Глава четвертая. Пятью меньше, одним больше

После того как выступил незнакомец, провозгласивший "клятву мертвецов",и выразил в этой формуле общее душевное состояние, из всех уст вырвалсярадостный и грозный крик, зловещий по смыслу, но звучавший торжеством. - Да здравствует смерть! Останемся здесь все до одного! - Почему же все? - спросил Анжольрас. - Все! Все! Анжольрас возразил: - Позиция у нас выгодная, баррикада превосходная. Вполне достаточнотридцати человек. Зачем же приносить в жертву сорок? - Потому что никто не захочет уйти, - отвечали ему. - Граждане! - крикнул Анжольрас, и голос его задрожал от гнева. -Республика не настолько богата людьми, чтобы губить их понапрасну. Такоетщеславие - просто мотовство. Если некоторым из вас долг повелевает уйти,они обязаны исполнить его, как всякий другой долг. Анжольрас, воплощенный принцип, признанный вождь, пользовался средисвоих единомышленников безграничной властью. Но как ни велика была сила еговлияния, поднялся ропот. Командир до мозга костей, Анжольрас, услышав ропот, стал настаивать. Онзаявил властным тоном: - Пусть те, кого пугает, что нас останется только тридцать, скажут обэтом. Ропот усилился. - Легко сказать: "Уйдите"! - послышался голос из рядов. - Ведьбаррикада оцеплена. - Только не со стороны рынка, - возразил Анжольрас. - Улица Мондетурсвободна, и улицей Проповедников можно добраться до рынка Инносан. - Вот там-то и схватят, - раздался другой голос. - Как раз напорешьсяна караульный отряд национальных гвардейцев или гвардейцев предместья.Они-то уж заметят человека в блузе и фуражке. "Эй, откуда ты? Уж не сбаррикады ли? - и поглядят на руки. - Ага, от тебя пахнет порохом. Красстрелу!" Вместо ответа Анжольрас тронул за плечо Комбефера, и оба вошли в нижнююзалу. Минуту спустя они вернулись. Анжольрас держал на вытянутых руках четыремундира, сохраненных по его приказанию. Комбефер шел за ним, неся амуницию икивера. - В таком мундире, - сказал Анжольрас, - легко затеряться в рядах искрыться. Во всяком случае, на четверых здесь хватит. Он бросил мундиры на землю. Это не поколебало стоической решимости его слушателей. Тогда заговорилКомбефер. - Полноте! - сказал он. - Будьте сострадательны. Знаете, о чем идетречь? О женщинах. Скажите, есть у вас жены? Да или нет? Есть дети? Да илинет? Есть матери, качающие колыбель и окруженные кучей малышей? Кто никогдане видел грудь кормилицы, подымите руку. Ах, вы хотите быть убитыми!Поверьте, я сам хочу того же, но не желаю видеть вокруг себя тени женщин,ломающих руки. Умирайте, если хотите, но не губите других. Самоубийство,которое здесь произойдет, возвышенно, но ведь самоубийство - действие,строго ограниченное, не выходящее за известные пределы. Как только онокоснется ваших ближних, это уже убийство. Вспомните о белокурых детскихголовках, вспомните о седых стариках. Слушайте: Анжольрас рассказал мнесейчас, что видел на углу Лебяжьей улицы освещенное свечой узкое оконцепятого этажа и на стекле дрожащую тень старушки, которая, верно, всю ночь несмыкала глаз и кого-то ждала. Быть может, это мать одного из вас. Так вот,пусть он уйдет, пусть поспешит сказать матери: "Матушка, вот и я!" Емунечего беспокоиться, мы завершим дело и без него. Тот, кто содержит близкихсвоим трудом, не имеет права жертвовать собой. Это значит бросить семью напроизвол судьбы. А те, у кого остались дочери, у кого остались сестры? О нихвы подумали? Вы идете на смерть, вас убьют - прекрасно! А завтра? Ужасно,когда девушке нечего есть! Мужчина просит милостыню, женщина продает себя.Прелестные создания, ласковые и нежные с цветком в волосах! Они поют,болтают, озаряют ваш дом невинностью и свежим благоуханием, они доказываютсвоей девственной чистотой на земле существование ангелов на небесах!Подумайте о Жанне, о Лизе, о Мими: эти пленительные благородные существа,гордость и благословение вашей семьи, ведь они - о боже! - они будутголодать! Что тут скрывать? Есть рынок, где торгуют человеческим телом; иесли они сойдут туда, разве ваши тени, витающие вокруг, удержат их своимибесплотными руками? Вспомните об улице, о тротуарах, заполненных прохожими,о магазинах, перед которыми слоняются по грязи полураздетые женщины. Этиженщины тоже были когда-то невинными. Вспомните о ваших сестрах, у многих извас они есть. Нищета, проституция, полиция, больница Сен-Лазар - вот чтосуждено этим нежным красавицам, хрупким чудесным созданиям, стыдливым,грациозным и прелестным, свежим, как майская сирень. Ах вот как, вы пошли насмерть? Вас уже нет на свете! Отлично, нечего сказать! Вы стремитесь спастинарод от королевской власти, а дочерей своих бросаете в полицейский участок.Полноте, друзья, будьте милосердны. Бедные, бедные женщины, мы так мало оних думаем! Мы полагаемся на то, что женщины не так образованы, как мы, иммешают читать, мешают мыслить, запрещают заниматься политикой; но развеможно запретить им пойти нынче вечером в морг и опознать ваши трупы?Слушайте, вы, у кого осталась семья: не упрямьтесь, пожмите нам руки иуходите, мы и одни здесь справимся. Я прекрасно понимаю: чтобы уйти, нужномужество; это трудно. Но чем труднее, тем больше заслуга. Вы говорите: уменя ружье, я на баррикаде, будь что будет, я остаюсь. Будь что будет - неслишком ли сгоряча это сказано? Друзья мои, наступит завтрашний день; вы недоживете до завтра, но семьи ваши доживут, и сколько страданий их ожидает!Представьте себе славного здорового ребенка с румяными, как яблоко, щеками;он болтает, щебечет, тараторит, смеется, он так вкусно пахнет, когда егоцелуешь. Знаете ли вы, что с ним станет, когда его покинут? Я видел одного,совсем крошечного, вот такого роста. Его отец умер. Бедные люди приютили егоиз милости, но им самим не хватало хлеба. Ребенок всегда был голоден. Стоялазима. Он не плакал. Он все бродил около печки, в которой никогда не былоогня, а труба у нее была обмазана желтой глиной. Он отковыривал пальчикамикуски глины и ел ее. У него было хриплое дыхание, бледное личико, слабыеножки, вздутый живот. Он ничего не говорил и не отвечал на вопросы. Он умер.А умирать его принесли в больницу Некер, где я его и видел. Я проходил тамкак интерн врачебную практику. Так вот, если есть среди вас отцы, которыелюбят гулять по воскресеньям, держа ручку ребенка в своей большой сильнойруке, пусть каждый отец представит себе, что это его ребенок. Я помню этогонесчастного малыша, я как сейчас вижу его голое тельце на анатомическомстоле; ребра выступали под кожей, словно могилки под кладбищенской травой. Вжелудке у него нашли какую-то грязь, в зубах застряла зола. Давайте жезаглянем к себе в сердце, спросим совета у совести. Как установленостатистикой, смертность среди осиротевших детей достигает пятидесяти пятипроцентов. Повторяю: речь идет о женщинах, о матерях, о девушках, речь идето малышах. Кто говорит о вас самих? Мы знаем, кто вы такие, знаем, что всевы храбрецы, черт возьми! Прекрасно знаем, что вы с радостью, с гордостьюготовы отдать жизнь за великое дело, что вы чувствуете себя призваннымиумереть с пользой и славой, что всякий из вас дорожит своей долей в общемторжестве. В добрый час! Но вы же не одни на свете. Есть другие существа, окоторых вы должны подумать. Не будьте эгоистами! Все насупились. Какие удивительные противоречия вскрываются в человеческом сердце втакие мгновения! Комбефер, произносивший эти слова, вовсе не был сиротой. Онпомнил о чужих матерях и забыл о своей. Он шел на смерть. Он-то и был"эгоистом". Изнуренный голодом и лихорадкой, Мариус, потеряв одну за другой всесвои надежды, пережив самое страшное из крушений - упадок духа, истерзанныйбурными волнениями и чувствуя близость конца, все больше впадал в странноеоцепенение, которое предшествует роковому часу добровольной смерти. Физиолог мог бы изучать на нем нарастающие симптомы того болезненногосамоуглубления, изученного и классифицированного наукой, которое так жеотносится к страданию, как страсть - к наслаждению. У отчаянья также естьсвои минуты экстаза. Мариус переживал такую минуту. Ему казалось, что он вневсякого происходящего; как мы уже говорили, он видел все как бы издалека,воспринимал целое, но не различал подробностей. Люди двигались словно заогненной завесой, голоса доносились откуда-то из бездны. Однако речь Комбефера растрогала всех. Было в этой сцене что-то остроеи мучительное, что пронзило его и пробудило из забытья. Им владела однамысль - умереть, и он не желал ничем отвлекаться, однако в своем зловещемполусне подумал, что, губя себя, не запрещается спасать других. Он возвысил голос. - Анжольрас и Комбефер правы, - сказал он, - не нужно бесцельных жертв.Я согласен с ними; но надо спешить. То что сказал Комбефер, неопровержимо. Укого из вас есть семьи, матери, сестры, жены, дети, пусть выйдут вперед. Никто не тронулся с места. - Кто женат, кто опора семьи, выходите вперед! - повторил Мариус. Его влияние было велико. Вождем баррикады, правда, считался Анжольрас,но Мариус был ее спасителем. - Я приказываю! - крикнул Анжольрас. - Я вас прошу, - сказал Мариус. Тогда храбрецы, потрясенные речью Комбефера, поколебленные приказомАнжольраса, тронутые просьбой Мариуса, начали указывать друг на друга. - Это верно, - говорил молодой пожилому, - ты отец семейства, уходи. - Уж лучше ты, - отвечал тот, - у тебя две сестры на руках. Разгорелся неслыханный спор. Каждый противился тому, чтобы его вытащилииз могилы. - Торопитесь, - сказал Комбефер, - через четверть часа будет поздно. - Граждане! - настаивал Анжольрас. - У нас здесь республика, всерешается голосованием. Выбирайте сами, кто должен уйти. Ему повиновались. Несколько минут спустя пять человек были выбраныединогласно и вышли из рядов. - Их пятеро! - воскликнул Мариус. Мундиров было только четыре. - Ну что же, одному придется остаться, - ответили пятеро. И снова каждый стремился остаться и убеждал других уйти. Борьбавеликодушия возобновилась. - У тебя любящая жена. - У тебя старая мать. - А у тебя ни отца, ни матери. Что станется с твоими тремя братишками? - У тебя пятеро детей. - Ты должен жить, в семнадцать лет слишком рано умирать. На великих революционных баррикадах соревновались в героизме.Невероятное здесь становилось обычным. Никто из этих людей не удивлялся другдругу. - Скорее, скорее! - твердил Курфейрак. Из толпы закричали Мариусу: - Назначьте вы, кому остаться! - Верно, - сказали все пятеро, - выбирайте. Мы подчинимся. Мариус не думал, что еще способен испытать подобное волнение. Однакопри мысли, что он должен выбрать и послать человека на смерть, вся кровьприлила ему к сердцу. Он бы побледнел еще больше, если бы это было возможно. Он подошел к пятерым; они улыбались ему, глаза их горели тем жесвященным пламенем, каким светились в глубокой древности глаза защитниковФермопил, и каждый кричал: - Меня, меня, меня! Мариус растерянно пересчитал их; по-прежнему их было пятеро. Затемперевел глаза на четыре мундира. В этот миг на четыре мундира, как будто с неба, упал пятый. Пятый человек был спасен. Мариус поднял глаза и узнал Фошлевана. Жан Вальжан только что появился на баррикаде. Не то разведав об этом пути, не то по внутреннему чутью, не то простослучайно, но он проник туда со стороны улицы Мондетур. Благодаря форменациональной гвардии он прошел благополучно. Дозор, выставленный мятежниками на улице Мондетур, не стал подниматьтревогу из-за одного национального гвардейца. Решив, что это, вероятно,кто-нибудь из пополнения или, в худшем случае, пленный, его пропустили.Момент был слишком опасен, караульные не могли отвлечься от своихобязанностей и покинуть наблюдательный пост. Появления Жана Вальжана на редуте никто не заметил, так как все глазабыли устремлены на пятерых избранников и на четыре мундира. Но Жан Вальжанвидел и слышал все: он молча снял с себя мундир и бросил его поверх прочих. Трудно описать всеобщее волнение. - Кто этот человек? - спросил Боссюэ. - Тот, кто спасает других, - ответил Комбефер. - Я знаю его, - многозначительно прибавил Мариус. Его поручительства было достаточно. Анжольрас обратился к Жану Вальжану: - Добро пожаловать, гражданин! И добавил: - Вы знаете, что нам придется умереть? Вместо ответа Жан Вальжан стал помогать спасенному им повстанцу надетьмундир.