Глава 31. Сначала открылась амбразура, и в полутемном проеме показалось усатое лицо сержанта Федосеева

Сначала открылась амбразура, и в полутемном проеме показалось усатое лицо сержанта Федосеева. Это был тертый жизнью, битый строгим начальством и приниженный стервой‑женой человек. Узкому кругу зеков было известно, что за хорошие деньги он мог принести с воли чай и сигареты, а в соседнюю камеру передать весточку.

До окончания службы ему оставалось немногим более полугода, и он мечтал о том времени, когда можно будет заняться огородом и понянчить годовалую внучку.

Именно ощущение близкой свободы поднимало у него настроение, и он уже второй месяц подряд перешагивал порог здания тюрьмы с оптимизмом базарного Петрушки.

– Здесь вас словно сельдей в бочке, но ничего, от одного теснее не станет, – буркнул он.

Амбразура громко хлопнула, потом дважды щелкнул замок, и металлическая дверь неохотно повернулась на петлицах.

В камеру, с сидором в руках, вошел мужчина лет тридцати. Он дружелюбно улыбнулся, не избегая настороженных взглядов, а когда за спиной дверь громыхнула, вздохнул:

– Вот и заперли меня!

Потом он неторопливо развязал сидор, достал из него две банки сгущенки, три пачки чая и громко объявил:

– Это на общак!

На лицах сокамерников заиграли довольные улыбки. Парень оказался свой! Стоящего человека можно распознать с одного взгляда. Сразу видно, что он не только знаком с неписаным тюремным уставом, но, скорее всего, один из тех, о ком говорят, что он каторжный бродяга.

– За что сел? – поинтересовался Лука и лениво потянулся за угощениями. Лука был здесь держателем общака, то есть смотрящим, и даже ни одна папироса не выкуривалась без его ведома.

– Кража со взломом. Взяли хату одного барыги в Свердловске. Пять комнат у него, и все добром заставлены. Вывезли быстро, как надо, да мусора на хвост наводчику сели. А он, падла, всех нас заложил одного за другим.

– Сука первейшая! – поджал губы Лука. – Его бы наказать за это.

Походил бы в «петухах» с пяток лет.

Лука аккуратно уложил последнюю пачку чая в небольшую котомку.

– Я уже шепнул об этом кому надо! Он не успеет прийти на зону, а там о его подвигах уже известно будет. Так что мужики его встретят как полагается, – уверенно пообещал новенький.

– Тебя как звать‑то?

– Алексей. А погоняло у меня Керосин.

– Керосин? – удивился Лука. Ему все больше нравился этот жизнелюбивый паренек. Такие люди на любой зоне мгновенно становятся своими и неласковый быт пересылок воспринимают как небольшое дорожное приключение. – Что так?

– А я в молодости керосинил больше, чем другие.

Его открытость вызвала улыбки на лицах заключенных.

– Теперь с этим тебе придется завязать надолго. Тут у нас керосинщиков не любят.

– Сладим! – бодро ответил Керосин и присел на нары. – А может быть, чайку сварганим?

Лука кивнул на мужиков, обнаженных по пояс, и уныло ответил:

– Чифирь – хорошее дело, но все, что можно было сжечь, уже спалили.

Ты только посмотри на них – рубахи на дрова пошли!

– Ну, это дело поправимое, – весело отозвался Керосин и, закинув ногу за ногу, стал развязывать ботинок. – А это чем тебе не дрова? – вытянул он из носка тряпицу.

Платочек оказался из чистейшего хлопка. Только зек, искушенный в тонкостях приготовления тюремного чая, мог оценить подобный подарок. Такой материал не плавится и горит практически без дыма, а жара от него столько, что уже через минуту кружка с водой начинает кипеть.

– Давай зачифирим, – охотно согласился Лука. – Мужики, спичками не поделитесь?

Сидящий рядом парень протянул мятый коробок. Лука налил из чайника воды, разорвал платок на несколько лоскутов. В тюрьме он славился как один из самых опытных чифиристов – умел минимально расходовать дрова и колдовать над настоем даже с закрытыми глазами. Зекам памятен был случай, когда он через амбразуру разговаривал с сержантом Федосеевым в тот самый момент, когда втихаря варил чифирь. Одно дело, что подобное баловство запрещалось тюремной администрацией и за такую шалость можно было угодить на неделю в изолятор, но важнее было Другое – не испортить драгоценного напитка и проварить его дважды до нужного цвета.

Уже через пять минут чифирь был готов, и мужики пустили кружку по кругу. Вначале полагалось сделать по одному глотку, а он‑то и был самый сладкий. Чифирь позволяет ненадолго позабыть о толстых стенах каземата, утонуть в приятных грезах и ощутить некое подобие счастья.

Не беда, что это всего лишь иллюзия… Потом следовали второй и третий глотки. Их полагалось делать не спеша, наслаждаясь кайфом, который обжигающей волной расходится по всему нутру. Эта благодать помогает некоторым зекам не лезть от тоски на стену и вспоминать все светлое, что осталось на воле.

– Где же ты был раньше‑то? – млел от счастья Лука, бережно держа в руках кружку с горячим чифирем. – Мы ведь без чая помирать собрались. А то еще хуже, перегрызли бы друг друга в тесноте, как крысы в бочке.

Керосин остался доволен похвалой. – Спрашиваешь, где я был? Там уже мусора толпятся. Шмонают. Да все без толку.

– И то верно!

Новенький сделал глоток, другой, а потом, как и положено в таких местах, передал драгоценный напиток соседу.

За чифирем позабыли даже приглядывать за «дорогой» – одной из главных святынь тюрьмы. Именно «дорога» связывает осужденных с волей; благодаря ей заключенные узнают тюремные новости; именно по ней передаются приказы генералов преступного мира.

Действовала дорога несложно: через решетки соседних камер протягивались нити, к которым крепились послания зеков, и достаточно было потянуть за них, чтобы привести всю дорогу в движение.

Листок бумаги робко вынырнул из‑за угла острым краем, как будто хотел убедиться в безопасности происходящего, и, обнаружив, что ничто ему не угрожает, медленно пополз дальше. Малява остановилась в самом центре зарешеченного окна и терпеливо стала дожидаться, когда на нее обратят внимание.

А зеки в это время увлеченно смаковали чифирь, полагая, что не существует в эти минуты более важного занятия, чем бестолковая, но проникновенная трепотня.

Первым маляву заприметил Егорка Малышев, двадцатипятилетний малый с шершавой кожей, какая бывает только после сильного обморожения; именно за этот физический недостаток он и был прозван сокамерниками Чешуей.

Егор отставил кружку, виновато улыбнулся и проговорил:

– Лука, нам маляву послали. Сам прочтешь? Лука был в камере признанным авторитетом. Он был старшим не только по возрасту, но и по опыту, не мудрено – три ходки по пять лет каждая. Он был хорошим знатоком лагерной жизни, а среди новичков прослыл терпеливым агрономом, способным привить крепкую веточку тюремных традиций к самому чахлому ростку.

Все малявы он читал первым и только после этого доводил тюремный глас до обитателей камеры. Но не было сейчас силы, которая смогла бы оторвать его от ритуала чаепития. Ему приятно было держать горячую кружку в руках и чувствовать, как ее тепло передается всему телу.

– Ладно, читай, – великодушно разрешил Лука и сделал глоток, который показался ему на редкость вкусным.

Чешуя распаковал маляву. Мужики сидели на корточках, образовав широкий круг. И если бы не знать, что они попивают чифирь, можно было бы подумать, о зеки участвуют в каком‑то священнодействии.

– Сам прочитай! – протянул Чешуя маляву Луке, который ревниво наблюдал за тем, как кружка с чифирем переходила от одного к другому зеку.

– Да что с тобой, Чешуя?! – глянул Лука на парня, который стал белее мела. Сейчас особенно стало заметно, насколько он некрасив. Он напоминал ящерицу, с которой клочками сходит старая кожа. – Ну, давай сюда!

Его насупленные брови, сжатые губы выражали явное неудовольствие: он давал понять недоумку, что в тюрьме также существуют важные дела, от которых отрывать не рекомендуется.

Кружка с чифирем уже совершила полный круг. Сосед, сутулый старичок, угодливо протянул пахану кружку. Лука, отстранив его руку, взял маляву. На своем тюремном веку он прочитал их не одну сотню и был глубоко уверен в том, что не существует посланий, ради которых можно было бы отложить чаепитие.

Сидельцы безучастно наблюдали за тем, как Лука читал письмецо.

Прочитав его, он принялся бережно разглаживать смятые уголки листка, как будто хотел оставить записочку себе на память.

Сутулый услужливо протянул ему кружку, в глубине души надеясь, что тот откажется в пользу других. Но Лука взял кружку с чифирем. Рука его дрогнула, и густая черная жидкость пролилась на пальцы, на живот.

Лука несколько раз взболтнул содержимое кружки, выплеснув несколько черных капель на пол, а потом с силой плеснул горячий напиток Керосину в лицо.

– А‑а‑а‑а! Что ты делаешь, сука! – вскочил парень и метнулся к умывальнику, ополаскивать обожженное лицо. – За что?!

– Лука, ты че? – вступился за Керосина широкоплечий вор‑домушник по кличке Рваный. Он уже давно устал от начальственных замашек Луки и дожидался удобного случая, чтобы пнуть его под самый дых. – За такое знаешь что бывает?

– Может, ты для начала поинтересуешься, с кем сидишь?! Почитай! – Лука швырнул маляву Рваномем Тот подобрал с пола клочок бумаги и прочитал.

Керосин стоял подле умывальника. Он усердно ополаскивал лицо и стряхивал с одежды чайные хлопья. Обожженное лицо запунцовело.

– Да его, гада, убить мало за это! – рявкнул Рваный.

– Вы что в темнило играете? – подал голос сутулый сосед Луки. По его разочарованному лицу было видно, что он больше всех сожалел о пролитом чифире и если бы не традиции тюрьмы, то он, позабыв про брезгливость, собрал бы чай и припрятал его до худших времен. – В чем дело. Лука?

– В чем дело, спрашиваешь?! – воскликнул с негодованием Лука. – А в том, что мы все запомоились за один раз! – Он зло вырвал у Рваного записку – Послушать хотите?

– Читай!

– «Братва! Будьте настороже, к вам подсадили „петуха“ с погонялом Керосин. Выделите ему место у параши, там, где положено сидеть пидорам. С приветом к вам кореша из триста седьмой», – Да его убить за это надо! Он же всех нас запомоил! – шипел Рваный.

Каждый входящий в камеру новичок обязан был объявить о своем тюремном статусе. И если законный вор входил с гордыми словами: «Я за вора!», то обиженный перешагивал порог всегда неуверенным и виновато объявлял о своей птичьей принадлежности. Если обиженному удавалось в СИЗО скрыть тот факт, что он некогда нанюхался параши, то правда все равно выявлялась на этапе или в колонии. Но всякий раз молчуна немедленно приговаривали за оплошность.

А в запомоенные причислялся каждый, кто хоть ненароком задел его пальцем.

– Тридцать человек запомоил!

Лука пнул кружку с остатками чифиря – прикасаться к ней руками было нельзя и обращаться с ней следовало с такой же осторожностью, как и с вещами туберкулезника.

– А запомоил ли? – усмехнулся Чешуя. – Кто еще в тюрьме, кроме нас, узнает, что он вместе с нами чифирь пил?

– Падла! Мы его за человека приняли, в семью взяли…

– Ты предлагаешь его убить? – спросил Лука, грозно глянув на Керосина.

На этот раз взгляд его был совершенно иным: так смотрит охотник на раненого кабана, пытаясь на глаз определить, сколько килограммов выйдет живого мяса из этой мохнатой туши.

– А что нам остается?

Керосин стоял у самых дверей. Вид его был жалок. В эту минуту трудно было поверить, что еще полчаса назад он уверенно вошел в дверь камеры с видом бывалого уркача и своим добродушием мгновенно расположил к себе всех сидельцев.

Сейчас он походил на обыкновенного опущенного, каких в каждой колонии мужики используют вместо баб.

– Да вы что, братва?! За что же?

– Что?! – шагнул навстречу Керосину Рваный. – Ты нас братвой назвал?! В петушиную стаю зачислил!

– Да я…

Мощным ударом в челюсть Рваный сбил Керосина с ног и потом долго пинал его башмаками.

– Вот тебе, пидор! Вот! – Рваный старался угодить носком ботинка в лицо Керосину. – Мы его за человека посчитали, рядом с собой посадили. А он запомоить нас решил!

Рваный успокоился только тогда, когда Керосин громко захрипел, изрыгнув на пол кровавую пену – Никак убил? – безучастно поинтересовался Лука.

– Да живой! Такая падаль, как эта, долго живет, – зло процедил Рваный сквозь зубы. И, оглядев насторожившихся мужиков, добавил:

– В общем так… Кто возьмет на себя грех и порешит падлу? Если мы не сделаем этого, тогда каждый из нас будет запомоенным… Я предлагаю кинуть жребий!

Лука оказался провидцем. Едва Рваного посадили в камеру, как он сразу понял, что именно с этим кадром в дальнейшем у него возникнут самые крупные неприятности.

Рваный был коренным обитателем тюрьмы, держался среди осужденных уверенно и делал заявку на лидерство, а вот этого Лука простить ему не мог.

Смотрящий не любил командовать, но также не привык подчиняться чужой воле и готов был спорить даже в том случае, когда правда была на стороне Рваного.

– Нас здесь тридцать человек, Рваный, но никто из нас не сидел за убийство… – упрямо заметил Лука. – Одно дело потрошить хату расхитителя социалистической собственности, и совсем иное дело – замочить человека…

Рваный нахмурился:

– Что ж ты предлагаешь, Лука? Чтобы после СИЗО мы пополнили барак пидоров?

Он даже и не пытался скрыть своего раздражения. Ему надоело бессмысленное противоборство с Лукой, который хотя и считался авторитетом, но частенько вел себя как размазня и баба…

Керосин уже занял место у входа. Было видно, что парашу ему довелось обжить еще до этой хаты, а верхом на крышке он чувствовал себя так же уверенно, как казак на резвой кобыле.

Лука мог бы настоять, чтобы кто‑то из новичков взял на себя смертный грех, однако он предпочел устроить дискуссию.

– А где гарантия, что после смерти Керосина кто‑то из нас не проболтается? А?! Ведь тогда могут и суд устроить? А там спросят строго!

Рваный не мог не признать, что в словах Луки была своя правда, хотя бы потому, что каждый из них жил по законам тюрьмы, нарушать которые было куда опаснее, чем уголовный кодекс. А пренебрежение неписаными правилами, выработанными многими поколениями зеков, воспринималось ворами едва ли не как личное оскорбление.

Одна из тюремных заповедей гласит: о всех происшествиях сообщать смотрящему СИЗО.

– И что же ты предлагаешь? – Голос Рваного слегка смягчился.

– Нужно отослать ответную маляву на Камчатку Там сидят воры неглупые, мне кажется, они нас должны понять, А теперь спросим у всех…

Братва, кто за то, чтобы отписать авторитетам?

Самые уважаемые воры тюрьмы сидели в хате, которая называлась Камчаткой. Свое название она получила оттого, что помещалась на верхнем этаже тюрьмы, в дальнем конце коридора. Там хата была светлая и просторная, и если в обычные камеры запихивали как минимум по тридцать человек, то на Камчатке их было всего лишь пятеро. Именно они управляли жизнью СИЗО и разгуливали по коридорам, как по собственной даче. Поговаривали, что, когда ворами в здании СИЗО был организован сход, начальник тюрьмы лично распорядился принести в хату к авторитетам ящик водки. Ни для кого не было секрета в том, что они частенько покидали здание тюрьмы, сопровождаемые доверенными лицами хозяина.

– Возможно, Лука прав, – высказался Чешуя. – Чего нам напрасно нарываться на неприятности? Воры все равно узнают обо всем в подробностях.

Тогда уж точно не отмоешься. Нужно отписать!

– Кто еще хочет высказаться? – Лука посмотрел на помрачневших мужиков.

– Нужно отправить!

– Согласен!

– Согласен!

– Пусть Камчатка нас рассудит.

– Воры там с понятием, мужика просто так в обиду не отдадут.

– Чешуя, достань бумагу! – распорядился Лука. Он с удовольствием отметил, что сокамерники вновь подчинились его воле. – Пиши! – Чешуя вырвал из блокнота лист и выжидательно посмотрел на Луку. – «Камчатка, обращается к вам хата триста восемьдесят пять, как к высшей власти в нашем каземате. Очень надеемся, что вы поймете нас и рассудите по совести. А дело вот в чем… В нашу хату подселили петуха, который не сказал в самом начале, кто он есть. Петух сел за наш стол… жрал из нашего общака… а потом пришла малява от вас, и мы узнали, что он опущенный. Камчатка, только в ваших силах смыть с нас пятно позора». А теперь, братва, ставьте свои подписи!

Первым расписался Чешуя: угловатая размашистая закорючка залезла на последнюю строчку и криво уперлась в самый край листка бумаги. Затем расписался Рваный, а уж потом поставили свои закорючки остальные мужики.

Последним расписался Лука. И когда была поставлена последняя буква, он аккуратно свернул маляву и протянул ее Чешуе.

– Поставь на дорогу. Скажи, что для Камчатки. Маляву закрепили на «дороге», а потом потянули за крепкую шелковую нить, и письмецо отправилось в обратный путь.

– Братва, это посланьице для Камчатки! Ждем ответа, как матушкиной посылки! – Не беспокойся, браток, доставим к месту, – заверил Чешую сильный звонкий голос из соседней хаты.

– Ждем, мужики… А ты, сучара, молись Богу, – бросил Лука Керосину.

– Если что… так собственноручно придушу!

Ответная малява вернулась через два с половиной часа. По «дороге» она подошла к оконному проему и застыла в самой середине решетки. Небольшой листок был воплощением воли Камчатки – высшего суда тюрьмы.

Чешуя осторожно снял маляву с дороги, как если бы это была редкая рыба, угодившая на крючок, и, едва скрывая волнение, развернул письмо.

– Читай! – коротко распорядился Лука.

– «Братва! Привет вам от Камчатки. Хотим сказать, что долго думали над вашей бедой и очень высоко оценили вашу искренность. Поступок ваш вызывает уважение, не каждый из мужиков способен на такое. А потому нам вас жаль чисто по‑человечески. Но исходить мы должны из тех правил, которые выработала нам Госпожа Тюрьма. – Чешуя оторвал взгляд от письма и посмотрел на мужиков, которые с открытыми ртами взирали на читавшего. – Среди вас имеются мужики, за плечами которых не одна ходка, а потому они должны согласиться с нами, что каждый, кто сел за стол с опущенным, считается запомоенным. Выходит, запомоенной должна быть вся ваша хата, – понизил голос Чешуя почти до шепота. – Мы вправе пустить маляву по СИЗО, что триста восемьдесят пятая хата запомоена целиком, но мы ценим вашу честность и воздерживаемся от такого решения. Мы не станем определять вашу судьбу. А потом, среди нас нет законного, что посмел бы взвалить на себя такой груз. Советуем вам отписать маляву в колонию к Мякишу, который там за смотрящего. Как он решит, так тому и быть! А петуха, что запомоил всю хату, нужно наказать крепко, так, чтобы это было хорошим уроком для прочих недоумков. Бог вам в помощь. Сидельцы Камчатки». Все, братва, что делать‑то будем? Лука?

– Что делать, спрашиваешь? У нас ничего не остается, как описать все это Мякишу на зону.

– Лука, ты многих авторитетных знаешь, с Мякишем не приходилось встречаться?

– Приходилось, – протянул Лука в задумчивости.