Глава двадцать третья 19 страница

Также и иностранцы, привеченные столичной публикой, были отсортированы иначе. Если раньше кумиром москвичей были Чарльз Пайпс-Чимни, прогрессивный мыслитель, и Питер Клауке, страстный эссеист, то нынче их образ померк в свете личности куда более обворожительной. Француз Пьер Бриош не писал разоблачительных статей о коммунизме и не затевал дискуссий о правде в искусстве, к чему хлопоты? Маленький француз наладил издание маленьких туристических буклетов и путеводителей по ресторанам и массажным салонам. Пестрые брошюрки продавались повсеместно, Бриош сделался желанным гостем в любом ресторанчике, турагентстве или веселом доме. Неутомимый персонаж застолий, душа вернисажей, Бриош стал любимцем столицы. К природным достоинствам Бриоша естественным образом присовокупились свершения его предшественников - тех иностранных интеллектуалов, что радели за просвещение Руси. Всякий, говорящий с Бриошем, видел перед собой не просто пронырливого торговца брошюрками (каковым Бриош, собственно, и являлся), но представителя просвещенного Запада, человека, ответственного за либеральные ценности, радетеля цивилизации. К мнению Бриоша прислушивались, у него брали интервью. В Европе Бриош завоевал репутацию знатока России, русские же интеллектуалы всецело зависели от того, как отрекомендует их Бриош просвещенному человечеству. Сам же Бриош по-новому расставил приоритеты в свершениях русских интеллигентов: довольно дидактики - даешь свободную легкую мысль! Французский просветитель дал понять, что отдает предпочтение обществу Дмитрия Кротова (либералу нового типа), Лаванды Балабос (первой столичной красавицы) и Осипа Стремовского (мастеру, понявшему время). Только они, да еще художник Снустиков-Гарбо и знаток светской хроники Тахта Аминьхасанова и были теперь безоговорочно признаны французским обществом - как личности, адекватные мировым процессам. А как же Шайзенштейн, спросят иные. Как же Роза Кранц и Олег Дутов? Борис Кузин, как же он? Понятно как: если указанные выше персонажи суть бесспорные величины, то прочие должны еще доказать право на существование, завоевать внимание Бриоша. И - старались. Борис Кузин долго пытался залучить Пьера Бриоша в гости, Роза Кранц не отходила от француза ни на шаг. Культурный процесс подобен процессу политическому: меняется посол в стране - изволь с новым послом заводить дружбу. Хочешь либерализма - пей коктейли, мечтаешь о культурном диалоге - ешь тарталетки.

- В сущности, - говорил Борис Кузин, жуя тарталетку, - Пьер продолжает дело Дидро и Вольтера. Подобно тому как при Екатерине французские мыслители развивали варварское сознание, так и сегодня Бриош рассказывает российским гражданам о далеких городах, о неизвестных гастрономических деталях. Значение публикаций Бриоша трудно переоценить. Знали мы - с нашим татарским наследием, - что такое буйабес? Степные жители, что понимали мы в рыбном меню? Или, например, каковы были представления наши о Французской Каледонии? Если называть вещи своими именами, Пьер Бриош - энциклопедист.

Бриош, хоть и отмахивался от славы, но был доволен и ревниво следил, кто и сколько слов ему сказал. Что ж, Кузин выступил совсем неплохо. Он, Пьер Бриош, поговорит о Кузине в парижских кругах, замолвит словечко. И о Розе Кранц поговорит, так и быть. Теперь так важно производить в России селекцию людей действительно достойных того, чтобы быть принятыми Западом. Раньше мы готовы были признать их только за то, что они не любят советскую власть. Теперь отбор строже! Хочешь быть принятым в культурном мире - постарайся быть на уровне: развлекай! Будь внутренне свободным! Медленно, что и говорить, развивается Россия, ой, медленно. Я, говорил Бриош в частных беседах, уже надеялся, что завтра… ах, напрасно надеялся! И не один Бриош, многие мыслящие люди просвещенного мира морщились: что они так копаются? Оттого у них так мерзко, что они попытались копировать нас, и неправильно копировали. Как же так, не сумели даже подражать хорошим образцам.

Впрочем, просветители не жалели усилий - не счесть примеров того, как просвещение внедрялось в болотистую почву российского сознания: любой спекулянт привозил к скифам не только деньги, но и прогрессивный вкус. Придирчиво собирая коллекцию, спекулянты поощряли российских мастеров тем, что зазывали их на свои виллы и фазенды. Самобытные таланты из холодной страны получали в теплом климате необходимую огранку. Различие между российским мастером, не прошедшим шлифовку своего дара на даче очередного спекулянта, и мастером, прошедшим ее, можно уподобить разнице между унитазом, произведенным где-нибудь в Тверской области, - и унитазом адриатическим. Можно ли недооценить эту разницу? За неделю на Адриатике (Ривьере, Бискайском заливе) русский интеллигент был готов на все - и дополнительный стимул авангардного творчества был нелишним.

Даже такой знаток и гурман, как Николай Павлинов, почтил своим присутствием резиденцию Пьера Бриоша. Не отягощенный строгим расписанием, отец Николай вырывался погостить две-три недельки у приятеля Пьера в Сан-Тропе, поглядеть на игру волны, поболтать с продавцом буклетов о вечности. Ты. Пьер, говорил отец Николай, сам не знаешь, сколько ты сделал для России. Бриош улыбался: он, разумеется, знал. Сознание того, что без его вмешательства российская культура бы захирела, наполняло его гордостью. Разве забудешь, как Шура Потрошилов, замминистра культуры, блевал под сосной? А послеобеденный сон Аркадия Ситного? Бриошу было что вспомнить - и он сдержанно улыбался, внимая комплиментам московского друга. Да, он помог России, он преподал ей урок. Сумеет ли Россия адекватно усвоить его советы? Поймет ли она?

XII

Можно было лишь диву даваться, что, имея таких щедрых и страстных покровителей, Россия продолжала прозябать в косности и усваивала далеко не все уроки демократии и прогресса, и порой усваивала их не лучшим образом.

Однако Россия старалась. Что-что, а уж искусство перенимать Россия освоила давно. И перенимала пример Запада старательно. Предположение, что Россия плохо выучила преподанный Западом урок, потому и вышло все криво, сделалось популярно - но верно ли это предположение? Столь очевидна вековая российская глупость, что само собой ясно: плохо Россия понимает заданные уроки. И не повернется язык спросить: а вдруг хорошо понимает? А вдруг именно такой мерзости ее и учили? И разве ее учили чему-то иному, а не тому, что она так старательно воспроизвела? Неужели недопоняла Россия урока? Неужели современная действительность Запада являет какие-то иные сияющие примеры, коих не углядела Россия, не уразумела в дремучей дикости своей? Так скажите же, бога ради, где они, эти примеры? Разве не именно этот самый образ - Россией перенятый образ демократической диктатуры - воплощает и Запад? Разве не эти самые роскошные витрины, туристические агентства, автомобили явились доказательством и воплощением свободы? Разве не яркость и броскость - были приняты как критерии искусства? Или это не сам Запад последовательно и с насмешкой отказался от Сартра, Белля и Хемингуэя - чтобы восхититься де Жикизду, Тампон-Фифуем, Дерридой и прочими прогрессивными жонглерами? Или не сам Запад родил новый тип политического лидера - прогрессивного жулика? Или не сам Запад породил вялую, рыхлую, трусливую интеллигенцию, готовую сотрудничать с любым режимом, дали бы только возделывать свой сад?

Демократия бывает разная, говорили люди опытные. В России она - так себе, паршивенькая, а бывает - отменная. И верили в это положение, и повторяли значительно: дескать, ошибочную мы усвоили демократию, не из чистого (как сказал бы Петр Яковлевич Чаадаев) источника пьем. Чаадаев сказал так о русском христианстве: мол, надо было не из Византии религию брать - негодный товар завезли, лежалый. Так бывает с доверчивыми посетителями рынка - покупают, допустим, щеночка на рынке, а он от больных родителей и вшивый; хлопот с ним потом не оберешься. Но здесь-то, с демократией, вроде бы промашки не было - из хороших рук брали, от производителя, с отличной родословной. И щеночек вроде был хороший - ушки торчком, хвост пистолетом. Отчего же так вышло? Так ведь демократия, разъясняли люди дошлые, она в принципе везде разная: это же власть народа, а народ - он в каждой стране особенный. Поэтому, дескать, в Америке одна демократия, в Англии другая, а у нас, у дурачков, третья. И не спросил никто: разве так? А если не так? А вдруг демократия везде одинаковая? Что, если демократия - это просто способ управления, при котором группа коррумпированных мошенников создает видимость того, что действует в интересах населения? Что, если так - и никак иначе? И никакого отличия меж демократиями нет, как нет принципиального отличия меж монархиями, диктатурами, племенным строем. Так что же такого хорошего в демократии, чтобы к ней стремиться? Чем она мила? Уж не тем ли, что двадцатый век ввел эту систему управления, чтобы лучше и качественнее управляться с населением, чтобы сделать народ ответственным за собственное истребление, чтобы оградить власть от упреков? Чем демократия прельщает? Тем ли, что Сталин и Гитлер были демократы? Или манит интересная фигура российского президента: офицер органов безопасности, крепкий хозяйственник, муж совета - чем не образец демократии? Или иной какой социальный пример соблазнит? Великий муж Уинстон Черчилль сказал, что лучше демократии ничего не бывает. Но он же не Будда, не Саваоф - вдруг ошибся?

Борис Кузин, возбужденный беседой с Розой Кранц, потребовал от Владислава Тушинского прояснить ему этот вопрос. Не зашла ли демократия в тупик? И - не исключено, - что мы с вами сделали ставку вовсе не на тех богатеев. Не подвели бы нас эти ворюги. Ведь есть некоторые и попрогрессивнее. Помните задор Открытого общества? Что же, не хватит у нас с вами сил на новый рывок? И пока лучшие умы собирали силы для нового рывка к свободе, общество входило в привычный от века ритм жизни - либеральный капитализм сделался реальностью общественного сознания.

Те же самые люди, что сетовали некогда на тупость партийных чиновников, те самые люди, что нипочем бы не стали хвалиться дружбой с гэбэшником или партаппаратчиком, - теперь они же ловили взгляды банкирских жен и любовниц, живо интересовались настроением банкира, кичились дружбой с портфельным менеджером, за счастье почитали близость к владельцу ресторана. Еще бы! Прежде на верху общества были марионетки-чиновники, рабы идеологии, но сегодня нами правят личности! И засматривались на портреты личностей в журналах: ах, интересные какие личности, как ловко они поддевают вилкой устрицу, как лихо пьют шабли. Какие у них особняки, какие наряды - видно, что люди незаурядные. И художники тянулись к ним, как цветы, что тянут робкие стебельки свои к солнцу. И нес им произведения Пинкисевич, и Дутов нес им свои кляксы, и ждали мастера, томились: как, похвалит? Или покривится? Сказал что-нибудь хозяин? Или промолчал равнодушно?

То же самое происходило решительно во всем просвещенном мире - а Россия чем хуже?

XIII

Вот как освещал день рождения Беллы Левкоевой журнал «Штучки-дрючки». Статья называлась «В поисках большого стиля».

Совсем не просто, говорилось в статье, найти узнаваемый стиль, с которым время свяжет наши имена. Известно, замечал далее автор, что личности вроде Мэрилин Монро или Каролины Монакской оказали влияние на социум не меньшее, нежели Пикассо или Ворхол. Идти наперекор общепринятым вкусам, чтобы создать неповторимый стиль - вот задача современного человека. Последовательную работу в этом направлении ведет светская львица Белла Левкоева. Прошлый день рождения галеристки был нарочито буржуазным: дресс-код - золото, вычурные наряды, стразы и перья. В этом году именинница решила стряхнуть прах гламура и вернуться к корням. Борьба с ненавистным отныне пафосом началась с приглашений. Из оберточной бумаги гости извлекали кусок картона с корявой надписью: «Белла Левкоева против гламура. Дресс-код - будь проще». День рождения решено было отмечать в обыкновенной пивной у Белорусского вокзала. Алкоголиков и побирушек вышвырнули прочь, помещение помыли с хлоркой, обрызгали кельнской водой. Все получилось совершенно по-русски - в стиле богемы шестидесятых, которая и породила этот пленительный стиль. Пластмассовые столики, алюминиевые стулья, пейзажи родного края по стенам. При входе в пивную охрана останавливала не внявших хозяйской воле модников и вручала им тельняшки, телогрейки и ушанки. Модные художники в тельняшках (знаменитости из группы «синие носы») пели матерные куплеты и наливали гостям полные стаканы самогона. На упрямцев накидывали ватники насильно, сама именинница расхаживала в тельняшке, военных штанах с красными лампасами и в солдатских же ботинках.

Почин поддержали не все. Кое-кто не смог распроститься с украшениями даже на время. Образовалась оппозиция. Так, главный редактор журнала «Мир в кармане», знойная красотка Тахта Аминьхасанова в топике из золотых пайеток с массивными рубиновыми украшениями и лучшая подруга именинницы, очаровательная Лаванда Балабос в сексуальном платье с открытой спиной, украшенном стразами и бриллиантами, явно решили не сдавать гламурных позиций. Муж хозяйки вечера, знаменитый Тофик Мухаммедович Левкоев тоже выразил неудовольствие тенденциозным поведением супруги. Он выставил напоказ браслет с бриллиантами, заявив: раз она теперь такая негламурная, пусть от меня дорогих подарков не ждет. Фиг ей! - и демонстративно вручил браслет знаменитой московской красавице Алине Багратион.

Зато большинство выступило в поддержку Беллы. Размахивая банным веником, плясал облаченный в серый ватник банкир Щукин. Политики из администрации президента, наряженные в футболки с серпом и молотом на груди, отстаивали принципы общедоступности. Французский повар Мишель Фуагро приготовил неожиданное блюдо: отварную картошку с селедкой. Первым отважился попробовать Ефрем Балабос, бесстрашный банкир принял удар на себя - и выдержал! Под общий смех собрания г-н Балабос поливал блюдо обыкновенным подсолнечным маслом и нахваливал. Едва гости поняли, что блюдо съедобно (молодая картошка, доставленная спецрейсом из Аквитании, и норвежская сельдь в исполнении Фуагро были незабываемы), как столы опустели - столичные модники расхватали все.

Вечер раскрыл истинные чаянья бомонда. Интересно было наблюдать за одним из известных олигархов, потребовавшим не называть его имя в газете: кто бы мог представить, что в душе миллиардер тянется к прошлому, к тому времени, когда он еще был простым продавцом куриных потрохов на колхозном рынке. Оставив в машине смокинг, аметистовые перстни, авторучку Паркер и чековую книжку, финансовый туз вольготно чувствовал себя в валенках и ватнике, пил стаканами самогон и налегал на соленые огурцы. Рафинированные особы, притворявшиеся, что пьют только шампанское, признали сегодня, что лучше доброй водки с огурчиком ничего не придумано.

И когда вечер закончился, ни у кого не вызвал удивления вопрос, заданный известному издателю ресторанных рейтингов Пьеру Бриошу. Пьер, спросили его светские люди, а ты эту пивную в рейтинг внес? Мудрый Бриош загадочно улыбнулся. Конечно же, да. Пивная, как выяснилось, приобретена специально для проведения ностальгических обедов, оригинальный дизайн заказан самому Осипу Стремовскому, а ватники пошиты у Армани. Так был раскрыт нехитрый секрет: чтобы полюбить стиль социалистического реализма, требуется отфильтровать социалистический продукт фильтром цивилизации и культуры.

Так писал журнал «Штучки-дрючки». И тенденция, отмеченная журналом, была достойна обсуждения - в какой степени капиталистический вкус может вобрать в себя социалистический опыт? Сочетается ли это? И в какой-то мере ответ на этот вопрос дает интервью с Гришей Гузкиным, которое маэстро дал в своей парижской студии. Повод представился значительный - новая выставка мастера, его последние достижения, кои будут явлены миру на грядущей биеннале в Венеции. Чем порадует публику Гриша сегодня? Ах, ему есть что сказать, молчать он не может! Может ли он молчать? Художник создал новый опус с пионерами и комсомольцами. На мольберте стояла картина с изображением шеренги маленьких человечков без лиц и в красных галстуках. Бесспорно, зрители уже встречали нечто подобное в прошлых работах художника, но в последние годы Гриша отточил мастерство, довел до филигранности. Изображение выполнено в суховатой, не особенно темпераментной манере: Гузкин раскрашивал поверхность неторопливо и аккуратно, не испытывая особенных эмоций. И то сказать, для чего же волноваться? Как объяснял публике сам Гузкин: «во мне живут два человека: первый придумывает концепцию, второй, холодный профессионал, ее исполняет. Вот, получено задание, является ремесленник - и делает». Гузкин постоянно шлифовал умение, рисуя одно и то же много лет подряд, не меняя ничего в своих картинах. Ни разу в своей многотрудной карьере Гузкин не сделал попытки изменить что-либо в композиции, ни одного цвета, ни одной линии. Однообразные фигурки переходили с одного холста на другой, и картины, похожие до неразличимости, выходили из мастерской Гриши Гузкина на арт-рынок. Творческий процесс был не слишком разнообразен: Гриша садился к холсту (писал Гриша сидя) и прилежной рукой водил кистью взад-вперед, закрашивая обведенное контуром место в ровный цвет. Однако - он сам любил повторять этот довод - не так ли вели себя и иконописцы? Разве не существовал канон? Я тоже в своем роде создаю иконы, говорил Гриша. В сущности, говорил в своих интервью мастер, то, что делаю я, есть своего рода отчет об исчезнувшей - слава богу, что так! - цивилизации. Я, как историк-архивист, оставляю для граждан свободного мира память об эпохе тоталитаризма. Я фиксирую зловещий набор атрибутов эпохи - красные галстуки, советскую униформу, валенки, знамена, серп и молот. Пусть мертвая цивилизация останется для свободных людей как память и предупреждение.

И корреспонденты, слушая слова мэтра, кивали. Очень хорошо было известно, что свободные граждане свободного мира - банкиры, спекулянты, портфельные инвесторы - покупали произведения Гузкина, и, глядя на них, лишний раз убеждались, что их уютный мир многократно лучше, чем серость советских казарм. В этом и состоит предназначение социализма и памятников той эпохи - оттенить сегодняшнюю жизнь, поместить капиталистические достижения на выигрышном фоне. Ватник, пошитый у Армани, хорош именно тем, что копирует иной ватник, который надеть никому не захочется.

Если Гриша работал, доказывая ценность свободного мира от противного - т. е. демонстрируя, что мир тоталитаризма был хуже мира демократии, то иные мастера ежесекундно должны были обслуживать мир демократии непосредственно - приносить в этот свободный мир развлечения. А чем развлечь акционера нефтяной компании, как не отчаянным свободным поступком? И мастера раздевались донага, скакали на одной ножке, эпатировали публику бранными словами, привязывали конфетные фантики к кошачьим хвостам, резали кроликов и кидали их трупики в формалин - самовыражались.

XIV

Новому миру требовались две формы услуг: одна группа художников должна была показать, что мир, если он не капиталистический, плох, другая группа - выявить все достоинства капиталистической демократии и продемонстрировать эти достоинства. И те, и другие, и их западные коллеги делали одно общее дело - создавали салон свободы. Художники, искусствоведы, коллекционеры и музейные работники старательно воспроизводили явление, которое привыкли ругать в иных эпохах, прежде всего в ушедшей эпохе социализма, - а именно салон. Салон возник с неумолимостью, едва осколки общества оформились в инсталляцию. Вчерашние подвальные смельчаки, те, что огрызались на салон соцреализма, оказались участниками салона капреализма. Салон - слово ненавистное, символизирует продажность; художнику демократического мира мнится, что уж он-то никак не служит салону, он застрахован от салона - поскольку творчеством отстаивает свободу. Решили, что салон - это непременно картины с букетами и розовыми женщинами. Не могут же картинки с полосками и закорючками или баночки с фекалиями быть салонным искусством! Но салоном может быть что угодно. Основной признак - воспроизводство принятого стандарта, салон не признает штучной продукции. Салон есть общественная структура, которая требует социальной однородности: есть любимая зрителями форма букета, именно воспроизводство этого принятого ранжира красоты и делает произведение салонным. Существовал салон рококо, где тиражировали изображения букетов; существовал салон социалистического реализма, где тиражировали портреты коровниц и солдат в пилотках; есть салон авангарда, который тиражирует имитацию свободного жеста. Нет дурного в букетах как таковых; коровницы и солдаты ничем не плохи; призыв к свободе несомненно хорош; однако, когда жест, утвержденный к качестве свободного, воспроизводится, чтобы быть опознанным в качестве свободного, он перестает быть свободным, но напротив - делается условием соблюдения социальных норм. Каждый салон создается, как скрепа общества. Понятие прекрасного, понятие честного, понятие свободного - любое понятие, принадлежащее сознанию, изымается обществом из сферы духовной и социально адаптируется. Поскольку общество развитого демократического централизма прежде всего нуждалось в унификации понятия свободы, оно сделало именно свободный жест предметом салонного творчества. Всякий раз любое общество неуклонно создавало одно и то же - усредненный продукт, имитирующий интеллектуальные стремления и дающий ощущение общественного развития. Достигая заданных параметров, такой продукт начинает выполнять необходимые обществу условия - он успокаивает и развлекает. И демократическое общество развлекало себя демонстрацией свободы. Поскольку ничего более омерзительного, нежели свобода, развлекающая буржуа, существовать не может, демократический салон и его участники стали самым омерзительным салоном за всю историю искусств. Они сознавали себя участниками большого культурного процесса, им казалось, что их усилиями создается культура сегодняшнего неповторимого дня. Они употребляли слова «актуальное» и «радикальное», приходили в возбуждение от этих волшебных слов, и знать не желали, что они ничем не отличаются от своих предшественников - сонных советских культурных чиновников. Хотя их сообщество в точности соответствовало любому салону - то есть обществу, где богатые используют художников для развлечения, - они продолжали казаться себе бунтарями. Их бунтарство выражалось, впрочем, только в одном: они устраивали потешные представления, выдумывали смехотворные репризы и валяли дурака, игнорируя рудимент тоталитарных эпох - образование. Это называлось свободным жестом.

- Смешно, если один человек кривляется, - сказал Татарников своей жене, Зое Тарасовне. - Но если сразу все кривляются, уже не смешно. Если среди прочих существует шут, это забавно. Но что делать, если все паясничают?

А делать ничего специального и не надо было - разве что участвовать в ежедневном карнавале. И столичная публика продолжала имитировать жизнь богемы. Зажравшиеся, самодовольные ублюдки курили марихуану, пили водку и нюхали кокаин, полагая, что ухватками и ужимками они напоминают персонажей парижской жизни тридцатых - Модильяни и Сутина. Трусливые и завистливые, они заискивали перед богачами, ловили взгляды их пустоглазых жен, ждали момент, чтобы выскулить подачку, и при этом они казались себе светскими людьми, что востребованы везде - как некогда Пикассо и Матисс. Скупые и расчетливые, они приучились жрать и пить на чужой счет, наливаясь винами на посольских приемах, за столами нуворишей, в дорогих гостях; они вошли во вкус и набивали желудки на халяву - и при этом казалось им, что они ведут лихую гусарскую жизнь, кочуя из дома в дом, переходя от стола к столу, что они правят бал свободы - как Ван Гог и Гоген. Бездарные и бессмысленные, они ждали признания своих заслуг от таких же, как они, зависимых и запуганных журналистов и критиков, и ублажали их, выторговывая публикации и рецензии, хвастаясь признанием пустых и никчемных созданий - и при этом им казалось, что они участвуют в важном культурном процессе, что они говорят свободное слово, которое не остановить, что они бескомпромиссные новаторы - ну, например, как Бодлер или Аполлинер. И ходила кругами по залам Роза Кранц, выглядывая рецензента для своего последнего опуса, в котором она доказывала, что идеи свободного дискурса прогрессивнее, чем идеи несвободного дискурса. И стрелял глазами Дутов: где-то в толпе затерялся Ефрем Балабос, надо бы мимо него пару раз с независимым видом продефилировать. И сновали туда-сюда юные мастера - Лиля Шиздяпина, супруги Кайло, Юлик Педерман, горделиво прохаживался по залам Яков Шайзенштейн, ввинчивался в толпу Петр Труффальдино - ловили удачу, отстаивали свободу. Каждый из них знает, как применить дарования: где невзначай расскажет о своих успехах, где сфотографируется рядом со знаменитостью, где познакомится с очередным клиентом, где поддакнет иностранному авторитету. И это позорное булькающее варево ежедневно нужно было помешивать и разогревать - потому что оно называлось «современная культура», и другой культуры нигде не было.

- Паясничают за хорошую зарплату, - говорила в ответ мужу Зоя Тарасовна. - Эта непристойная Белла Левкоева собрала в своей галерее клоунов, транжирит деньги супруга. Позор, - говорила Зоя Тарасовна, размышляя о том, что дочке за эти деньги и квартиру бы можно было купить, - стыд! И называют хулиганство свободой! Неужели не существует закона - запретить?

- Законов предостаточно, - отвечал Татарников, прихлебывая водку, - чтобы запретить то, что мешает этой, с позволения сказать, свободе. Но свободу ты уже никогда не запретишь.

- Так водку бы хоть запретили, - вздыхала Зоя Тарасовна.

И художники, не стреноженные запретами властей, продолжали удивлять мир разрешенной свободой, делали абсолютно, что хотели, но - странное дело - делали при этом одно и то же. Произведенные ими жесты и предметы почти не различались меж собой: художники шутили одинаково, одинаково хамили публике, и поделки получались у них похожие. Их никто не принуждал производить одинаковую продукцию - но одинаковая продукция множилась, и количество людей с одинаковым представлением о свободе росло. Стандарт на свободу постепенно сделался таким же естественным, как стандарт на размер огурца и яблока в супермаркете. Эта стандартная евросвобода стала необходимым качеством мыслящего человека. От художника в известном смысле требовалось предъявлять в своем творчеству евросвободу, если он хочет, чтобы его опознали в роли художника. Отсутствие евросвободы так же осложняло жизнь, как отсутствие документов. Современность могла строго спросить с художника - и художники побаивались такого вопроса. Все они выслуживались перед современностью, ведомые одним сильным чувством - страхом. Люди страшились, что их сочтут неактуальными, страшились не попасть в обойму свободолюбивых, страшились быть незамеченными в своем усердии, страшились выпасть из круга лиц, отмеченных благосклонностью богатых. И, живя с чувством страха перед другими свободными людьми, они продолжали считать себя свободными и гордились тем, что говорят те слова, каким их научили. Они боялись вдруг выпасть из цепочки социальных отношений, схемы, которая сулила обыкновенные жизненные блага - от коих отказаться страшно. И простую цепочку влияний - художник зависит от куратора, куратор от банкира, банкир от торговца оружием, а тот от министра вооружений, - простую логику вещей, по которой свободное кривляние встраивалось в несвободный мир, они видеть отказывались.

XV

В рамках этой логики влиятельный человек, что являлся символом свободы (то есть конечной цели развития человечества), человек, который был расположен на самом верху пирамиды, президент американских Штатов держал перед миром свою тронную речь. Президент только что был переизбран на второй срок, после того как в течение первого срока он разбомбил и оккупировал две страны без объявления войны и отверг Организацию Объединенных Наций в качестве законодательного авторитета. Президент не собирался сказать ничего особенного - только лишний раз подтвердить положение дел: отныне критерием международного права будет свобода личности, те же люди, что личностями не являются (в силу географических и культурных особенностей), должны будут присоединиться к общим ценностям.

Президент говорил, а в разных уголках мира люди, приникнув к экранам и газетам, вникали и комментировали его слова. Президент говорил так:

- Вот почему политика Соединенных Штатов заключается в том, чтобы поддерживать и развивать демократические движения и институты во всех странах и культурах ради конечной цели - искоренение тирании во всем мире.

- Это чем отличается от политики Гитлера и Троцкого? - спрашивал у своих друзей Эжен Махно, сидя в баре отеля Лютеция, - те тоже хотели завоевать весь мир, и тоже ради свободы. Нет, вы не думайте! - замахал Махно руками. - Я и сам за свободу! Да еще мой дед, если уж на то пошло! Я просто спрашиваю: если у тех не получилось, почему у этих получится?

- Как можно сравнивать! - вскипел Ефим Шухман, привстал и даже расплескал коктейль «Пунш плантатора».

- Сегодня другая свобода, - примирительно сказал Бердяефф, - лучше прежней.

- Принципиально иная! - кричал Шухман. - Если хотите знать мое личное мнение, то ничего общего эта свобода с прежней не имеет!

- А кто определит, где - тирания?

- Если хочешь знать мое личное мнение, тирания везде - где нет свободы!

- Свобода всегда одинаковая, - подвел итог Кристиан Власов. - Есть деньги и власть - ты свободен. А посадят в камеру - станешь несвободен. Все знают, что такое свобода, зачем спорить.

Президент продолжал: