Поэзия и проза обериутов как знак движения авангарда к поэтике абсурда и гротеска. Творчество Н. Заболоцкого

Литературный авангард 20–30 гг. – явление разнородное. Оно включает в себя романы о Москве А.Белого, мажорные призывы В.Маяковского и мрачную насмешку А.Введенского. Почти все представители авангарда выступили в поддержку революции. Но затем, к середине 20–х гг., авангард разъединился. Одна его часть, все более политизируясь, смыкалась с официальным искусством. Представители этого крыла авангарда делались яростными пропагандистами большевистских идей, переводя их на язык плаката, лозунга, памфлета. Другая часть русского авангарда постепенно отворачивалась от революции, погружалась в глубины индивидуального сознания. К этой части авангарда принадлежали и ленинградские писатели, входившие в группу ОБЭРИУ, что расшифровывается как объединение реального искусства (У – приставлено по веселой логике детской присказки: потому, что кончается на «у»). В группу входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахтерев, Борис Левин. К группе примыкал также Николай Олейников.

Обэриуты хотели на базе «реального искусства» объединиться с художниками, композиторами, деятелями театра и кино. И таким образом осуществить идею, заложенную в названии группы. Однако данная идея не получила воплощения. Не получила потому, что входила в явное противоречие с государственной политикой в области культуры. Общественный строй эволюционировал в сторону ограничения деятельности независимых групп, готовясь к тому, чтобы в будущем их вообще запретить.

История группы ОБЭРИУ занимает небольшой отрезок времени – с 1928 (когда была опубликована декларация группы) по 1931 гг. Затем начинается постистория. Для бывших обэриутов – это время уничтожения надежд, злобной критики и репрессий. Объединения в эти годы давно не существует – есть редкие встречи бывших друзей, писание в стол. 30–е гг. в контексте ОБЭРИУ – это история изолированного существования бывших обэриутов, крайне неохотно вспоминавших свою недавнюю молодость. Это время их арестов, смертей, физического уничтожения.

Группа распалась после того, как в 1931 г. Введенский, Хармс, Бахтерев были арестованы. Обвинения, выдвинутые против них, носили вымышленный характер. После полугода тюрьмы поэты были высланы в Курск. Ссылка продолжалась недолго. Уже в ноябре 1932 г. Хармс и Введенский вернулись в Ленинград. Но забыть данный факт своей биографии они уже не могли. Выпущенные на свободу, они все время помнили о нависшей над ними угрозе.

В начале 30–х г. от туберкулеза умирает Константин Вагинов. В 1933 «клеветнической» и «кулацкой» объявлена поэма Н. Заболоцкого «Торжество Земледелия». В 1937 г. – арестовывают Н. Олейникова. В 1938 г. – Заболоцкого. В 1941 г. – Хармса и Введенского. Поэты погибли в заключении, обстоятельства их смерти до сих пор невыяснены.

В применении к искусству слово «реальное» означало у обэриутов то, что искусство реально, как сама жизнь. Искусство ничего не отражает. Живет само по себе. Из утверждения, что искусство реально, как и действительность, следовало, что оно живет по своим законам, имеет свою логику. Она у обэриутов необычна, странна, обратна принятому. Может быть, вы будете утверждать, – писали обэриуты в Декларации,– что наши сюжеты «не – реальны» и «не логичны»? Мы поражаемся красотой нарисованной женщины, несмотря на то, что, вопреки анатомической логике, художник вывернул лопатку своей героине и отвел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать». Особенностью этой логики были фантастичность действия и персонажей, условность пространства, а время у обэриутов то двигалось рывками, то скручивалось жгутом. Обэриуты заставляли говорить покойников, переносили действие с земли на небеса, подслушивали беседу лошадей и воробьев, по русскому лесу у них разгуливает жирафа, а молодой человек из–под носа дворничихи улетает на небо. Обэриуты катили время в обратную сторону, а когда надоедало – растягивали его, как резиновый шланг. И все это делалось с одной целью – посредством художественного слова обэриуты стремились выразить свои представления о мире, суть которых, несмотря на столь характерные для обэриутов балаганное балагурство, гиперболу, гротеск, иронию, пародию, глубоко серьезна. И нередко трагична.

Так, например, творчество Введенского представляет собой своеобразную энциклопедию смертей. Поэт был охвачен ужасом перед неумолимой нелогичностью жизни. Личная смерть мерещится Введенскому как нечто весьма близкое. Ее неотвратимая неизбежность есть единственная закономерность в абсурде под названием «жизнь». В своих текстах Введенский создает картины конца света. Но творчество не всех обэриутов трагично. В отличие от Введенского, который в окружающей действительности увидел лишь торжество бессмыслицы и смерти, Н. Заболоцкий искренне поверил в то, что в результате коммунистических преобразований страна придет к социальному и экологическому преображению.

Своеобразный центр ОБЭРИУ представлял Д. Хармс. «Два человека – Введенский и Заболоцкий, мнения которых мне дороги, – писал Хармс. – Но кто прав – не знаю». Хармс колебался между новой верой и старой, между утверждением бессмертия и гимнами в честь червяка.

Имя Даниила Хармса (настоящая фамилия Даниил Ивановича – Ювачев, 1905–1942) впервые появилось в середине 20–х гг. на страницах сборников ленинградского Союза поэтов. С конца 20–х гг. и вплоть до гибели Хармс – постоянный автор ленинградских детских журналов «Еж» и «Чиж». При жизни у писателя была ограниченная известность. В 40–50–е гг. его имя вообще не упоминалось, тексты не переиздавались.

Даниил Ювачев стал Хармсом в 1925 г. Надо сказать, что псевдонимов у писателя было много – около тридцати. Хармс – самый популярный из них.
Он происходит от фр. слова charm, что означает «обаяние», «чары». В течение короткой жизни Хармс успел создать продуманную до мелочей систему поведения. Смысл системы состоял в том, чтобы помочь художнику не подчиняться косности быта и жить романтической устремленностью к высокому. Или, говоря словами самого писателя, быть готовым к «полету в небеса». Даниил Хармс – это не только литературное имя, это искусство, ставшее жизнью, игра в необычного человека, совершающего экстравагантные и загадочные поступки. Он выдумывал свою биографию, мистифицировал своих друзей. Д.Хармс, казалось, умел делать все. Он писал стихи, рассказы, пьесы, играл на валторне, пел, великолепно танцевал, рисовал, показывал фокусы, прекрасно читал с эстрады свои и чужие стихи, искусно играл на бильярде, умел ходить по перилам балкона, умел изображать муху в тот момент, когда она размышляет, куда бы ей полететь, любил изображать своего несуществующего брата Ивана Ивановича Хармса, приват–доцента Санкт–Петербургского университета.Хармса называют романтиком. Он действительно им был. Но романтиком нового склада. Жажда нравственной чистоты была изъедена горечью, опалена бедами, искажена кошмарами действительности.

Хармс прежде всего известен как детский писатель. Сила детских стихов Хармса («Иван Иваныч Самовар и др.) состоит в том, что они дают выход существующей у детей потребности в движении, в игре и песне, в активности воображения. Они также нередко содержат в себе сильный воспитательный элемент, приучают ребенка ненавидеть все косное, мещанское, воспитывают любовь к животным.

Во «взрослом» творчестве Д.Хармса центральное место занимают цикл «Случаи» и повесть «Старуха». Над циклом «Случаи» писатель работал в тридцатые годы. Читая цикл, мы попадаем в мир, где действуют непонятные законы. Мы уносимся в какое–то минус–пространство и знакомимся с бесконечным «ничто». Ничто в «Случаях» – это моральная пустота, вакуум человечности. В «Случаях» отсутствует доброе, горячее, любовь и властвует жестокое, холодное, злоба. Мир растерял принятый порядок – он дисгармоничен, даже кошмарен. Атмосфера «Случаев» мрачна потому, что враг, против которого направлен цикл, казался писателю многоголовым и страшным. Этот враг – городской потребитель, или, как его характеризует сам автор, «реалист до тупости», неверующий, корыстолюбивый, лишенный иллюзий человек.

Центральным героем «Случаев» Д.Хармса является городской потребитель. Хармс изображает его без психологических подробностей, показывает жестко и твердо таким, каков он есть, – безыдейным и безнравственным. Мораль, совесть, духовность чужды потребителю. Он одномерен, плосок. И это единственная закономерность в перевернутом мире «Случаев». Следствие этой закономерности – обоюдная ненависть, грызня, драки и т.п.

«Старуха» – психологическое повествование. Главный герой повести – чудаковатый молодой писатель. Персонаж этот автобиографичен. Он курит такую же трубку, какую курил Хармс, он живет в том же районе, где жил писатель, наконец, ему присуще то же причудливое, скорое воображение, как и автору «Старухи». Важное место в повести занимает образ города. Петербург Хармса не похож на город Достоевского или Андрея Белого. У Хармса нет ни великолепных невских набережных, ни трущоб. Город не величествен и не мрачен. Не ярок и не уныл. Но он необъятен и холоден, бесконечен, непостижим. Городские комнаты, булочная, где герой встретился с симпатичной молодой женщиной, дневные улицы, вагоны трамвая и пригородного поезда – все освещено у Хармса ровным тускло–серым лучом безнадежности. Этот страшный сон о городе будто бы взят из «петербургских» произведений Пушкина и Достоевского – вместе с мотивом появления мертвых старух перед героем. Старуха графиня приходит в казарму к Германну, Раскольникову снится сон, как он идет по городу на квартиру убитой им процентщицы.

Свою повесть Хармс писал в трагической обстановке тридцатых годов. Живое и сильное чувство неотвратимой беды и страха создало ее сумрачную кошмарную атмосферу, ее фантастический сюжет. В комнате героя повести умерла неизвестная старуха. Умерла, а потом заползала по половицам. Герой охвачен ужасом. Он прячет старуху в чемодан, чтобы забросить труп в болото. Чемодан крадут. Что делать несчастному герою? Чемодан перепуганный вор сдаст в милицию – и начнутся поиски убийцы, то есть ни в чем не повинного рассказчика. Или же вор со страху забросит куда–нибудь чемодан, и ожившая старуха обязательно из него выберется, чтобы ползти искать героя повести, который хотел ее утопить в болоте. Изображение старухи в «петербургских» повестях Пушкина и Достоевского соединено с мотивом краха личной идеи, у Хармса со старухой связывается тема обреченности. В конце повести есть символический эпизод. Герой видит ползущую по листу гусеницу. Трогает ее вытянутым пальцем. Гусеница выгибается, пробует отползти в сторону, но палец преследует ее, нацелен на нее. Смысл этого эпизода прозрачен. Гусеница – это и есть сам герой, на которого нацелен палец Юпитера Громовержца, палец судьбы, от которой, по мысли автора, уйти невозможно. И тут рассказчика охватывает такое отчаяние, что под шуточным предлогом он заканчивает свою повесть, словно прерывая дурной сон.

Заболоцкий — потомок вятских крестьян, сын агронома. По семейному преданию, предками Заболоцких были новгородские ушкуйники, осевшие на колонизованных землях Вятского края¹. После окончания Уржумского реального училища Заболоцкий полтора года учился параллельно на историко-филологическом и медицинском факультетах 1-го и 2-го Московских университетов. Затем переехал в Ленинград, где в 1925 г. закончил отделение языка и литературы Ленинградского педагогического института (ныне РГПУ им. А.И. Герцена).

Первая книга его стихов "Столбцы" вышла в Ленинграде в 1929 г. и сделала его едва ли не самым известным из молодых ленинградских поэтов. Однако конец 20-х годов был временем, не благоприятствующим поэтам такого типа, как Заболоцкий. Вовсю свирепствовал РАПП, уверенный в том, что он — полный хозяин литературы. Поэты, связанные с эпохой символизма, либо сходили со сцены (погиб Есенин, близился конец Маяковского), либо уходили в тень (перестают писать Мандельштам и Ахматова).

Однако Ленинград еще жил воздухом русского Ренессанса, что дало Николаю Тихонову основание назвать поэтическую среду бывшей столицы "литературной Сечью". В 1927 г. там возникло объединение молодых поэтов, именовавшееся "ОБЭРИУ" (Объединение реального искусства). Наиболее заметными фигурами среди обэриутов были Николай Макарович Олейников, Александр Иванович Введенский и Даниил Иванович Хармс [Ювачев]. Заболоцкий принял самое активное участие в деятельности этой группы.

Это был едва ли не самый последний литературный союз, провозгласивший право художника на абсолютную свободу творчества. Один из наиболее глубоких исследователей Заболоцкого Г.В. Филиппов дал точную характеристику их творческой программе: "Расшатав привычные реалистические устои, обэриуты хотели начать с основ, с элементарных пластических связей, с выверения их чистых законов, не замутненных инерцией механического восприятия". Иными словами, поэзия, с их точки зрения, была наиболее "чистым" способом постижения действительности.

Это была позиция неприятия идеологизации литературы — с одной стороны, и отталкивания от сложившихся форм — с другой. Первое, что бросается в глаза в стихах Заболоцкого обэриутского периода, — высмеивание здравого смысла, общепринятой логики, стремление выворотить наизнанку привычный облик реального мира. Вот как описан в стихотворении "Ивановы" обычный утренний выход советских служащих на работу: «Но вот все двери растворились, Повсюду шепот пробежал: На службу вышли Ивановы В своих штанах и башмаках. Пустые гладкие трамваи Им подают свои скамейки. Герои входят, покупают Билетов хрупкие дощечки, Сидят и держат их перед собой, Не увлекаясь быстрою ездой».

Критика восприняла эти — и им подобные — стихи как распад "отщепленного от общественного бытия индивидуалиста". Автор этой характеристики Алексей Павлович Селивановский был не только ведущим рапповским критиком, но и крупным ценителем стиха. Он не стал бы нападать на Заболоцкого, если бы видел в нем поэтическую мелочь. Что-то, видимо, сильно задело его в первой книге никому не известного поэта, коль скоро он разразился о нем большой статьей. На фоне критической ругани в адрес автора "Столбцов" Селивановский написал о Заболоцком как носителе особого рода мировоззрения — и был прав.

В процитированном стихотворении Ивановы полностью обезличены: есть штаны и башмаки, замещающие собою человека, а человека как такового нет. Зато трамваи, подающие им свои скамейки, оказываются подозрительно активными. Восприятие вещного мира у Заболоцкого носит детский характер — это живой мир. Зрение ребенка использовано как художественный прием, цель которого — остранение окружающей действительности.

Заболоцкий остраняет вещи (трамвай и билеты) путем их детского восприятия ("как в первый раз виденные"), но итог этой операции жутковат: человек автоматизирован и сведен до вещи — вещь активизирована и поднята до человека. И это не единичный прием. В стихотворении "На рынке" Заболоцкий пишет: "Здесь бабы толсты, словно кадки", — и мы чувствуем, что кадка стремится заместить собою бабу. А когда мы читаем, что в этих кадках "огурцы как великаны, прилежно плавают в воде", то огурцы и великаны находятся в точно таком же соотношении.

В стихотворении "Свадьба" у жениха "передвижное лицо" (как у вещи), тогда как кольцо на его пальце "сверкает с видом удальца". Еще выразительнее описывается балык: О, самодержец пышный брюха,
Кишечный бог и властелин. Место, отведенное духовному, разумному, занимает вещное, материальное. Мир выглядит выпуклым, осязаемым, грубо-предметным, но алогичным, и автор "Столбцов" подытоживает эту метаморфозу так: "И всюду сумасшедший бред".

Стихи раннего Заболоцкого прежде всего аналитичны. Мир в них расчленен на элементарные качества и связи, но в них ощутимо отсутствие смысла. Здесь возникает конфликт духовного (мысли, направленной на предмет) и материального (предмета, утратившего разумную логику). Вещи становятся алогичными, иррациональными и агрессивными. Г. Филиппов: "Новое, неестественно подробное всматривание человека в мир, как будто объективно бесстрастное, рождало и новое чувствование его, поначалу тревожное, страшноватое, потому что рушились прежние универсальные объяснения, а тоска по ним оставалась жить".

В самом деле, когда разрушается привычная картина мира, то поначалу кажется, что рухнула логика. Требуется новая система мышления, способная упорядочить распавшееся целое. Так произошло в момент смены мира по Ньютону миром по Эйнштейну. Вдруг исчезла масса, а вместе с ней причинно-следственные связи, и возникло представление о статистической закономерности, о квазиобъектах микромира и т.д. Нечто подобное произошло у Заболоцкого (и обэриутов): поэтические принципы прошлого оказались неприменимы к действительности настоящего, и взятая "сама по себе", в новых, непривычных связях, она стала казаться бредом.

Николай Чуковский вспоминал, что когда он однажды при Заболоцком стал восхищаться стихотворением Фета о бабочке, тот неожиданно спросил: "Вы рассматривали когда-нибудь бабочку внимательно, вблизи? Неужто вы не заметили, какая у нее страшная морда и какое отвратительное тело?". Заболоцкий предложил своему собеседнику вооружиться микроскопом и отказаться от привычного восприятия природы. Восхищение перед бабочкой разрушается знанием, вооруженным методом.

Лирика Заболоцкого реагировала прежде всего на резкую смену естественнонаучной картины мира. "Детское" в ней было способом пристального вглядывания в привычный облик вещей и оказывалось сродни "научному". Это хорошо заметно по стихотворению "Человек в воде", где обычная сцена морского купания превращена в кошмар как бы при помощи микроскопа. Если представить себе, что на спине купальщика, вышедшего из воды, находятся мириады инфузорий, то получится буквально следующее: «А на жареной спине, Над безумцем хохоча, Инфузории одне Ели кожу лихача».

Человек — лихач и безумец, ибо не подозревает, что на его загорелой ("жареной") спине копошатся не видимые простым глазом твари. Но безумен и сам мир, которому невозможно довериться. Заболоцкий приходит к парадоксу: познание мира приводит к утрате его смысла. Следовательно, если разум хочет стать орудием смысла, он должен утраченный смысл создать, или, говоря иными словами, внести его в мир извне. Этой проблеме и была посвящена первая крупная вещь Заболоцкого — поэма "Торжество земледелия" (1930).

Критика истолковала ее как издевку над коллективизацией. На самом деле это была попытка Заболоцкого связать свою концепцию поэзии как точного знания с проблемой внесения в мир смыслообразующей силы. Человек, вооруженный наукой, в состоянии установить в природе новые связи и отношения. Этот пафос устроения действительности на основе ее разумного познания роднил Заболоцкого с Гете, которого автор "Торжества земледелия" не только читал, но и чтил. Вениамин Каверин сравнил поэму Заболоцкого с "Фаустом" по общему пафосу преображения мира. Персонажами поэмы были люди и животные, которые на равных размышляли над проблемами собственного существования. Конь произносил следующий монолог: «Мужик, меня ногами обхватив, Скачет, страшно дерясь кнутом, И я скачу, хоть некрасив, Хватая воздух жадным ртом.Мир качается, убог, Цветы, плача, умирают, Сметены ударом ног. Иной, почувствовав ушиб, Закроет глазки и приляжет...»

Здесь стоит вспомнить хрестоматийное стихотворение А. К. Толстого "Колокольчики мои...". Заболоцкий, в сущности, создает перифраз этого стихотворения, делая его героем не человека, а коня. Конь чувствует страдание цветов, которые "плача, умирают" под его копытами, но и сам он подчинен грубой воле "мужика", Дерущегося кнутом. Тем не менее человек вовсе не хозяин природы, поскольку он, как и Конь, подвержен болезням, старости и смерти. "Природа меня мучит, превращая в старика", — говорит Мужик. Ту же самую мысль на свой лад произносит Бык: «На мне печаль, как бы хомут, На дно коровьего погоста, Как видно, скоро понесут». Человек, животные, растения — все находится во власти слепой природной необходимости, в которой нет и не было разума. Человеку предстоит перестроить порядок природы на новых справедливых принципах. Конфликт разума и неразумной действительности должен быть решен в пользу первого. Иное дело, что, во-первых, реальная коллективизация не имела с этой задачей ничего общего, а, во вторых, сама задача носила утопический характер.

Поэма оказалась не ко двору ни в советской литературе, ни в советской действительности. И это заставляло Заболоцкого искать точки сближения как с первой, так и со второй. В отличие от обэриутов, сознательно выбравших роль аутсайдеров и не боявшихся литературного одиночества, Заболоцкий стремился стать современным поэтом. Он мог сказать о себе словами Зощенко, что не собирается писать для читателей, которых нет.

В незавершенной поэме "Лодейников" (1932 — 1947) Заболоцкий заострил противоречия своей поэтической мысли. Лодейников обладает даром особенного созерцания природной жизни, видя ее крупно, как в микроскоп. И эта жизнь открывается ему как жестокая борьба за существование всех против всех: «Лодейников открыл лицо и поглядел В траву. Трава пред ним предстала Стеной сосудов. И любой сосуд Светился жилками и плотью. Трепетала Вся эта плоть и вверх росла, и гуд Шел по земле. Прищелкивая по суставам, Пришлепывая, странно евелясь, Огромный лес травы вытягивался вправо, Туда, где солнце падало, светясь. И то был бой травы, растений молчаливый бой. Одни, вытягиваясь жирною трубой И распустив листы, других собою мяли, И напряженные их сочлененья выделяли Густую слизь. Другие лезли в щель Между чужих листов. А третьи, как в постель, Ложились на соседа и тянули Его назад, чтоб выбился из сил».

Эта битва растений друг с другом за место под солнцем описана с точностью натуралиста и выразительностью художника. Кажется, впервые после Ломоносова в русской поэзии естественнонаучное знание выражало себя стихами. От царства растений Лодейников переходил к созерцанию насекомых, птиц и животных, и этот следующий уровень природного существования оказывался еще более жестоким: «Лодейников склонился над листами, И в этот миг привиделся ему Огромный червь, железными зубами Схвативший лист и прянувший во тьму. Так вот она, гармония природы, Так вот они, ночные голоса! Так вот о чем шумят во мраке воды, О чем, вздыхая, шепчутся леса! Лодейников прислушался. Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей.Природа, обернувшаяся адом, Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица Ночных существ смотрели из травы. Природы вековечная давильня Соединяла смерть и бытие В один клубок, но мысль была бессильна Соединить два таинства ее».

Заболоцкий не знал, как соединить эти два лика природы — жестокий, отталкивающий и прекрасный, влекущий. Провозгласив принцип: "Поэзия есть мысль, устроенная в теле", — он признавался в том, что мысль бессильна в деле синтеза настолько же, насколько сильна в деле анализа.

Заболоцкий попытался решить эту проблему достаточно умозрительным путем, о чем свидетельствует его переписка с К.Э. Циолковским. Циолковский писал о том, что человек, как и любой другой живой организм, есть система атомов. Когда он умирает, атомы распадаются, но только для того, чтобы вступить в новые, более совершенные организации. Таким образом, мысль, разъяв мир на простейшие элементы, выводит из этого универсальный смысл. Если научиться управлять процессом распада атомов, то можно создать бессмертие. Родоначальником этой идеи был русский философ Николай Федорович Федоров, создавший грандиозный утопический проект о научном воскрешении мертвых путем собирания атомов, рассеянных по вселенной.

Федоровская идея угадывается в стихотворении "Метаморфозы" (1937): «Как все меняется! Что было раньше птицей, Теперь лежит написанной страницей; Мысль некогда, была простым цветком; Поэма шествовала медленным быком, А то, что было мною, то, быть может, Опять растет и мир растений множит».

Вера в человеческий разум, который управляет законами вселенной, жила в Заболоцком долго. В свете этой идеи природа снова приобретала облик живого, разумного и прекрасного существа, вызывающего восхищение. Именно чувством восхищения пронизано стихотворение 1946 г. "Уступи мне, скворец, уголок...": «Уступи мне, скворец, уголок, Посели меня в старом скворешнике. Отдаю тебе душу в залог За Твои голубые подснежники. И свистит, и бормочет весна, По колено затоплены тополи. Пробуждаются клены от сна, Чтоб, как бабочки, листья захлопали». Природа здесь пластична и прекрасна. Клены хлопают листьями, как бабочки — крыльями, празднично и легко. Этот слитный образ кленов-бабочек — еще одно воплощение идеи метаморфоз.

Однако между лирикой 30-х и лирикой 40-х годов в жизни поэта произошло важное событие. В марте 1938 г. он был арестован по сфабрикованному делу о контрреволюционной писательской организации в Ленинграде, главой которой НКВД планировал сделать Николая Тихонова. Заболоцкий держался мужественно и впоследствии вспоминал о чувстве торжества перед следователями, "которым не удается сделать меня бесчестным человеком". В результате он был приговорен Особым совещанием к 5 годам лагерей "за троцкистскую контрреволюционную деятельность". Войну Заболоцкий встретил в дальневосточном лагере, где его спасла от истощения и гибели профессия чертежника. В 1943 г. его перевели на Алтай, а в следующем, 1944-м он был освобожден, но оставлен на положении вольнонаемного до конца войны. Вернулся Заболоцкий (но уже не в Ленинград, а в Mocкву) только в 1946 г. "Вековечной давильней" оказалась не природа, а история. И человеческий разум предстал не залогом гармонии и смысла, а орудием жестокости и бессмыслицы. Для поэта это обернулось тяжелейшим духовным кризисом, который он тщательно скрывал от окружающих. В ссылке Заболоцкий вернулся к начатому в 1938 г. переводу "Слова о полку Игореве", и это было пробуждение его интереса к истории и живущему в ней человеку. Природа в послевоенных стихах для него стала заслоном от жестокости исторического существования. И хотя в 1947 г. Заболоцкий написал: "Я не ищу гармонии в природе", — на самом деле он ее все-таки искал. И когда он обращался со странной просьбой к скворцу: "Уступи мне, скворец, уголок, / Посели меня в старом скворешнике", — то речь шла о том, чтобы найти в природе прибежище для человека, потрясенного жизнью.

Оказывается, для того чтобы найти в природе гармонию, нужно иметь предрасположенную к этой гармонии душу. А душа поэта была истерзана страданием, недоверчивостью, сомнениями. И на этот раз недоверие возникает по отношению к той самой природе, которую он пытается воспеть: Опять ты, природа, меня обманула, Опять провела меня за нос, как сводня! Во имя чего среди ливня и гула Один, как безумный, брожу я сегодня?

Заболоцкий раздваивается между мыслью о том, что природа "потаскуха", обманывающая смертного человека своим внешним великолепием, и подозрением, что человек сам хочет обмануться. В стихотворении "Слепой" (1946) возникает тема именно такого самообмана: «И боюсь я подумать, Что где-то у края природы Я такой же слепец С опрокинутым в небо лицом. Лишь во мраке души Созерцаю я вешние воды, Собеседую с ними Только в горестном сердце моем». "Горестное сердце" человека нуждается в утешении, и Заболоцкий, славивший мысль, теперь боится разрушить иллюзию интимного общения с природой, а вместе с ней — и иллюзию метаморфоз, то есть бессмертия, заложенного в природе.

В стихотворении "Прощание с друзьями" (1952) описывается мир, в который попадают умершие друзья поэта: «Там на ином, невнятном языке Поет синклит беззвучных насекомых, Там с маленьким фонариком в руке Жук-человек приветствует знакомых. Спокойно ль вам, товарищи мои? Легко ли вам? И все ли вы забыли? Теперь вам братья — корни, муравьи, Травинки, вздохи, столбики из пыли.Теперь вам сестры — цветики гвоздик, Соски сирени, цветики, цыплята... И уж не в силах вспомнить ваш язык Там наверху оставленного брата».

Существование умерших — слабое, угасающее шевеление между бытием и небытием. Природа здесь ничем не может утешить человека. Она демонстрирует ему логику распада. Да и самого Заболоцкого универсальный смысл природы волнует уже куда меньше. Его, по точному замечанию В.Н. Альфонсова, теперь интересует "реальный жизненный путь человека с его началом и концом". Он вглядывается в лицо некрасивой девочки, радующейся тому, что ее сверстникам "отцы купили по велосипеду" ("Некрасивая девочка", 1955), и видит в ней красоту души, которая вскоре подвергнется испытанию взрослой жизнью: «И не хочу я думать, наблюдая, Что будет день, когда она, рыдая, Увидит с ужасом, что посреди подруг Она всего лишь бедная дурнушка...» Но тем не менее именно красота внутреннего мира человека обладает подлинностью и безобманностью, которой нет в природе: «А если это так, то что есть красота И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?» В стихотворении "Стирка белья" (1957) Заболоцкий описывает мир простых, обыкновенных людей, которые "не думают о хлебосольстве, но зато не бросают в беде". В этом мире отыскивались и смысл, и утешение: «Благо тем, кто смятенную душу Здесь омоет до самого дна, Чтобы вновь из корыта на сушу Афродитою вышла она».

В том же 1957 г. Заболоцкий написал стихотворение "Это было давно", в котором отразился эпизод его биографии ссыльного: "Я шел на работу один, мимо кладбища. Вдруг слышу — сзади меня кто-то окликает. Оглянулся, вижу — с кладбища идет ко мне какая-то старушка и зовет меня. Я подошел к ней. Протягивает мне пару бубликов и яичко вареное: — Не откажите, примите. Сначала я даже не понял, в чем дело, но потом сообразил: — Похоронила кого-нибудь?", — спрашиваю. Она объяснила, что один сын у нее убит на войне, второго схоронила две недели назад и теперь осталась одна на свете. Заплакала и пошла. Я взял ее бублики, поклонился ей, поблагодарил и пошел дальше". Эта встреча в стихотворении запечатлена как факт вселенского значения. Простой и щемящий акт человеческого сострадания получает космический смысл: «И как громом ударило в душу его, И тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И смятенный и жалкий В сияньи страдальческих глаз Принял он подаянье, Поел поминального хлеба…. И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его... И, бросая перо, в кабинете Все он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди И дети». Если прежде Заболоцкий хотел постичь мир разумом, то теперь он стремится понять его сердцем. Ключевым словом раннего Заболоцкого было познание, теперь им становится этика. "Во многом знании — немалая печаль", — так начиналось одно из последних его стихотворений, в котором он цитировал Экклезиаста. Оно кончалось так: «Боже правый, Зачем ты создал мир, и милый и кровавый, И дал мне ум, чтоб я его постиг!»

Жестокий мир, постигаемый умом, — вот тема последней его поэмы "Рубрук в Монголии"(1958). Материалом для этой поэмы стала книга монаха ордена миноритов Вильгельма де Рубрука "Путешествие в восточные страны". Автор ее по поручению Людовика IX в 1253 г. ездил в столицу Золотой Орды. Путь Рубрука описан у Заболоцкого языком современника Второй мировой войны В отличие от своих великих современников Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Заболоцкий не принял истории как смысла, но зато он утвердил как высшую ценность добро и сострадание, вечно живущие в душе каждого человека. Ни природа, ни история не поддаются осмыслению, ибо в них отсутствует сколько-нибудь разумная логика. Но этот смысл можно извлечь из человеческого страдания и любви, которые превращаются в тепло и свет. В стихотворении "Старость" из цикла "Последняя любовь" этим наделены старики — любящая пара: «Простые, тихие, седые, Он с лаской, с зонтиком она, — Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна. Их речь уже немногословна, Без слов понятен каждый взгляд, Но души их светло и ровно Об очень многом говорят. В неясной мгле существованья Был неприметен их удел, И животворный свет страданья Над ними медленно горел....... Теперь уж им, наверно, легче, Теперь все страшное ушло, И только души их, как свечи, Струят последнее тепло».