Глава 25. Тимофей Беспалый вышел на пенсию около десяти лет назад, и теперь в нем невозможно было признать прежнего начальника Североуральской колонии строгого режима

Тимофей Беспалый вышел на пенсию около десяти лет назад, и теперь в нем невозможно было признать прежнего начальника Североуральской колонии строгого режима, который когда‑то славился строгостью и даже жестокостью: при одном движении его бровей у заключенных от страха шевелились волосы на темени.

Тимофею Егоровичу уже перевалило за восемьдесят, но выглядел он на шестьдесят, и в Североуральске поговаривали, что старик даже не утратил мужской силы и частенько захаживает к буфетчице автовокзала Тоне, разбитной сорокалетней бабе, три года назад потерявшей мужа‑шофера.

Он не менял своего привычного режима, сложившегося за долгие годы лагерной службы: вставал рано, ложился поздно и, как и в молодые годы, продолжал баловаться двухпудовыми гирями. Единственное, чего ему не хватало, так это сына, который сутками пропадал в колонии, будто сам отбывал там срок.

Любовь Тимофея Егоровича к Александру не притупилась с годами, и если он не виделся с ним хотя бы сутки, то испытывал нешуточное беспокойство. Александру же Тимофеевичу было известно, что после смерти матери три года назад у отца‑пенсионера появился страх одиночества, и поэтому сын старался навещать старика как можно чаще. Иногда Александр жил в отцовской квартире по несколько дней, и в этот период старик преображался, своими чудачествами напоминая шестнадцатилетнего подростка. А когда подходил срок расставания, Тимофей Егорович вел себя как капризный ребенок, у которого отбирали любимую игрушку.

В тот день Беспалый‑младший пришел неожиданно рано. Он крепко пожал отцу руку и молча прошел в комнату.

– Отец, – сказал Александр, сев в мягкое кресло и похлопывая ладонями по подлокотникам. – Сегодня я узнал кое‑что… Ты мне мало рассказывал о своей прошлой жизни, а она ведь, оказывается, у тебя была непростой.

Беспалый– старший нахмурился:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты ведь знаешь Муллу? – спросил в лоб Александр.

Тимофей Егорович мгновенно сгорбился и как‑то усох, на глазах превратившись в глубокого старца, разбитого множеством болезней.

– Ах вот оно что! А Мулла у тебя еще сидит?

– Сидит, куда ж ему деться. Он на зоне смотрящий. То есть, конечно, смотрящий номинально другой заключенный, но Мулла – самый авторитетный. Ты давно с ним знаком?

– Давно. Муллу я знаю… с конца двадцатых. Мы с ним были когда‑то большие друзья. Записано ли у вас в деле, что его настоящее имя Заки Зайдулла?

Мы когда– то вместе беспризорничали в Москве. Я же не всю жизнь командовал этой колонией. Мне тоже пришлось хлебнуть лиха вот так! – Старик чиркнул большим пальцем по сморщенной шее. – Я сиротой рос. Приходилось даже воровать – с голодухи чего не сделаешь!

– Отец, ответь мне еще на один вопрос, – осторожно произнес Александр.

– Слушаю тебя.

– Когда ты потерял пальцы на левой руке? Тимофей Егорович нахмурился. Он даже не попытался скрыть, что вопрос ему неприятен. Сын невольно задел незажившую рану в его сердце.

– Мулла тебе и об этом рассказал?

– Да.

Тимофей Егорович тяжело вздохнул:

– Ты можешь сделать мне одолжение, Сашок?

– Все, что угодно, отец!

– Я хочу встретиться с Муллой. Устрой мне с ним свиданьице.

– Сделаю, отец!

Тимофей Егорович Беспалый проработал в Североуральской колонии без малого сорок лет. При нем строились новые бараки, вышки, ограда, и зона превратилась в крепость, способную выдержать многомесячную осаду. Здесь ему были знакомы каждый столб, каждая доска, и он никогда не думал, что ему придется входить в зону в качестве посетителя.

– Пойдем ко мне в кабинет. Там ты почувствуешь себя увереннее. – И Александр повел отца по длинному коридору, по которому гулко раскатывалось эхо шагов. – Насколько мне известно, это был и твой кабинет. – Он распахнул перед Тимофеем Егоровичем тяжелую металлическую дверь.

Беспалый– старший на мгновение остановился на пороге.

– Дела давно минувших дней… – отозвался он каким‑то чужим голосом.

Это помещение ему было очень хорошо знакомо. Было время, когда он являлся сюда в первый понедельник каждого месяца, садился за стол и терпеливо дожидался, когда введут заключенного.

Ровно в двенадцать ноль‑ноль дверь открывалась, и в сопровождении двух охранников‑старослужащюм приводили «полосатика». В те годы Тимофей Егорович был лагерным палачом и приводил в исполнение смертные приговоры. Его всегда удивляло, что смертники умирали без борьбы, они выглядели отрешенными и безучастными ко всему. Впрочем, если разобраться, ничего странного в этом не было, – они уже настолько привыкли к мысли о близкой смерти, что пулю в затылок воспринимали как долгожданное освобождение.

Последний расстрел Тимофей Егорович помнил так отчетливо, словно он состоялся не сорок лет назад, а накануне вечером. В тот день он облачился в парадный китель с орденскими планками. Так майор Беспалый одевался только по праздничным дням. А тот день был именно таким. Тимофей Егорович собирался в командировку в Москву…

В Североуральск смертников привозили со всего Союза. Среди заключенных беспаловская зона пользовалась дурной славой. Прежде чем войти в нее, каждый зек трижды крестился и шептал про себя молитву.

Смертники занимали длинную вереницу камер в подвале административного корпуса. В корпусе всегда царила тишина – присутствие смерти на всех действовало угнетающе, и даже караульные, которые, казалось, должны были бы привыкнуть к еженедельным казням, общались между собой вполголоса.

Тимофей Беспалый три года совмещал обязанности начальника лагеря и палача. О его второй должности знал весьма ограниченный крут лиц, но и с них была взята подписка о неразглашении. Даже супруга Беспалого, тихая Антонина Сергеевна, не подозревала, по какой причине ее муж каждый понедельник задерживается на службе, домой является таким усталым и сразу выпивает две рюмки водки.

Тимофей Егорович старался по возможности не встречаться заранее со своими клиентами, даже не всегда прочитывал их дела, но непременно перед каждой акцией выпивал стакан водки.

В тот день майор тоже не пожелал изменить установившейся традиции и из тяжелого граненого графина налил себе полный стакан. Он посмотрел на часы: через шесть минут должны были привести смертника. На столе лежала толстая папка с его делом, однако знакомиться со злодеяниями приговоренного майору не хотелось. Тимофей Егорович знал о том, что другие исполнители прочитывают дела приговоренных сознательно, чтобы разжечь в своей душе ненависть. Беспалый не нуждался в этом: он знал, что за каждым из смертников тянется длинный шлейф кровавых преступлений и что сам он всего лишь карающая десница судьбы, которая должна поставить крест на никчемной жизни.

Тимофей Егорович выпил водки. Закусывать хмельное зелье не стал, только взял с тарелки тоненький ломтик соленого огурчика и с удовольствием его сжевал. Потом он открыл ящик стола, в котором лежал черный наган, и стал ждать.

Дверь отворилась, и охранники ввели в комнату худощавого мужчину лет пятидесяти. Черты его лица показались Беспалому знакомыми, а когда тот заговорил, майор понял, что перед ним был не кто иной, как старый вор‑рецидивист Шельма.

– Здравствуй, начальник! Неужели не признал? Беспалый понял, что и Шельма узнал его. Настоящее имя Шельмы было Афанасий Шельменко. Он, как и Беспалый, тоже был из беспризорников и даже когда‑то состоял в кодле Муллы, которая потрошила карманы граждан на рынках.

– Шельма? – удивился Тимофей Егорович.

– А то кто же? Вижу, не ждал ты меня. А я же, чувствовал, что нам еще придется встретиться. Вот значит, как свидеться довелось.

– Капитонов! – обратился Беспалый к старшему караула. – Выведи свою команду.

– Товарищ майор… так это же… не положено. Приговор…

– Я кому сказал – выйди вон! – Кулак грозно стукнул по столу.

Старшина Капитонов никогда не видел начальника колонии таким сердитым.

– Есть! – Капитонов пожал плечами и вышел, увлекая за собой в открытую дверь солдат.

– Встретились… Жаль, что таким образом. За что же это тебя к вышке приговорили? Ведь ты же вор, а не мокрушник.

– А ты что, Тимошка, дело мое не читал? – сощурился Шельма.

– Признаюсь, не читал, я вообще эти дела не читаю.

– Ты меня как – сразу пришьешь или все‑таки стульчик предложишь? – съехидничал вор.

– Садись, – Беспалый показал на единственный стул, стоявший у стены.

– Ну спасибо! – Шельма опустился на старый расшатанный стул. – Спрашиваешь, за что под вышку попал? У государства стибрил больше, чем нужно.

На одном заводе брал барахлишко, а оказалось – стратегическое сырье. Как‑никак война… Советская власть таких шуток не прощает. Трое нас было, да я один там свои пальчики умудрился оставить. Вот потому и взял все на себя. А двое подельничков в Москве остались. В «Метрополе», наверно, обедают.

– Понимаю…

– Когда же мы с тобой виделись в последний раз? Лет пятнадцать назад?

– Нет. Двадцать пять. На Соловках.

– Тогда ты еще не был… красным?

– Ошибаешься, Шельма, я уже тогда был сотрудником органов.

– Так что ты будешь со мной делать, Тимошка? – озабоченно спросил Шельма.

– А что мне с тобой делать, Афанасий? – пожал плечами Тимофей Егорович. – Тебе помилование вышло. Заменили расстрел на четвертак. Вот тебе справка. – Он достал из ящика стола лист бумаги. – Можешь идти. Поздравляю тебя!

– Ты это серьезно? – не желал верить Шельма, поглядывая на документ.

– Я же неграмотный. Читать так и не выучился.

– Серьезнее не бывает. – Беспалый поднялся и протянул Афанасию листок.

Шельма осторожно, словно боясь обжечься, взял бумагу.

– Так мне… идти?

– Иди!

– Спасибо тебе, Тимоша, не думал, что из этой комнатушки живым выберусь. Прости, если что не так!

Шельма повернулся и направился к двери. Тимофей Беспалый вгляделся в голову Шельмы. Голова у вора была выбрита, и на желтоватой коже виднелись многочисленные царапины и шрамы. В основании черепа Беспалый рассмотрел небольшую шишку, из которой торчали длинные седые волосы.

Майор сунул руку в ящик стола, пальцы отыскали прохладную сталь.

Шельма был уже близко от приоткрытой двери. Подавив в себе сожаление. Беспалый поднял наган и выстрелил. Брызнули кровь и комки мозга, пуля, прошедшая навылет, щелкнула о стену. Шельма, раскинув руки, повалился на дверь, которая под тяжестью тела распахнулась, словно выпуская мертвого вора на волю.

Беспалый тяжело опустился на стул и, глядя на труп, налил себе из графина полный стакан водки, а потом одним махом, как будто это была ключевая водица, вылил водку себе в утробу.

– Капитонов! – громко крикнул Беспалый. – Где ты там?! Черт тебя побери! Или, может быть, мне самому покойника тащить?

Вошел перепуганный старшина. Майор явно был не в своей тарелке.

Значит, и у него нервы не железные и все это чушь и брехня, будто расстрел приговоренных для Беспалого такое же удовольствие, как для некоторых – игра на бильярде.

– Сейчас! Сидоров! – рявкнул Капитонов. Напуганный гневом майора, он готов был взвалить труп на собственные плечи и без всяких помощников закопать его на лагерном кладбище в тундре.

Рядовой Сидоров, потоптавшись немного у трупа, нагнулся и стал расстегивать на груди Шельмы рубашку.

– Отставить! – жестко приказал майор Беспалый. – Похоронить его в одежде.

Заметив недоуменные взгляды подчиненных, майор добавил:

– Вы что, плохо слышите? Я сейчас вам уши‑то прочищу!

Одежду казненных никогда не оставляли на территории лагеря. Это была давняя традиция, известная еще с екатерининских времен. Даже новобранец знал о том, что лагерная одежда приносит несчастье, а потому ее отсылали близким родственникам, которые тоже частенько относились к ней как к поганой – в глубочайшей тайне ее кипятили в семи водах, затем трижды промывали с песком и только потом хоронили за оградой кладбища, не забывая поставить над ней крест.

Порой одежду казненного относили далеко в лес и, разорвав на куски, развешивали на деревьях, и тряпки затем служили птицам для постройки гнезд. Возможно, именно в птицах возрождалась душа казненного. А иногда одежду рвали на мелкие лоскуты, а потом конопатили ими избу. Считалось, что одежда казненного отпугивает от дома нечистую силу.

– Когда похоронить‑то? – Капитонов недоуменно посмотрел на Беспалого. Да, майор определенно был не в себе.

– Сейчас! Немедленно!

И, нахмурившись, майор попытался объяснить:

– Тебе легко было бы убить брата?… Так он мне вроде брата был…

Казненных обычно хоронили в холщовых мешках, которые крепко стягивали суровыми нитками, как будто опасались, что почивший способен просочиться через махонькое отверстие. С Шельмой все было иначе: начальник лагеря распорядился смастерить гроб, на дно которого уложили сосновые ветки, и под гнусавое пение священника опустили в яму. Потом майору Беспалому еще долго вспоминался сладковатый запах ладана.

…Тимофей Егорович, шагнув в знакомый кабинет, опасливо огляделся, как будто ожидал увидеть на его стенах щербины от пуль и запекшуюся кровь, но новые цветастые обои спрятали от чужих взоров следы казней почти полувековой давности.

Александр уверенно сел за стол, и Беспалый‑старший вдруг понял, что сын сидит за тем самым дубовым столом, который когда‑то принадлежал ему.

Тимофей Егорович не был суеверным человеком, но в этот момент его передернуло от ужаса.

– Ты знаешь, что было в этом кабинете? – тихо спросил Тимофей Егорович.

– Могу только догадываться. – Кривая улыбка тронула губы Беспалого‑младшего, и Тимофей Егорович понял, что сын знает куда больше, чем хочет показать. Александр Беспалый обвел долгим взглядом помещение, словно пытался увидеть души казненных. – Если хочешь, мы можем найти другое место…

– Нет, – отрицательно покачал головой Тимофей Егорович. – Буду разговаривать с ним здесь.

– Хорошо. Сейчас приведут Муллу. Сколько же ты с ним не виделся?

– Вечность! – глухо выдохнул бывший «кум».