро вьстах и идох къ старцу... Аз же рех ему... блаженный же рече ми... Мне же недоумеющуся и понеже страхом обьят бых о необычных его глаголех, не смея ничто же рещи, и изыдох на неже мя дело посла. Поях с собою братию... И обретох старца в кельи седяща. Тогда глагола ми... Мне же дивяшуся о необычных глаголех. Таже повеле ми павечерницу проглаголати, таже отпусти мя ити в келию мою. Мне же не хотящу едва изыдох. Тогда не обретох покоя всю нощь, но без сна пребывах, множицею и к келии старца прихождах в ночи и не смеях внити... Егда же бых час утрени, тогда вжег свещу, поидох, понеже заповедь имам от старца преже многых лет во время пениа приходити и часом являти... Мне же не отступающу от старца ни на мал час..." (480, 482) и т.д.

Иннокентий и сам в конце концов замечает этот "стихийный эгоцентризм" и оправдывается как может: "Да никтоже ми зазарит, понеже множицею себе именую. Увы моему окаанству! Аще ли себе умлъчю, вся имам ложна писати " (500).

Вот она -- авторская позиция: жизнеописатель, как оказывается, и не ставил задачи создать "икону" святого, отделив главное от второстепенного. "Идеализация", необходимая в символической реализме христианской канонической агиобиографии (то есть отделение акциденций от субстанции), представляется Иннокентию "ложью". И это значит, что акциденции в его представлении отождествились с субстанцией. В результате у Иннокентия нарисовался не духовный облик святого (его в меру сил изображенное "подобие"), а "чин умирания" святого, запечатленный к тому же в форме благочестивых мемуаров.

Вопреки желанию преподобного, который стремился всячески уединиться, чтобы никто не мешал ему готовиться к уходу, но и чтобы никто не вознамерился слепо подражать, ошибочно полагая, что формальное повторение действий святого поможет стяжать святость, -- вопреки этому желанию Пафнутия, Иннокентий описал все его приготовление к смерти с наивеличайшей подробностью, как своего рода "чинопоследование".

"...видех старца седяща въ сенех у дверей на одре въ велице устроении... глагола ми: "Скоро пошли ко князю..., чтобы ко мне сам не ехал, ни присылал никого ни о чем, понеже ино дело прииде"... По отпущении же вечерни... старец ни единому не повелев нити к себе, рекъ: "Въ утренний день да сберутся вся братия"... в нощи... слышах его не спяща, но молящася... Егда же бысть час утрени... повеле братии поити на утренее славословие, мне же повеле у себе полунощницу и завтреню проговорити, сам же въстав седеше, дондеже скончах... пятку сущу... старець... повеле всем безъ возбранена входити и начат съ братиею пращатися... по прощении... не хотящим отити... понуди отити когождо в келью свою... о всем млъчаше, разве точью молитву Иисусову непрестанно глаголаше... ничтоже о пищи рече, точью повеле ми сыты. мало воды сладчае, дати себе жажди ради. Отнели же разболеся, ничто вкуси..." (480,482) и т.д.

А между тем Пафнутий, как признается Иннокентий, "ниже пакы требуаше... споведати... житиа его". Более того, преподобный, словно бы прозрев намерения сокелейника, объяснил:

"Что тебе на мысли? Не даси же ми от мира сего ни един час отдохнути. Не веси ли -- 60 лет угажено миру и мирьскым человеком, князем и бояром: и во сретенье им сованося, и в беседе съ ними маньячено, и вслед по них тако же сованося, а того и не веем, чесого ради. Ныне познах: никая ми от всего того полза, но паче души испытание о всем. Господь пакы своим милосердием, не хотя бес покаяниа смерти грешнику навести, дасть мне грешному 6 день покаяниа ради, ино пакъ ты мне не даешь покоя ни на един час, наводиши на мене миряне" (504).

Тогда, после нелицеприятного выговора, Иннокентий "ни о чем же смел стужити старцу". Однако после кончины преп. Пафнутия все-таки "навел на него мирян", подробно рассказав им о том, что хотел скрыть от них преподобный.

Впрочем, не исключено, что таким образом Иннокентий хотел оправдать монастырскую братию перед обиженными старцевым невниманием власть предержащими. Эту заботу он дерзает высказывать даже самому Пафнутию: "Бога ради, -- просит он старца принять княжьего посланца, -- нам (то есть монастырской братии.- Л.Л.) полезное сотвори, понеже хощет князь великий; о сем оскорбитися, не разгневи его!" (492), или: "Повели мне взяти, нам то надобе" (484), -- просит он позволения принять присланные деньги и грамоту. Старец всякий раз категорически отказывает: "Они прислали не моея ради пользы, но от мене, грешнаго, требуют молитвы и прощения, а я, видите, сам наипаче во время се требую молитвы и прощения"! (484) Так что и без того "странный" Иннокентьев мартирий приобретает местами совершенно неуместный в святожизнеописании оттенок "объяснительной записки"...

Таким образом, вполне благочестивое намерение "списателя" "исповедати... о тацем светиле, святем и велицем отци нашем Пафнутии" воплощается в повествование обо всем, кроме собственно святости преподобного.