Глава двадцать третья 21 страница

Вообще говоря, никто не мешал мыслителям посвятить отчетный период созданию великого романа, великой картины, великой философии - время на все это было отпущено. Однако философы-рантье, морща лоб, позируя фотографам и куря крепкие сигареты (совсем как большие), предпочли сказать, что вышеперечисленных жанров в природе более не существует. Жить на интеллектуальную ренту прошлых веков показалось надежнее, чем рисковать, создавая. И молодые люди вместо того чтобы читать о свершениях героев, стали читать о том, как усталые философы-рантье курят крепкие сигареты и пьют черный кофе, позируя фотографам. Где они, лихие пираты и бесстрашные лесные разбойники, отчего не блеснет клинок мушкетера, вставшего на защиту чести? Вместо этого перед молодым читателем усталая помятая физиономия мудреца из кафе, который не придумал ни одной мысли, потому что думать боялся. Положение рантье - завидное положение, и (что говорить) рента была значительной, а на кофе и сигареты тратится немного, кажется, никогда ренту не пропьешь - и бесконечно будут воспроизводить эту мизансцену в кафе: сидеть за крепким кофе, притворяться взрослыми мыслителями, петь отрывки из некогда популярных арий.

Постмодернизм - прощальное слово Европы. Так Запад, прощаясь с аудиторией своих обожателей, поставил для них последнюю постановку - попурри из игравшихся ранее пьес. Набрали отовсюду цитаты, фрагменты, реплики, на скорую руку скомпоновали - лишь бы напомнить зрителю, как это все было. Припомнились милые репризы, полюбившиеся публике мизансцены, на бис спели отрывки арий, прочли популярные монологи - все сжато, в отрывках, но любителям - достаточно. Ничего серьезного напоследок играть не стали, и целую пьесу поставить невозможно, но вот несколько отрывков - пусть останутся как венок на могилу. Умирающий подводит итоги жизни, припоминает детали, случаи, на большее не способен: в сознании - конфетти из дней, лиц, дат. Этот культурный дайджест Европа явила миру, и мир благосклонно посмотрел прощальную программу артистки. Конечно, как всякий гуманитарий, философ- рантье в какой-то момент увлекся своими деяниями: ему показалось, что он - Платон и говорит на века. Конечно, как всякая актриса, Европа в некий момент увлеклась: ей почудилось, что не попурри она исполняет, но цельное, обдуманное драматическое произведение. Это не конец, думала дряхлая актриса, это расцвет и начало новой, еще более яркой сценической биографии. Вот я и разрумянилась - верный знак того, что иду на поправку. Я еще способна на такие антраша, ахнете! Однако щеки ее горели лихорадочным румянцем смертельной лихорадки, дыхание сбивалось, зрители смотрели потешное попурри из былых идей, концепций, открытий - и прикидывали, когда похороны.

XVIII

Что и говорить, Западу пришлось нелегко. Но еще труднее стало русскому интеллигенту.

Он-то понадеялся на Запад, связал с ним упования - и что же вышло? Хорошо ли это со стороны Запада? Как относиться к искусителю, что ввел в соблазн, а сам оказался слаб и немощен?

Первая реакция состояла в том, что русский интеллигент обратил взоры от коварного Старого Света - назад, к отечеству. И то сказать: Россия много никогда и не сулила, а кушать давала. Мало - но давала все-таки. И то сказать: манили, манили в Европу, ну вот, заманили - а дальше? Мы приехали, а им самим, видите ли, плохо! Зачем звали тогда? Зачем, спрашивается, дразнили? В России пусть готических соборов нет, но зато иные преимущества имеются. Одной культурой, знаете ли, сыт не будешь. И потом - разве это культурно, если российскому интеллигенту, приехавшему в гости, не дают стипендий? Некоторые вольнодумцы восклицали: ах, не зовет меня Бриош в Париж, а Пайпс в Лондон? Ну и не надо! Все равно там у них стипендий больше чем на полгода не дадут! Не зовут меня в партнеры Портебаль и Майзель - обойдусь! Казахскую концессию не могу Бельгии загнать - так я отечественным губернаторам ее по кускам продам. И многие деловые люди России пересмотрели свое отношение к Европе. Разве это культурно, если бизнесмену ставят препоны в сбыте краденого? Разве это честно - поднимать цены на колбасу в берлинских супермаркетах? Вы что делаете, а? Между прочим, в любезном отечестве условия для воровства у госчиновников значительно лучше и возможности бизнеса несравненно выигрышнее. А это значит, что и интеллигенту с барского плеча дадут больше на родине, чем в гостях. И российский интеллигент с тревогой вглядывался в Европу: а стоит ли Париж мессы? Некогда тучная Германия сегодня удивляла скудностью, некогда гостеприимная Франция стала морщиться на эмигрантов. Что-то определенно в Европе разладилось. А ведь как много обещала, каналья!

- Наши коллекционеры лучше! - восклицали художники.

- Динамика здесь круче! - вторили им отечественные бизнесмены.

- Драйв главное, - говорили деятели культуры, - у нас здесь такой драйв, ух!

Резче всех выступил, как всегда, Борис Кузин. Его суждения ждали: что-то скажет он, тот, кто объехал Европу, налаживая мосты от небытия к бытию? Его, защитника западной цивилизации от российского варварства, осенила идея: он решил, что не только Россия еще не стала Западом, но и сам западный мир еще не вполне Запад. Это парадоксальное суждение многое разъясняло. А иначе чем объяснить досадные неувязки в западной истории и образе жизни? Вопрос действительно не прост. Противоречия налицо: с одной стороны, на Западе много вкусной еды, хорошие бытовые условия и высокие зарплаты - это цивилизованно, по-западному; с другой стороны, на Западе начинается инфляция, гранты давать перестали, экономика не в лучшем виде - это не по-западному плохо. С одной стороны, в наличии соборы и культура - это по-западному; с другой стороны, безработица, растущая ксенофобия, отсутствие приглашений с лекциями о прогрессе - это не по-западному. С одной стороны, на Западе - свобода; но если нет зарплаты, то и свободы (в хорошем, западном смысле слова) нет. Ergo: Запад еще не состоялся, Запад - это лишь обещание идеи Запада, это некий проект западничества. Этим именно и объясняется то, что Запад так дифференцирован сейчас. Лучшая, западная часть Запада идет к прогрессу, а худшая, незападная часть Запада - тормозит прогресс. Скажем мягко, Европа сегодня удивляет, да, удивляет. Весьма скоро вопрос прояснился: подлинный Запад все же существует; Запад просто переехал через Атлантику. И Западу, отягощенному незападным балластом внутри самого себя, - тяжело. Долг интеллигентного человека - понять и разделить его борьбу.

- Значит, борьба с варварством продолжается? - спрашивали у Кузина.

- Да, - говорил Кузин в ответ, - какие бы личины ни носило варварство сегодня: терроризма, инфляции, ксенофобии - с варварством мы, люди цивилизации, будем бороться до победного конца.

- Следует ли из этого сделать вывод, - спрашивала бойкая журналистка, - что Россия не столько часть Европы, сколько участница некоего западного проекта? Может быть, следует пересмотреть основные посылки? Да, Россия стремилась быть европейской державой. Но сегодня это не актуально. Почему бы не счесть Россию частью Америки? Ведь ничто не невозможно - и (как географически, так и в плане перспектив прогресса) Россия к Америке ближе? Зачем входить в какую-то старую цивилизацию, если есть новая? Если прорываться в цивилизацию - так лучше сразу прорываться в хорошую, не так ли?

- Вы, конечно, упрощаете, - благосклонно журил ее Кузин, - но в целом вы правы. Не следует унывать, мы только в начале пути к свободе. Пусть первые шаги и были не особенно удачными, но возможности движения остаются.

Теория Кузина оказалась спасительной для российской любви к Западу. Оказалось, что, несмотря ни на что, Запад все же можно и должно любить, поддаваться славянофильским настроениям не пристало, а если и подверглась испытанию вечная российская любовь к Западу - так это лишь укрепляет чувства. Разве это не закон жизни? Именно разлука и расстояние укрепляют чувство - проверяют его на прочность. Зато сколь ярко оно вспыхивает при встрече!

XIX

Как не обратиться здесь к происшествию, случившемуся на одном из приемов у Дмитрия Кротова? После памятного новоселья, объединившего умственных людей столицы, у Кротова регулярно собирались лучшие из лучших. Поводы найдутся всегда - например, чтение второй редакции новой программы партии «Единая правда». Никакой дидактики, боже упаси. Ясно: политика - повод для приятных встреч. Вот и Роза Кранц - та тоже собирает интеллигенцию на чаепития, подкладывая под милые посиделки политический повод. Ах, поговаривают, что Дима Кротов и Роза Кранц - идеологические противники! Не верьте этому: интеллигентные люди противниками быть не могут! Споры - да, столкновения позиций - безусловно, но для чего же враждовать? Не исключено, что и Роза Кранц присоединится к сегодняшнему торжеству, как же без нее? Будущее России выковывается в горнилах подобных собраний! В роскошный особняк на Малой Бронной явились иностранные послы фон Шмальц и Крайский, отец Павлинов, модный дизайнер Валентин Курицын, издатель Пьер Бриош, знаменитый галерист Слава Поставец, стильный юноша Снустиков-Гарбо. Явилась авангардистка Лиля Шиздяпина в оригинальном наряде из консервных банок, правозащитница Голда Стерн с новой статьей, бичующей коррупцию в Узбекистане. Зашел по-соседски Тофик Левкоев, оставив мрачную свою охрану у дверей, прилетел из Парижа обозреватель «Русской мысли» Ефим Шухман, пожаловали признанные мастера - классики второго авангарда.

В числе прочих появился знаменитый гомельский мастер, приобретший наконец прочную славу: рыночная цена колебалась в зависимости от цвета фекалий, месяца и дня изготовления, их консистенции, ингредиентов, что были употреблены мастером в пищу перед представлением. Специально маркированные этикетки удостоверяли подлинность содержимого и предостерегали от подделок. А то ведь мало ли что! Этак каждый кучу навалит и расфасует по майонезным банкам! Любой профан теперь способен нарисовать черный квадрат, однако тот ли это будет квадрат? Остерегайтесь, приобретая майонезную баночку: подделки преследуют на каждом шагу! Но если повезет, и вы окажетесь среди немногих счастливцев, тех, кто обладает уникальным произведением - вот тогда вы действительно сможете насладиться пиром красок. На вопрос поэта: что есть красота? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде? - гомельский мастер дал поистине исчерпывающий ответ. Коллекционеры выставляли эти сосуды рядом с полотнами Пинкисевича, и часто оттенки фекалий дополняли и усложняли цветовую гамму признанного колориста. Пинкисевич работал в серых тонах, гомельский мастер предпочитал земляную палитру - от бледной жидкой охры до густого ван-дика. Мастер из Гомеля, обретя вес в обществе, стал любимцем салонов, и только давние недоброжелатели (Роза Кранц, например) за его спиной кривились и демонстративно зажимали нос.

Когда блестящее общество было в сборе, прибыл хорек. Один из наиболее загадочных (но и наиболее прославленных) представителей столичного бомонда подъехал к дому в серебристой «Альфа-Ромео», взмыл наверх на руках личного шофера Кости, был спущен на пол и вошел, виляя бедрами и источая запах французских духов. Следом шел всегдашний спутник - оживленный Яков Шайзенштейн. Хорек немедленно сделался центром внимания. Он нашел место, где была установлена карточка с его именем (хорек был поименован как лидер парламентской фракции), сел, обвел гостей волооким взглядом. Гости во все глаза смотрели на поразительное создание - совсем, ну совсем как человек, только изысканнее, утонченнее, лучше. Сколько стиля, сколько такта. Хорек грациозно поворачивал головку на реплики, благосклонно шевелил ресницами. Вот это и есть символ авангарда, шепнул кто-то подле Ефима Шухмана, и тот немедля внес соответствующую запись в блокнотик. Это - стиль! - шепнул другой. Он говорить умеет, шепнул третий. Что там - говорить! Он статьи пишет, в журнал «Мир в кармане», и какие статьи! Да знаете ли вы, что Басманов освобождает ему кресло спикера? Как? Быть не может! А вот компетентные люди рассказывают. И зашептали, зашелестели, принялись рассказывать проверенные и непроверенные факты из жизни хорька. Как он возмужал! И бесспорно, похорошел. Хорек увеличился в размерах, ухоженная шерстка его блестела. А смотрит как значительно. Сразу видно, глубоко чувствует. Как пережил он житейские бури и волнения, крушение своей любви? Обрел ли новое чувство? Вот хорек застенчиво опустил ресницы, призывно шевельнул задом. Гости гадали: кто же сегодня занимает место Сыча? Найдется ли такой, что будет достаточно хорош, чтобы составить его счастье? Кто дерзкой рукой обнимет его нежное шерстяное тело? Кого нынче хорек восторгом дивно упоит? Кто счастливец? Яша ли Шайзенштейн, коего молва упорно именовала счастливым преемником художника Сыча? Иной ли дерзнет домогаться хорьковых прелестей? Ведь перед нами не простой смертный - государственный деятель. Ему и спутник нужен под стать. Хорек потянул грациозную шейку, привстал, словно высматривая избранника в толпе.

И здесь случилось непредвиденное и странное. Из толпы выступила черная старуха с зеленым бантом на плоской груди (как затесалась она в толпу? как попала сюда? ее никто не звал и не знал никто) и вперила змеиный взгляд в хорька. Хорек беспокойно дернулся, словно взгляд этот причинил ему физическую муку. Старуха сделала еще один шаг вперед, уставивши свои темные неподвижные глаза в живые хорьковые глазки. Дикое, но тем не менее совершенно реальное событие потрясло присутствующих: то ли взгляд упомянутой старухи обладал смертоносной силой, подобно взгляду сказочного василиска, то ли из-за обилия народа и духоты сделалось плохо хорьку, но неожиданно глаза хорька закатились, и он грянулся на пол без чувств. Бросились к несчастному животному, сунули ему под нос нюхательную соль, принялись растирать лапки, сыскался доброхот и сделал хорьку массаж сердца, но ничего не помогало, казалось невозможным вернуть существо к жизни. Да что же это с ним такое, граждане? Убила его, что ли, эта баба-яга? Да кто она? Ну-ка, разъясните этот вопрос! Где она, эта ведьма? Подать ее сюда! Повернулись к злодейке, но той и не было уже в комнате - как сквозь землю провалилась черная старуха. Да видел ли кто-нибудь, как она ушла? И не видел никто - и знать не знает. Растворилась. Но к черту все это, не до того, погибает хорек! Умрет ведь, умрет совсем, похолодел весь, глядите, и пульс не прощупывается! Раздвинув любопытных, вышел из задних рядов художник Сыч - и сызнова гости изумились: этот-то как здесь оказался? Кто он, уж не былой ли сожитель хорьков? Ну да, именно он. Некогда знаменитый автор перформансов, отвергнутый хорьков обожатель, его и звать никто не звал на новоселье, уж забыли про него. И что же, он преследует хорька, так, оказывается? Принялись выяснять подробности. А просто все оказалось - Сыч тайком всюду следовал за хорьком, украдкой следил из подворотен, наблюдал из окон, подглядывал из-за углов. Проник он и сюда, прошел в толпе гостей мимо охраны. И вот, когда случилась беда, кто же, как не он, мог лучше помочь? Кто мог бы знать хорька лучше, чувствовать зверя, как самого себя? Сыч склонился над простертым тельцем, приник губами к хорьковой пасти. Так, дыханьем рот в рот, из уст в уста, возвращал он к жизни любимое существо. Казалось, сама любовь воскрешает ушедшего в мир иной хорька. Вот шевельнул он членами, вот дрогнули пушистые ресницы, вот открыл хорек маленькие глазки, поглядел на своего возлюбленного. И присутствующие почувствовали себя лишними в этой просторной зале.

Одним из качеств живописи является постоянство. Картина пребудет неизменной - изменится зритель, который смотрит на нее. Зритель будет приходить на свидание к картине в молодости и в старости, - он изменится, а картина останется такой, как была. Даже когда время или глупость людей разрушают картину, картина продолжает жить - так сохранены нашим сознанием погибшая во флорентийском пожаре «Битва при Сан-Романо» Леонардо, фрески Мантеньи из Падуи, разрушенные бомбежкой, холсты Рембрандта, поврежденные безумцами. Упорство замысла сильнее житейских бед.

Несовпадение человеческой природы и природы искусства проявляется разительнее всего во время создания картины: художник каждый день подходит к холсту в ином настроении, мысли, несходные со вчерашними, посещают его. Однако перемены не должны оказать влияния на замысел. Картина, только задуманная, уже живет в нераздельном единстве красок, в неколебимости образа. Все, что художник будет делать в дальнейшем, - есть служение этому образу. Мелкие заботы, ценители, выставки и заказы могут привести в волнение, которое несовместимо с чистотой замысла. Художник, приступая к работе, должен вернуть себе ровное дыхание: не всплесками эмоций создается живопись. Ровный огонь вдохновения не похож на возбуждение или энтузиазм - это всего лишь следование долгу.

Исполненная таким образом, картина получает заряд стойкости, которого ей хватит на века - и который она сможет отдать зрителю. Художник умрет, он будет забыт, картина может быть разрушена - но непреклонное усилие труда и морального решения пребудут навеки. Даже через обломки разрушенной стены, через стертые с холста мазки эта твердость явит себя. Это твердость и есть живопись. Следует помнить слова, сказанные Лионелло Вентури о портретах кисти Сезанна: «они прочны, как горы, и крепки, как чистая совесть». Настоящая картина хранит верность не только себе самой - она хранит верность всему настоящему и хорошему, ради чего и была написана.

Сказанное выше ставит вопрос: нужно ли миру искусство, которое пребывает прекрасным, в то время как мир переживает боль и страх? Уайльд рассказывает о грешнике, который пребывал неизменно красным, в то время как его портрет (изначально красивый) менялся. В этой истории искусство под грузом чужих грехов делалось уродливым, а реальный мир пребывал в растленном покое. Однако, по Уайльду, красота искусства обладает большей прочностью: в финале романа возвращается к первоначальному виду, а персонаж - старится и умирает. Можно предположить, что стойкостью искусство наделено ради таких побед.

Однако сутью картины является не торжество, но сострадание, картина не дорожит прекрасными качествами, сияющими среди мерзостей мира. Напротив того, прекрасным своим воплощением картина может пожертвовать - расставшись, если придется, с бренной оболочкой. Прекрасной картина становится не вопреки грехам мира, но благодаря им, ежечасно переплавляя соблазн в стойкость. Заставив однажды художника подавить в себе суету, живопись навсегда от суеты застрахована. С тем большей легкостью она делается жертвой разрушений и предметом спекуляций - что ее сущность выше этого. Картина должна стариться, трескаться, разрушаться. Художнику не следует относиться к своему труду с преувеличенной заботой - что сделано, то сделано, и пусть картина постоит за себя сама. Если картина настоящая - она неуязвима.

Глава двадцать девятая

ГУННЫ НА ПЕНСИИ

I

Гриша Гузкин затянулся сигарой и сказал: пых-пых! Его обычные собеседники - Эжен Махно, Жиль Бердяефф, Кристиан Власов и Ефим Шухман - посмотрели на Гришу в ожидании реплики. Если человек значительный раскуривает сигару и громко говорит «пых-пых», это верный признак того, что скоро он выскажет некую мысль. Как правило, «пых-пых» предваряет серьезное утверждение и оттеняет его. Масштаб высказывания ощущается в энергичности пыханья. Если реплика имеет бытовой характер, то и пыханье бывает негромким. Однако, если мысль обладает философической окраской, то пыханье отличается напористостью и целенаправленностью. Дым выстреливает упругими колечками, и мысль, спешащая следом, появляется, окутанная дымным облаком, - подобно ядру или пуле. Гузкин произнес «пых-пых», и взгляды друзей исследовали колечки дыма: какая мысль скрывается за этой завесой? Судя по энергичности пыханья, и мысль последует незаурядная. Гриша медлил, пыхал сигарой, готовил реплику. Так поступал Уинстон Черчилль на парламентских дебатах, когда решалась судьба Запада: знаменитый премьер привлекал к себе внимание курением сигар. Предмет гузкинского сообщения был родственен черчиллевскому. Гриша сказал «пых-пых», стряхнул пепел с сигары, пригладил бородку, постриженную на французский манер, и сказал:

- Идея Европы несостоятельна! - подобные обобщения услышишь не часто. Не зря друзья-эмигранты прислушивались к пыханью. - Зададимся вопросом, - Гриша в точности воспроизвел интонацию Бориса Кузина и усмехнулся фирменным кузинским смешком, ххе! - зададимся вопросом: та ли это Европа, которую мы привыкли именовать Западом? Когда мы ехали в Европу - мы ехали на Запад, не так ли? Но туда ли приехали, куда хотели? Европа живет вчерашним днем. Покой, - Гриша издал еще один смешок, - грозит перейти в вечный сон, - Гузкин уже опробовал эту речь на Клавдии, незадолго до того - на Барбаре, сегодняшний монолог давался легко. - Сонная Европа выпала из истории - вот и все.

- Инфляция, - сказал Кристиан Власов. - Ввели единую валюту - пусть! Но цены!

- Я был против единой валюты, - заметил Шухман, подняв палец. - Предсказывал в своей колонке в «Русской мысли», чем это чревато! Не прислушались! К моей заметке еще вернутся! Вспомнят Шухмана!

- Квартплата полезла вверх!

- Растерянность! - сказал Ефим Шухман. - В своей статье я сравнил правительство Ширака с правительством Даладье, а кабинет Шредера - с кабинетом Гинденбурга. Вялая политическая мысль, отсутствие лидеров! А угроза растет!

- Какая угроза? - спросил Махно.

- Мусульманство, - сказал Власов. - Давить надо гадов.

- Хватились! Словно раньше мусульман не было. Жарят кебабы, и пусть жарят.

- Раньше, - веско сказал Шухман, - враги цивилизации боялись Запада. Сегодня в наших рядах нет единства!

- Европа стала балластом Запада. В опасности западный проект, - сказал Гузкин. - Если надо пожертвовать Европой во имя западной идеи - что ж, я готов!

Гузкин добавил к сказанному «пых-пых» - как для того, чтобы снизить излишнюю декларативность (интеллигентный человек, он не терпел деклараций), так и для того, чтобы отделить дымовой цезурой существенное сообщение от последующих реплик. «В опасности западный проект!» - то была фраза Бориса Кузина, заимствованная из последних статей культуролога, но то, что для Кузина было игрой ума, Грише явилось в болезненной реальности.

- Что же теперь Европа - востоком станет? - спросил Махно.

- Давно на востоке живем, - сказал Власов с раздражением, - алжирцы, турки, негры - не повернешься. Ходим по Парижу, как по турецким баням.

- Закатилась Европа, - сказал Бердяефф печально, - думали: никогда не закатится. А она закатилась.

- Спросите меня, если хотите знать мое личное мнение! Европа не сумела ответить на исторический вызов. Взрывы одиннадцатого сентября стали началом новой эпохи, - подвел итог Шухман. Он уже в трех статьях написал эту фразу. Другие авторы в десятках других статей написали ту же самую фразу, и Ефим Шухман считал, что сделал открытие, которое тиражируют - причем без ссылок - иные издания.

- Падение Берлинской стены, - сказал Бердяефф, - вот начало новой эры. Личность, - Бердяефф выудил из коктейля вишенку, словно личность из толпы, вишенку съел, косточку выплюнул на блюдце и закончил фразу, - обрела свободу.

- Стена варварства рухнула, - сказал Шухман, - но варвары отплатили: взорвали дома!

- Подумаешь, проблема, - сказал Махно, - американцы сами себя взорвали, пусть сами разбираются.

- Как? - ахнул Шухман.

- Сами и взорвали, - сказал Эжен Махно, - больше некому.

- Может быть, сербы? - сказал Кристиан Власов, - КГБ? Не исключаю.

- Это арабы, - сказал Бердяефф.

- А провокацию на немецко-польской границе в тридцать девятом году, - спросил Махно, - поляки организовали?

- Кому еще взрывать? - воскликнул Шухман, - Несомненно, это - арабы.

- Вот и я говорю: кому еще кроме поляков? А некоторые говорят, мол, фрицы переоделись в польскую форму. Я считаю - вранье. Конечно, поляки первые напали на Третий рейх. Поляки подумали и решили: убьем парочку фашистов, насолим Гитлеру. Будет знать, сволочь! В расчет не приняли, простаки, что их страну захватят. Не все до конца рассчитали. Думали, с рук сойдет. А уж когда лагеря пошли, Бухенвальд, и всякое такое - тут они видят: маху дали.

- Стыдно шутить в такую минуту, - сказал Ефим Шухман. - Если европеец смеется над американской трагедией - что станет с цивилизацией?

- А что, - сказал Махно, - плакать мне, что ли? Может, гуманитарную помощь в Белый дом посылать? - Махно вывернул совершенно пустые карманы. - С пособия по безработице - пять центов? Сами себя взрывают, сами пусть плачут.

- Ты с ума сошел! Арабы взорвали! Они, изверги! Они, людоеды!

- Арабам - какой от этого прок? Их танками давят - вот и вся выгода. Зато Америке хорошо! Раньше - советы наций, конгрессы, съезды! А теперь: никого не спрашивай - валяй, дави кого хочешь! Повод нужен, чтобы законы отменить. Я считаю: правильно сделали, осточертел этот порядок. Туда не пойди, этого не бери, там подпишись, сюда взносы сдай! Воображаю, как американский президент извелся: шагу не ступи без отчета! Это же никакого терпения не хватит! Сидит, небось, на конгрессе ООН, смотрит на какого-нибудь придурка в чалме, и думает: вот от этой обезьяны зависят мои инвестиции. Ну, сколько можно! Бумажками обложили - чихнуть без разрешения нельзя! Куда ни плюнь - закон! Говоришь, арабы замучили? А налоговые инспектора чем лучше? С безработного три шкуры дерут.

- Не волнуйся, - сказал Власов, - налоги отменять не собираются.

- Зря, - сказал Махно. - Я бы с налогов начал. Если арабов надо прижать, - черт с ними, обойдемся без кебабов. Но и налоги надоели. Отменять законы - так все сразу.

- Нравственный закон, - сказал Бердяефф, - не отменим.

- Подумаешь, - сказал Махно, - если остальные отменим, этот тоже куда-нибудь денется.

- Минуточку! Если я правильно понимаю, ты утверждаешь, что была организована провокация, дающая право на войну? Я не ослышался? - палец Шухмана уперся в Махно.

- Да я не против! - воскликнул Махно. - Давно пора всех мочить, террористы тут ни при чем. А если первые напали террористы, почему мало народу убили?

- Как это мало? - ахнул Жиль Бердяефф. - Три тысячи душ!

- Проведем расследование, - сказал Эжен Махно. - Террорист выбирает огромный дом, чтобы взорвать больше людей. Если бы он хотел убить немного людей, он бы выбрал ателье или химчистку. Но нужна гора трупов, верно?

- Арабы, - горько сказал Шухман, вложив в это слово много чувства.

- Фашисты, - сказал Власов.

- Зло, - подтвердил Бердяефф, - не знает меры.

- А получается, что именно меру и знает! Взорвали за полчаса до начала рабочего дня, когда здание почти пустое. Если бы подождали полчаса, они бы пятьдесят тысяч угробили - вместо трех. Что, трудно посидеть, кофе попить? Скучно ждать - так газетку бы прочли, кроссворд разгадали. Зато - проку от взрыва сколько!

- Какой цинизм!

- Никакого цинизма, просто любопытно. Вот собрались в тайном притоне, карту на столе разложили. Посоветовались и решили: ударим до начала рабочего дня, а то еще убьем слишком много народа. Так получается?

- Если хотите знать мое личное мнение, - сказал Шухман, - у выродков нет логики.

- Идиоты они, что ли?

- Если хотите знать мое личное мнение, - да, идиоты.

- Все арабы - идиоты, или только некоторые?

- Никто не утверждает, что все арабы - идиоты. И у них существовали достижения в прошлом.

- Путаница получается, - сказал Махно, - если только эти ребята - идиоты, то нация за них не отвечает, и бомбить их страны не надо. Если все арабы поголовно - идиоты, тогда надо кончать с ними. А если никто не идиот - тогда почему такой глупый план?

- Не такой глупый, - сказал Власов, - результаты есть.

- Вот я и говорю: есть результат! У Америки появилось право всех бомбить. И вот на что ответьте: если до начала войны террористы взрывали дома, почему они ничего не делают теперь?

- Не понимаю тебя.

- Вот, смотри, я - террорист, - Махно примерил на себя несимпатичную маску, - и хочу взорвать людей. Войны с этими людьми нет, просто они мне не нравятся, потому что капиталисты. Не нравятся они мне! Ну, надоело смотреть на эти рожи! Законы всякие, то, се! Надоело! Ладно, взорвал. Но потом война началась, и эти капиталисты убили моих друзей, разбомбили города, порушили дома, прикончили детей. Они мне после этого больше стали нравиться - или меньше? Поводов для диверсий сегодня стало больше, чем раньше. Самое время небоскребы взрывать! Что же они сидят без дела?

- Цивилизация начеку, - сказал Шухман строго.

- Подумаешь! - сказал Махно, - если я захочу взорвать что-нибудь, меня не остановят! Взорву! Нагружу моторную лодку динамитом, разгонюсь - и в Статую Свободы врежусь! - и Махно засмеялся; таким же беспечным смехом смеялся его легендарный дед в Гуляй поле, разряжая маузер в атамана Григорьева, - и взлетит Свобода под небеса!

- Не следует, - Бердяефф сдвинул кустики бровей, совсем как его великий дед, осуждавший произвол и насилие, - не следует покушаться на символ Свободы!

- Пожалуйста! Обмотаюсь гранатами, пойду в Музей Гугенхайма, потяну кольцо - от ихней культуры ни черта не останется!

Гузкин краем уха ловил разговор друзей, мысли унесли его на недавний вернисаж, где впервые за время его отношений с Барбарой фон Майзель, Клавдией де Портебаль и Сарой Малатеста, все три дамы встретились. Грише было о чем подумать, и проблема террористов его не особенно волновала. Фразу о конце Европы и перемещении цивилизации в Америку он сказал лишь потому, что мысль эта определяла его собственную стратегию. Пришла пора решений, и, как бы трудно ни давались эти решения, Гузкин был готов к их выполнению. Что ж, многим великим было непросто: Шагал тоже настрадался в России, пока не нашел в себе мужество отряхнуть ее прах со своих ног. Да, что ни говори, а последовательность поступков иногда сулит бытовые неприятности. Модильяни, тот вообще, кажется, голодал. Впрочем, поправил себя Гузкин, теперь художники не голодают. Проблема в другом, проблема в правильном позиционировании. Гузкин размышлял о непростой комбинации, которая сложилась в его личной жизни, и невнимательно следил за репликами друзей. Другие заботы, непомерно более важные, нежели взрыв небоскребов, поглощали его внимание. Однако слова «музей Гугенхайма» достигли его слуха.