Глава третья. Последний рубеж

Мариус дошел до Центрального рынка. Здесь все было еще безмолвнее, еще мрачнее и неподвижнее, чем насоседних улицах Казалось, леденящий покой гробницы изошел от земли ираспростерся под небом. Какое-то красноватое зарево, однако, вырисовывало на этом черном фоневысокие кровли домов, заграждавших улицу Шанврери со стороны церквиСент-Эсташ. То был отблеск факела, горевшего на баррикаде "Коринфа". Мариусдвинулся по направлению к зареву. Оно привело его к Свекольному рынку, иМариус разглядел мрачное устье улицы Проповедников. Он вошел туда.Сторожевой пост повстанцев, карауливший на другом конце, не заметил его. Ончувствовал близость того, что искал, и шел, легко и бесшумно ступая. Так ондобрался до крутого поворота улочки Мондетур, короткий отрезок которой, какпомнит читатель, служил единственным средством сообщения с внешним миром,которое сохранил Анжольрас. Выглянув из-за угла последнего дома с левойстороны, Мариус осмотрел отрезок Мондетур. Немного дальше от черного угла этого переулка и улицы Шанврери,отбрасывавшего широкое полотнище тени туда, где он схоронился, он увиделтусклый блик на мостовой, с трудом различил кабачок, а за ним мигавшуюплошку, которая стояла на какой-то бесформенной стене, и людей, прикорнувшихс ружьями на коленях. Все это находилось туазах в десяти от него. То былавнутренная часть баррикады. Дома, окаймлявшие улочку справа, скрывали от него остальную частькабачка, большую баррикаду и знамя. Мариусу оставалось сделать всего один шаг. Несчастный юноша присел на тумбу, скрестил руки и стал думать о своемотце. Он думал о героическом полковнике Понмерси, об отважном солдате,который при Республике охранял границы Франции, а при императоре достигграниц Азии, который видел Геную, Александрию, Милан, Турин, Мадрид, Вену,Дрезден, Берлин, Москву, который проливал свою кровь на всех бранных поляхЕвропы, - ту же кровь, что текла в жилах Мариуса, - и поседел раньшевремени, подчиняясь сам и подчиняя других жесткой дисциплине; который прожилжизнь в мундире, с застегнутой портупеей, с густой, свисавшей на грудьбахромой эполет, с почерневшей от пороха кокардой, с каской, давившей налоб, в полевых бараках, в лагерях, на биваках, в госпиталях и который последвадцати лет великих войн вернулся со шрамами на лице, улыбающийся, простой,спокойный, ясный и чистый, как дитя, сделав для Франции все, а против нее, -ничего. Мариус говорил себе, что и его день настал, и его час, наконец, пробил,что по примеру отца он тоже должен быть смелым, неустрашимым, отважным,должен идти навстречу пулям, подставлять свою грудь под штыки, проливатьсвою кровь, искать врага, искать смерти, что и он будет воевать и выйдет наполе битвы, что это поле битвы - улица, а эта война - война гражданская. Он увидел гражданскую войну, разверзшуюся перед ним, подобно пропасти,и в эту пропасть ему предстояло ринуться. И тут он содрогнулся. Он вспомнил отцовскую шпагу, которую его дед продал старьевщику икоторую ему было так жаль. Он говорил себе, что она правильно поступила, этадоблестная и незапятнанная шпага, ускользнув от него и гневно уйдя во мрак;что, если она бежала, значит, она была одарена разумом и предвидела будущее,значит, она предчувствовала мятеж, войну в сточных канавах, уличную войну,стрельбу через отдушины погребов, удары, наносимые и получаемые в спину, чтоона, эта шпага, вернувшаяся с полей Маренго и Фридланда, не хотела идти наулицу Шанврери и, после подвигов, свершенных вместе с отцом, свершать вместес сыном иной подвиг не желала! Он говорил себе, что если бы эта шпага была сним, если бы, взяв ее с изголовья умершего отца, он осмелился бы принести еес собой на это ночное сражение французов с французами на уличномперекрестке, она, наверное, обожгла бы ему руки и запылала перед ним, какмеч архангела! Какое счастье, говорил он себе, что она исчезла! Как этохорошо, как справедливо! Какое счастье, что дед его оказался подлиннымхранителем славы отца: лучше шпаге полковника быть проданной с молотка,достаться старьевщику, быть отданной в лом, чем обагрять кровью грудьотечества. Мариус горько заплакал. Все это было ужасно. Но что же делать? Жить без Козетты он не мог. Разона уехала, остается только умереть. Ведь он поклялся ей, что умрет! Онауехала, зная об этом, значит, она хочет, чтобы он умер. Ясно, что она егобольше не любит, если исчезла, даже не уведомив его, не сказав ни слова, непослав письма, хотя знала его адрес! Ради чего и зачем теперь жить? И потом,как же это? Прийти сюда и отступить! Приблизиться к опасности и бежать!Увидеть баррикаду и улизнуть! Улизнуть, дрожа от страха и думая про себя:"Довольно, с меня хватит, я видел, и этого достаточно; это гражданскаявойна, я ухожу!" Покинуть друзей, которые его ожидают, которые, быть может,в нем нуждаются! Эту горсточку, противостоящую целой армии! Изменить всемусразу: любви, дружбе, слову! Оправдать свою трусость патриотизмом! Это былоневозможно. Если бы призрак отца появился здесь, во мраке, и увидел, что сынотступил, то отстегал бы его ножнами шпаги и крикнул бы ему: "Иди же, трус!" Раздираемый противоречивыми мыслями, Мариус опустил голову. Но вдруг он снова поднял ее. Нечто вроде торжественного просветлениясвершилось в его уме. Близость могилы расширяет горизонт мысли; когда стоишьперед лицом смерти, глазам открывается истина. Видение битвы, в которую ончувствовал себя готовым вступить, предстало перед ним, но уже не жалким, авеличественным. Благодаря какой-то непонятной внутренней работе души уличнаявойна внезапно преобразилась перед его умственным взором. Все неразрешимыевопросы, осаждавшие его во время раздумья, снова вернулись к немубеспорядочной толпой, но не смущали его более. На каждый из них у него былтеперь готов ответ. Поразмыслим: отчего отец мог возмутиться? Разве не бывает случаев,когда восстание дышит таким же благородством, как исполняемый долг? В какойже мере для сына полковника Понмерси могло быть унизительным завязывающеесясражение? Это не Монмирайль, не Шампобер, это нечто другое. Борьба идет неза священную землю отчизны, но за святую идею. Родина скорбит, пусть так;зато человечество приветствует восстание. Впрочем, действительно ли родинаскорбит? Франция истекает кровью, но свобода радуется; а если свободарадуется, Франция забывает о своей ране. И затем, если смотреть на вещишире, то что можно сказать о гражданской войне? Гражданская война! Что это значит? Разве есть война с иноземцами? Развевсякая война между людьми - не война между братьями? Война определяется еецелью. Нет ни войн с иноземцами, ни войн гражданских; есть только войнанесправедливая и война справедливая. До того дня, когда будет заключеновеликое всечеловеческое соглашение, война, по крайней мере та, котораяявляется порывом спешащего будущего против мешкотного прошлого, может бытьнеобходимой. В чем могут упрекнуть такую войну? Война становится постыдной,а шпага становится кинжалом убийцы только тогда, когда она наноситсмертельный удар праву, прогрессу, разуму, цивилизации, истине. В этомслучае война, - будь она гражданской или против иноземцев, - равнонесправедлива, и имя ей - преступление. При священном условиисправедливости, по какому праву одна форма войны будет презирать другую? Покакому праву шпага Вашингтона может служить отрицанием пики КамиллаДемулена? Леонид против иноземца, Тимолеон против тирана, - который из нихболее велик? Один - защитник, другой - освободитель. Можно ли клеймитьпозором всякое вооруженное выступление внутри государства, не задаваясьвопросом о его цели? В таком случае наложите печать бесчестья на Брута,Марселя, Арну де Бланкенгейма, Колиньи. Партизанская война? Уличная война? Ачто же тут такого? Ведь такова война Амбиорикса, Артивелде, Марникса,Пелагия. Но Амбиорикс боролся против Рима, Артевелде против Франции, Марникспротив Испании, Пелагий против мавров; все - против внешнего врага. Так вот,монархия - это и есть внешний враг; угнетение - внешний враг; "священноеправо" - внешний враг. Деспотизм нарушает моральные границы, подобно томукак вторжение врага нарушает границы географические. Изгнать тирана илиизгнать англичан в обоих случаях значит: освободить свою территорию.Наступает час, когда недостаточно возражать; за философией должно следоватьдействие; живая сила заканчивает то, что наметила идея. Скованный Прометейначинает, Аристогитон заканчивает. Энциклопедия просвещает души, 10 августаих воспламеняет. После Эсхила - Фразибул; после Дидро - Дантон. Народстремится найти руководителя. В массе он сбрасывает с себя апатию. Толпулегко сплотить в повиновении. Людей нужно расшевеливать, расталкивать, недавать покоя ради самого блага их освобождения, нужно колоть им глазаправдой, бросать в них грозный свет полными пригоршнями. Нужно, чтобы онисами были ослеплены идеей собственного спасения; этот ослепительный светпробуждает их. Отсюда необходимость набатов и битв. Нужно подняться великимвоинам, озарить народы дерзновением и встряхнуть несчастное человечество,над которым нависает мрак священного права, цезаристской славы, грубой силы,фанатизма, безответственной власти и самодержавных величеств; встряхнуть этоскопище, тупо созерцающее темное торжество ночи во всем его великолепии.Долой тирана! Как? О ком вы говорите? Вы считаете, что Луи-Филипп - тиран?Такой же, как Людовик XVI. Оба они из тех, кого история обычно называет"добрыми королями"; но принципы не дробятся, логика истины прямолинейна, асвойство истины - не оказывать снисхождения; стало быть, никаких уступок;всякое нарушение человеческих прав должно быть пресечено; Людовик XVIвоплощает "священное право", Луи-Филипп тоже, потому что он Бурбон; оба визвестной мере олицетворяют захват права, и, чтобы устранить всемирнораспространенную узурпацию права, должно с ними сразиться; так нужно, потомучто всегда начинала именно Франция. Когда во Франции ниспровергаетсявластелин, он ниспровергается всюду. Словом, вновь утвердить социальнуюсправедливость, вернуть свободе ее престол, вернуть народ народу, вернутьчеловеку верховную власть, вновь возложить красный убор на голову Франции,восстановить разум и справедливость во всей их полноте, подавить всякийзародыш враждебности, возвратив каждого самому себе, уничтожить препятствие,которое королевская власть ставит всеобщему величайшему согласию, вновьподнять человечество вровень с правом, - какое дело может быть более правыми, следовательно, какая война более великой? Такие войны созидают мир.Огромная крепость предрассудков, привилегий, суеверий, лжи, лихоимства,злоупотреблений, насилий, несправедливостей и мрака все еще возвышается надмиром со своими башнями ненависти. Нужно ее ниспровергнуть. Нужно обрушитьэту чудовищную громаду. Победить под Аустерлицем - великий подвиг; взятьБастилию - величайший. Нет человека, который не знал бы по опыту, что душа - и в этом чудо ееединства, сопряженного с вездесущностью, - обладает странной способностьюрассуждать почти хладнокровно при самых крайних обстоятельствах, и нередкобезутешное горе любви, глубочайшее отчаяние в самых мучительных, в самыхмрачных своих монологах обсуждают и оспаривают те или иные положения. К буречувств примешивается логика; нить силлогизма вьется, не разрываясь, вскорбном неистовстве мысли. В таком состоянии находился Мариус. Одолеваемый этими мыслями, изнеможенный, то полный решимости, токолеблющийся, трепещущий перед тем, на что он решался, Мариус окидывалблуждающим взором внутреннюю часть баррикады. Там вполголоса разговаривалине уходившие с постов люди, и в их голосах чувствовалось то обманчивоеспокойствие, которое знаменует собою последнюю фазу ожидания. Над ними, вслуховом окне третьего этажа, Мариус различал не то зрителя, не тонаблюдателя, как-то особенно внимательного. То был убитый Кабюкомпривратник. В отблесках факела, скрытого в груде булыжника, снизу едва можнобыло разглядеть его голову. Нельзя себе представить более необычное зрелище,чем это озаряемое колышущимся зловещим пламенем, словно из любопытстванаклонившееся над улицей иссиня-бледное, неподвижное, удивленное лицо,вставшие дыбом волосы, открытые, остекленевшие глаза и разинутый рот. Можнобыло подумать, что тот, кто умер, всматривается в тех, кому предстоитумереть. От оконца красноватыми струйками спускалась длинная кровянаядорожка и обрывалась на втором этаже.

* Книга четырнадцатая. ВЕЛИЧИЕ ОТЧАЯНИЯ *