XIII. Пирам и фисба

Если пройти две трети предместья Сент-Оноре, то можно увидеть позадипрекрасного особняка, заметного даже среди великолепных домов этого бо-гатого квартала, обширный сад; его густые каштановые деревья возвышаютсянад огромными, почти крепостными стенами, роняя каждую весну свои белыеи розовые цветы в две бороздчатые каменные вазы, стоящие на четыреху-гольных столбах, в которые вделана железная решетка времен ЛюдовикаXIII. Хотя в этих вазах растут чудесные герани, колебля на ветру свои пур-пурные цветы и крапчатые листья, этим величественным входом не пользуют-ся с того уже давнего времени, когда владельцы особняка решили оставитьза собой только самый дом, обсаженный деревьями, двор с выходом в пред-местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время находилсяпрекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон спе-куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничатьс огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так какэта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего возникновенияполучившая название, должна была застраиваться, то огород продали. Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капиталрасполагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого-рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за желае-мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано или поздно должнобыло с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка-питал, он ограничился тем, что сдал участок в аренду огородникам запятьсот франков в год. Таким образом, он получает за свои деньги только полпроцента, чтоочень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся-ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход. Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород, зак-рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники несмели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес-кого сада, ворота на шесть футов от земли заколотили досками. Правда,доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было бро-сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не-скромных взоров. В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растетвысокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит еще обэтом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную улицу,служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы не-давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя,как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего. Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта-ны, что не мешает и другим цветущим и буйным деревьям протягивать междуними свои жаждущие воздуха ветви. В одном углу, где сквозь густую листвуедва пробивается свет, широкая каменная скамья и несколько садовыхстульев указывают на место встреч или на излюбленное убежище кого-нибудьиз обитателей особняка, расположенного в ста шагах и едва различимогосквозь зеленую чащу. Словом, выбор этого уединенного местечка объясняет-ся и его недоступностью для солнечных лучей, и неизменной, даже в самыезнойные летние дни, прохладой, полной щебетанья птиц, и одновременнойудаленностью и от дома и от улицы - то есть от деловых тревог и шума. Под вечер одного из самых жарких дней, подаренных этою весною жителямПарижа, на этой каменной скамье лежали книга, зонтик, рабочая корзинка ибатистовый платочек с начатой вышивкой; а неподалеку от скамьи, у забро-санных досками ворот, нагнувшись к щели, стояла молодая девушка и гляде-ла в знакомый нам пустынный огород. Почти в ту же минуту бесшумно открылась калитка огорода, и вошел вы-сокий, мужественный молодой человек в блузе сурового полотна и бархатномкартузе, причем этой простонародной одежде несколько противоречили холе-ные черные волосы, усы и борода; торопливо оглянувшись, чтобы удостове-риться, что никто за ним не следит, он закрыл калитку и быстрыми шагаминаправился к воротам. При виде того, кого она поджидала, но, по-видимому, не в таком костю-ме, девушка испуганно отшатнулась. Однако пришедший быстрым взглядом влюбленного успел заметить сквозьщели ограды, как мелькнуло белое платье и длинный голубой пояс. Он под-бежал к воротам и приложил губы к щели. - Не бойтесь, Валентина, - сказал он, - это я. Девушка подошла ближе. - Почему вы так поздно сегодня? - сказала она. - Вы ведь знаете, чтоскоро обед и что мне нужно много дипломатии и осторожности, чтобы осво-бодиться от мачехи, которая следит за каждым моим шагом, от горничной,которая шпионит за мной, от брата, который мне надоедает, и прийти сюдас моей работой; боюсь, что я еще не скоро кончу эту работу. А когда вымне объясните, почему вы задержались, вы мне скажете еще, что означаетэтот костюм; из-за него я сначала даже не узнала вас. - Милая Валентина, - отвечал молодой человек, - вы так недосягаемыдля моей любви, что я не смею говорить вам о ней, и все-таки, когда явас вижу, я не могу удержаться и не сказать, что я обожаю вас. И эхо мо-их собственных слов утешает меня потом в разлуке с вами. А теперь спаси-бо вам за выговор; он очарователен, он доказывает, что вы, я не смеюэтого сказать, ждали меня, что вы думали обо мне. Вы хотите знать, поче-му я опоздал и почему я так одет? Я вам это сейчас скажу, и, надеюсь,тогда вы меня простите: я выбрал себе профессию. - Профессию!.. Что вы хотите этим сказать, Максимилиан? Разве мы свами так уже счастливы, чтобы шутить над тем, что нас так близко касает-ся? - Боже меня упаси шутить над тем, что для меня дороже жизни, - сказалмолодой человек, - но я устал бродить по пустырям и перелезать через за-боры и меня всерьез пугала мысль, что ваш отец когда-нибудь отдаст меняпод суд как вора, - это опозорило бы всю французскую армию! - и в то жевремя я опасаюсь, что постоянное присутствие капитана спаги в этих мес-тах, где нет ни одной самой маленькой осажденной крепости и ни одноготребующего защиты форта, может вызвать подозрения. Поэтому я сделалсяогородником и облекся в подобающий моему званию костюм. - Что за безумие! - Напротив, я считаю, что это самый разумный поступок за всю моюжизнь, потому что он обеспечивает нам безопасность. - Да объясните же, в чем дело. - Пожалуйста! Я был у владельца этого огорода; срок договора с преды-дущим арендатором истек, и я снял его сам. Вся эта люцерна теперь моя;ничто не мешает мне построить среди этой травы шалаш и жить отныне вдвух шагах от вас! Я счастлив, я не в силах сдержать свою радость! И по-думайте, Валентина, что все это можно купить за деньги. Невероятно,правда? А между тем все это блаженство, счастье, радость, за которые ябы отдал десять лет моей жизни, стоят мне - угадайте, сколько?.. - пять-сот франков в год, с уплатой по третям! Так что, видите, мне нечегобольше бояться. Я здесь у себя, я могу приставить к ограде лестницу исмотреть в ваш сад и, не опасаясь никаких патрулей, имею право говоритьвам о своей любви, если только ваша гордость не возмутится тем, что этослово исходит из уст бедного поденщика в рабочей блузе и картузе. От радостного удивления Валентина слегка вскрикнула; потом вдруг, какбудто завистливая тучка неожиданно омрачила зажегшийся в ее сердце сол-нечный луч, она сказала печально: - Теперь мы будем слишком свободны, Максимилиан. Я боюсь, что нашесчастье - соблазн, и если мы злоупотребим нашей безопасностью, она погу-бит нас. - Как вы можете говорить это! Ведь с тех пор как я вас знаю, я ежед-невно доказываю вам, что подчинил свои мысли и самую свою жизнь вашейжизни и вашим мыслям. Что вам помогло довериться мне? Моя честь. Развене так? Вы мне сказали, что вас тревожит необъяснимое предчувствие гро-зящей опасности, - и я предложил вам свою помощь и преданность, не тре-буя от вас никакой награды, кроме счастья служить вам. Разве с тех пор яхоть словом, хоть знаком дал вам повод раскаиваться в том, что вы отли-чили меня среди всех тех, кто был бы счастлив отдать за вас свою жизнь?Вы сказали мне, бедняжка, что вы обручены с господином д'Эпине, что этотбрак решен вашим отцом и, следовательно, неминуем, ибо решения господинаде Вильфор бесповоротны. И что же, я остался в тени, возложил все надеж-ды не на свою волю, не на вашу, а на время, на провидение, на бога... амежду тем вы любите меня, Валентина, вы жалеете меня, и вы мне это ска-зали; благодарю вас за эти бесценные слова и прошу только о том, чтобыхоть изредка вы их мне повторяли, это даст мне силу ни о чем другом недумать. - Вот это и придало вам смелости, Максимилиан, это сделало мою жизньи радостной и несчастной. Я даже часто спрашиваю себя, что для меня луч-ше: горе, которое мне причиняет суровость мачехи и ее слепая любовь ксыну, или полное опасностей счастье, которое я испытываю в вашем при-сутствии? - Опасность! - воскликнул Максимилиан. - Как вы можете произноситьтакое жестокое и несправедливое Слово! Разве я не самый покорнейший израбов? Вы позволили мне иногда говорить с вами, Валентина, но вы запре-тили мне искать встречи с вами; я покорился. С тех пор как я нашел спо-соб пробираться в этот огород, говорить с вами через эти ворота - сло-вом, быть так близко от вас, не видя вас, - скажите, просил ли я хотьраз позволения прикоснуться сквозь эту решетку к краю вашего платья? Пы-тался ли я хоть раз перебраться через эту ограду, смехотворное пре-пятствие для молодого и сильного человека? Разве я когда-нибудь упрекалвас в суровости, говорил вам о своих желаниях? Я был связан своим сло-вом, как рыцарь былых времен. Признайте хоть это, чтобы я не считал васнесправедливой. - Это правда, - сказала Валентина, просовывая в щель между двумя дос-ками копчик пальца, к которому Максимилиан приник губами, - это правда,вы честный друг. Но ведь в конце концов вы поступали так в своихсобственных интересах, мой дорогой Максимилиан: вы же отлично знали, чтов тот день, когда раб станет требователен, он лишится всего. Вы обещалимне братскую дружбу, - мне, у кого нет друзей, кого отец забыл, а мачехапреследует, - мне, чье единственное утешение - недвижимый старик, немой,холодный, - он не может пошевелить рукой, чтобы пожать мою руку, он го-ворит со мной только глазами, и в его сердце, должно быть, сохранилосьдля меня немного нежности. Да, судьба горько посмеялась надо мной, онасделала меня врагом и жертвой всех, кто сильнее меня, и оставила мнедругом и поддержкой - труп! Право, Максимилиан, я очень несчастлива, ивы хорошо делаете, что, любя меня, думаете обо мне, а не о себе! - Валентина, - отвечал Максимилиан с глубоким волнением, - я не скажувам, что только одну вас люблю на свете, - я люблю и свою сестру и зятя,но это любовь нежная, спокойная, совсем не похожая на мое чувство к вам.Когда я думаю о вас, вся моя кровь кипит, мне трудно дышать, сердцебьется, как безумное; все эти силы, весь пыл, всю сверхчеловеческую мощья вкладываю в свою любовь к вам. Но в тот день, когда вы мне скажете, яотдам их для вашего счастья. Говорят, что Франц д'Эпине будет отсутство-вать еще год; а за год сколько может представиться счастливых случаев,сколько благоприятных обстоятельств! Будем надеяться, - надежда так хо-роша, так сладостна! Вы упрекаете меня в эгоизме, Валентина, а чем выбыли для меня? Прекрасной и холодной статуей целомудренной Венеры. Чтовы обещали мне взамен моей преданности, послушания, сдержанности? Ниче-го. Что вы дарили мне? Крохи. Вы говорите со мной о господине Д'Эпине,вашем женихе, и вздыхаете при мысли, что будете когда-нибудь принадле-жать ему. Послушайте, Валентина, неужели это все, что у вас есть в душе?Как! Я отдаю вам свою жизнь, свою душу, только для вас одной бьется моесердце, и вот, когда я всецело принадлежу вам, когда я мысленно говорюсебе, что умру, если потеряю вас, - вас даже не ужасает мысль, что выбудете принадлежать другому! Нет, если бы я был на вашем месте, если быя чувствовал, что меня любят так, как я вас люблю, я бы уже сто раз про-тянул руку сквозь прутья этой решетки и сжал руку несчастного Максимили-ана со словами: "Я буду вашей, только вашей, Максимилиан, в этом мире ив том". Валентина ничего не ответила, но Максимилиан услышал, что она вздыха-ет и плачет. Он сразу опомнился. - Валентина, Валентина! - воскликнул он. - Забудьте мои слова, если яогорчил вас! - Нет, - сказала она, - все это верно, но разве вы не видите, как янесчастна и одинока. Я живу почти в чужом доме, потому что мой отец поч-ти чужой мне; вот уже десять лет мою волю каждый день, каждый час, каж-дую минуту подавляет железная воля моих властителей. Никто не видит моихстраданий, и я сказала о них только вам. Кажется, будто все добры комне, все меня любят; на самом деле все враждебны мне. Люди говорят: гос-подин де Вильфор слишком серьезный и слишком строгий человек, чтобы про-являть к дочери большую нежность, но зато она должна быть счастлива, чтонашла в госпоже де Вильфор вторую мать. Так вот, люди ошибаются: отецсовершенно равнодушен ко мне, а мачеха жестоко ненавидит меня, и эта не-нависть тем ужаснее, что она прикрывается вечной улыбкой. - Ненавидит вас, Валентина? Как можно вас ненавидеть? - ДРУГ мой, - сказала Валентина, - я должна сознаться, что ее нена-висть ко мне объясняется очень просто. Она обожает своего сына, моегобрата Эдуарда. - Так что же? - Право, мне как-то странно примешивать сюда денежные вопросы, новсе-таки, мне кажется, ее ненависть вызывается именно этим. У нее самойнет никакого состояния, я же получила большое наследство после моей ма-тери, и это богатство еще удвоится тем, что я когда-нибудь унаследую отгосподина и госпожи де Сен-Меран; ну вот, мне и кажется, что она завиду-ет. Боже мой, если бы я могла отдать ей половину своего состояния, лишьбы чувствовать себя родной дочерью в доме моего отца, я, конечно, сейчасже сделала бы это. - Бедная моя Валентина! - Да, я чувствую себя скованной и в то же время такой слабой, что мнекажется, будто мои оковы поддерживают меня, и я боюсь их сбросить. К то-му же мой отец не из тех людей, которых можно безнаказанно ослушаться;он повелевает мной, он повелевал бы и вами и даже самим королем, потомучто он силен своим незапятнанным прошлым и своим почти неприступным по-ложением. Клянусь вам, Максимилиан, я не вступаю в борьбу, потому чтобоюсь этим погубить вас вместе с собой. - И все же, Валентина, - возразил Максимилиан, - зачем отчаиваться исмотреть так мрачно на будущее? - Друг мой, я сужу о нем по прошлому. - Но послушайте, если с аристократической точки зрения я и не предс-тавляю блестящей партии, то я все же во многих отношениях принадлежу ктому обществу, среди которого вы живете. Прошло то время, когда во Фран-ции существовали две Франции: знать времен монархии слилась со знатьюИмперии, аристократия меча сроднилась с аристократией пушки... А я при-надлежу к этой последней: в армии меня ждет прекрасное будущее; у меняхоть и небольшое, но независимое состояние; наконец, в наших краях пом-нят и чтут моего отца как одного из самых благородных негоциантов, ког-да-либо существовавших. Я говорю: "в наших краях", Валентина, потому чтовы тоже почти из Марселя. - Не говорите мне о Марселе, Максимилиан, одно это слово напоминаетмне мою мать, этого всеми оплакиваемого ангела, который недолгое времяохранял свою дочь на земле и - я верю - продолжает охранять ее, взираяна нее из вечной обители! Ах, Максимилиан, будь жива моя бедная мать,мне нечего было бы опасаться; я сказала бы ей, что люблю вас, и она за-щитила бы нас. - Будь она жива, - возразил Максимилиан, - я не знал бы вас, потомучто вы сами сказали, вы были бы тогда счастливы, а счастливая Валентинане снизошла бы ко мне. - Друг мой, - воскликнула Валентина, - теперь вы несправедливы комне... Но скажите... - Что вы хотите, чтобы я вам сказал? - спросил Максимилиан, заметивее колебание. - Скажите мне, - продолжала молодая девушка, - не было ли когда-ни-будь в Марселе какого-нибудь недоразумения между вашим отцом и моим? - Нет, я никогда не слыхал об этом, - ответил Максимилиан, - если несчитать того, что ваш отец был более чем ревностным приверженцем Бурбо-нов, а мой отец был предан императору. Я полагаю, что в этом былоединственное их разногласие. Но почему вы об этом спрашиваете? - Сейчас объясню, - сказала молодая девушка, - вам следует все знать.Это произошло в тот день, когда в газетах напечатали о вашем произ-водстве в кавалеры Почетного легиона. Мы все были у дедушки Нуартье, итам был еще Данглар, - знаете, этот банкир, его лошади третьего дня чутьне убили мою мачеху и брата. Я читала дедушке газету, а остальные обсуж-дали брак мадемуазель Данглар. Когда я дошла до места, которое относи-лось к вам и которое я уже знала, потому что еще накануне утром вы сооб-щили мне эту приятную новость, - так вот когда я дошла до этого места, япочувствовала себя очень счастливой... и я была очень взволнована, пото-му что надо было произнести ваше имя вслух, - я, конечно, пропустила быего, если бы не боялась, что мое умолчание будет дурно истолковано, -так что я собрала все свое мужество и прочитала его. - Милая Валентина! - И вот, как только ваше имя было произнесено, мой отец обернулся. Ябыла настолько убеждена, что ваше имя сразит всех, как удар грома (види-те, какая я сумасшедшая!), что мне показалось, будто мой отец вздрогнул,так же как и господин Данглар (это уж, я уверена, было просто мое вооб-ражение). "Моррель, - сказал мой отец, - постойте, постойте! (Он нахмурил бро-ви.) Не из тех ли он марсельских Моррелей, отъявленных бонапартистов, скоторыми нам пришлось столько возиться в тысяча восемьсот пятнадцатомгоду?" "Да, - ответил Данглар, - мне даже кажется, что это сын арматора". - Вот как! - проговорил Максимилиан. - А что же сказал ваш отец? - Ужасную вещь, я даже не решаюсь вам повторить. - Скажите все-таки, - с улыбкой попросил Максимилиан. "Их император, - продолжал он, хмуря брови, - умел их ставить на мес-то, всех этих фанатиков; он называл их пушечным мясом, и это было подхо-дящее название. Я с радостью вижу, что новое правительство снова прово-дит этот спасительный принцип. Если бы оно только для этого сохранилоАлжир, я приветствовал бы правительство, хоть Алжир и дороговато нам об-ходится". - Это действительно довольно грубая политика, - сказал Максимилиан. -Но пусть вас не смущает то, что сказал господин де Вильфор: мой отец неуступал в этом смысле вашему и неизменно повторял: "Не могу понять, по-чему император, всегда так здраво поступающий, не наберет полка из судейи адвокатов, чтобы посылать их всякий раз на передовые позиции?" Как ви-дите, дорогой друг, обе стороны не уступают друг другу в живописностисвоих выражений и мягкосердечии. А что ответил Данглар на выпад коро-левского прокурора? - Он по обыкновению усмехнулся своей угрюмой усмешкой, которая мнекажется такой жестокой; а через минуту они встали и вышли. Только тогдая заметила, что дедушка очень взволнован. Надо вам сказать, Максимилиан,что только я одна замечаю, когда бедный паралитик волнуется. Впрочем, ядогадывалась, что этот разговор должен был произвести на него тяжелоевпечатление. Ведь на бедного дедушку никто уже не обращает внимания;осуждали его императора, а он, по-видимому, был фанатично ему предан. - Его имя действительно было одно из самых известных во времена Импе-рии, - сказал Максимилиан, - он был сенатором, и, как вы знаете, Вален-тина, а может быть, и не знаете, он участвовал почти во всех бонапар-тистских заговорах времен Реставрации. - Да, я иногда слышу, как шепотом говорят об этом, и это мне кажетсяочень странным: дед бонапартист, отец роялист; странно, правда?.. Таквот я обернулась к нему. Он взглядом указал мне на газету. "Что с вами, дедушка? - спросила я. - Вы довольны?" Он сделал мне глазами знак, что да. "Тем, что сказал мой отец?" - спросила я. Он сделал знак, что нет. "Тем, что сказал господин Данглар?" Он снова сделал знак, что нет. "Так, значит, тем, что господин Моррель, - я не посмела сказать "Мак-симилиан", - произведен в кавалеры Почетного легиона?" Он сделал знак, что да. - Подумайте, Максимилиан, он был доволен, что вы стали кавалером По-четного легиона, а ведь он незнаком с вами. Может быть, это у него приз-нак безумия, потому что, говорят, он впадает в детство, но мне он доста-вил много радости этим "да". - Как это странно, - сказал в раздумье Максимилиан. - Значит, вашотец ненавидит меня, тогда как, напротив, ваш дедушка... Какая страннаявещь эти политические симпатии и антипатии! - Тише! - воскликнула вдруг Валентина. - Спрячьтесь, бегите, сюдаидут! Максимилиан схватил заступ и начал безжалостно окапывать люцерну. - Мадмуазель! Мадмуазель! - кричал чей-то голос изза деревьев, - гос-пожа де Вильфор зовет вас; в гостиной сидит гость. - Гость? - сказала взволнованная Валентина. - Кто бы это мог быть? - Знатный гость! Говорят, вельможа, граф МонтеКристо. - Иду, иду, - громко сказала Валентина. Стоявший по ту сторону ворот человек, для которого "иду, иду" Вален-тины служило прощанием после каждого свидания, вздрогнул, услышав этоимя. "Вот как! - подумал Максимилиан, задумчиво опираясь на заступ. - От-куда граф Монте-Кристо знаком с Вильфором?"