Непосредственнейшее выражение красоты и добра

С невероятной точностью и мощью сказано о благотворном воздействии природы в повести Л.Н. Толстого «Набег»:

«Природа дышала примирительной красотой и силой.

Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой – этимнепосредственнейшим выражением красоты и добра».

Чего стоит эта «примирительная красота», это признание титана человековедения, что ничто не в состоянии лучше природы выразить красоту и добро! И мне показалось нелишним обнажить «проводочки», по которым течет от дышащей красотой и силой природы» ток примирения. Не с высоты великих, не крупным планом, а снизу, с земли как таковой. Показать, в частности, что огородничество, привычно изнурительное, является таковым лишь постольку, поскольку оно противно природе. Что в нем можно найти отраду, а не только «Надо, Федя!». Очень созвучен настрою автора «гарик» Игоря Губермана:

Блажен, кто в заботе о теле

всю жизнь положил ради хлеба,

но небо светлее над теми,

кто изредка смотрит на небо.

А вот проникновенные строки Алексея Ковалевского – нашего земляка, лауреата литературной премии имени В. Сосюры:

Все разом – і тепло, і прохолода,

Назавтра квітень в май перетече,

І оголила дівчина-природа

Ще не засмагле матове плече.

Однако вся эта красота недоступна тому, у кого нет ни сил, ни времени полюбоваться загорелым девичьим плечом, кто постоянно живет на грани такого модного ныне садового инфаркта. Конвенциальное земледелие не щадит своих приверженцев: двух моих 40-летних приятелей именно в саду настиг первый и, увы, последний инфаркт.

Я за то, чтобы у каждого, кто коротает время во саду ли, в огороде даже во имя «заботы о хлебе», оставались силы и желание оценить то, что подметил на заре прошлого века непревзойденный лирик Павло Тычина:

Ви знаєте, як сплять старі гаї? –

Вони все бачать крізь тумани.

Ось місяць, зорі, солов’ї...

«Я твій» – десь чують дідугани.

А солов’ї...

Та ви вже знаєте, як сплять гаї!

Глава 2. На подступах к природосообразному земледелию

Мне показалось нелишним рассказать, как я «дошел до жизни такой». Откуда явилось тяга к нетрадиционному земледелию у потомка кубанских казаков – хлеборобов из роду в род? Да еще каких! Регионы казачьих войск – Донского, Забайкальского, Запорожского, Кубанского, Уральского,… (если какое-то войско не упомянуто, то исключительно «по техническим причинам») – всегда были «донорами» сельхозпродукции. И вдруг у потомственного казака – стойкое неприятие, даже полное отвержение конвенциального земледелия, коим жили деды и прадеды!

Оглядываясь назад, анализируя путь, по которому шел к природосообразному земледелию, я буду вновь жить, и общаться со многими необыкновенными людьми. Я благодарно храню их в памяти. И если буду почтительно говорить о них, то пусть эти «лирические отступления» будут сочтены не стариковской болтливостью, а земным поклоном людям, без которых «мир был бы неполон».

Истоки

Начну с голодомора 1932-33 годов. Это – не конъюнктурная дань «юбилейным» мероприятиям. Это – просто факт биографии человека, которого угораздило родиться в 1932 году в хлебородном (если не самом хлебородном) районе страны. Этот отрезок биографии наложил отпечаток на всю мою жизнь, существенно повлиял на то, чтобы она была такой, какой была и есть. Я не буду сгущать краски, содрогаться, исходить гневом, хотя могу припомнить многое... Постараюсь (в пределах разумного) быть отстраненным. Благо, три четверти века – вполне достаточный для этого срок.

Голодомор, не к ночи будь помянутым, был одним из этапов не принятой крестьянами коллективизации. Речь идет не о тех «крестьянах», кому «отнять бы да поделить», а о хлеборобах, на которых в значительной мере держалась экономика России (я имею в виду не Российскую Федерацию, а ту Россию, т.е. страну, что позже стала называться Советским Союзом).

Мой дед Антон Михайлович был как раз одним из таких хозяев, «крепким» казаком. В моей родной кубанской станице Георгие-Афипской семья Бубликов появилась на заре становления Кубанского (Азово-Черноморского) казачьего войска. В конце 18-ого века в Георгие_Афипском крепостном укреплении поселился с семьей мой прапрапрадед Данила – реестровый казак Старостеблиевского куреня Запорожской Сечи. А правнук Данилы Антон стал в аккурат к революции едва ли не самым зажиточным казаком станицы. Он владел землей (около сотни десятин), лошадьми, крупным и мелким скотом и значительной долей агропроизводственной «инфраструктуры» станицы – мельницей, крупорушкой, маслобойкой и т.п. Всё это после Октябрьской революции мало-помалу было экспроприировано или разрушено – дед беднел с каждым «визитом» красной бригады, продотряда, комсомольского патруля.

«Визитеры» не снисходили до того, чтобы открывать амбар или закром ключами или взламывать каким-нибудь адекватным орудием – ломом, например. Особый шик они видели в том, чтобы крушить все преграды штыками и прикладами. И подчас не столько вывозилось добра, сколько рушилось, рассыпалось, уносилось ветром, втаптывалось в землю. После одной из таких реквизиций в 1924 году 46-летний Антон Михайлович лег на лавку, повернулся лицом к стене и больше не встал.

Сын Антона (и мой отец) Андрей ко времени коллективизации был уже обычным казаком – не бедным, но и не богатым. И уж никак не богачом. Его даже середняком можно было назвать с натяжкой – у него была одна пара лошадей на двоих с братом Демидом. Но Демид был чоновцем, ему с лихвой хватало нагана, да темной ночи, так что отец фактически владел этой парой. Естественно, когда пришло время, он, молча, вместе с лошадьми, вступил в колхоз.

Я не зря подчеркнул слово молча. В «Поднятой целине» Шолохова мастерски описана напряженная процедура коллективизации. Многие не молчали. Чтобы будущие колхозники были «сговорчивее» (т.е. молчаливее), при проведении учредительных колхозных собраний часто ставили тачанки с обоих концов улицы, где проходило собрание. Об этом «приеме» мне рассказывал мой коллега преподаватель политэкономии Харьковского института инженеров транспорта Евсей Соломонович Гордон, которому довелось лично участвовать в коллективизации (лежа за пулеметом на тачанке). Батьке Махно и не снилось, что его изобретение станет таким прелестным «техническим средством обучения»!

Однако, несмотря на ударные темпы коллективизации, должной отдачи эта затея не давала. Планы хлебозаготовок срывались, индустриализация (читай – милитаризация) всей страны буксовала, и в 1932 году миролюбивая маска, примерянная Сталиным в «Головокружении от успехов», была сброшена. Начались жестокие репрессии во всех хлеборобных районах страны – в Украине, на Дону и Кубани, в Черноземье, на Алтае, в Поволжье, за Байкалом, в Казахстане…

Я выделил слово всех неслучайно. Долгие годы моими соседями по бараку в Сибири были воронежские, забайкальские, кубанские, донские, подольские крестьяне, пережившие ужас голодомора и оказавшиеся в сибирской ссылке как «щепки» коллективизации. И у меня есть основания говорить о том, что те репрессии были не национальными, а классовыми. Скорбные забайкальские повести ничем не отличались от подольских, и одинаково укладывались волосы на голове – дыбом – от воспоминаний кубанцев и воронежцев.

Не понимаю тех, кто пытается зачем-то «приватизовать» голодомор 1932-33 годов – это лихо было общим. Так считал всю жизнь, так считаю и теперь – под «музыку» угроз уголовного преследования за отрицание национального колорита у зверств коллективизации и голодомора.

Не возьму в толк, с какой целью искажают историю некоторые деятели, родившиеся много лет спустя и руководствующиеся какими-то одним им ведомыми умозрительными конструкциями. Просто не вижу в этом ни логики, ни «зиска».

Представим себе такую гипотетическую ситуацию. Тараса и Егора встретил средь бела дня «гопстопник» Джо, отнял кошельки и крепко поколотил Тараса и Егора за то, что они не хотели отдавать кошельки добровольно. А через многие годы, когда уже не стало самого Джо и почти не осталось свидетелей, Тарас стал требовать от собравшихся вокруг зевак (ничего не видевших и вообще живших не там), чтобы они – зеваки – признали, что ему, Тарасу, тогда попало за красные шаровары, а Егора там как бы и вообще не было. Иначе говоря, Тарасу захотелось «приватизовать» тумаки и придать им шароварную окраску.

Допустим, что не видевшие ничего этого зеваки поддались уговорам Тараса и согласились с ним. И что? Тарас станет привлекательнее в чьих-то (хотя бы в своих собственных) глазах? Или он хочет, чтобы ему кто-то дал конфетку? Ни на понюшку табаку не видно смысла ни в гипотетической затее виртуального Тараса, ни в танцах упомянутых горе-историков на гробах.

«Танцы на гробах» – не мой образ. Именно такую оценку возне вокруг «приватизации» голодомора слышал я от сельских жительниц в Западной Украине. И я – житель Восточной Украины – разделяю её. «Скромно» считаю, что мой голос весомее голосов десятков моложавых циничных «историков-политиков», делающих карьеру на огромном несчастье советских людей («кацапов», «чалдонов», «хохлов», казахов).

Уступаю слово документам тех лет, найденным в Интернете.

В числе сопротивлявшихся коллективизации была кубанская станица Полтавская. О ней автор «Чапаева» Д. Фурманов писал: " Станица Полтавская была одна из гнуснейших станиц — здесь кулацкое казачество было спаяно особенно крепко… " И вот в 1932 году эта «гнуснейшая» станица попала на так называемую черную доску позора (этот термин употреблялся официально наряду с красной доской почета) – не был выполнен план хлебозаготовок. Последовал приказ коменданта Славянского района Кабаева:

Президиум Северо-Кавказского Краевого Исполнительного Комитета Советов 17-го декабря 1932 г. ПОСТАНОВИЛ: Вследствие того, что станица ПОЛТАВСКАЯ, занесенная на черную доску, несмотря на все принятые меры, продолжает злостно саботировать все хозяйственные мероприятия Советской Власти и явно идет на поводу у кулака, - ВЫСЕЛИТЬ ВСЕХ ЖИТЕЛЕЙ станицы ПОЛТАВСКОЙ (единоличников и колхозников) из пределов края, за исключением граждан, доказавших на деле свою преданность Советской власти в гражданской войне и борьбе с кулачеством, и переселенческих коммун. За явное потакание кулацкому саботажу в севе и хлебозаготовках РАСПУСТИТЬ СОВЕТ станицы Полтавской. Для проведения выселения, установления твердого революционного порядка в станице, обеспечивающего нормальный ход выселения, сохранения имущества, оставляемых построек, насаждений и средств производства, - ОРГАНИЗОВАТЬ КОМЕНДАТУРУ, руководящуюся в своих действиях особым положением. Комендантом станицы Полтавской назначен я. Во исполнение настоящего постановления Президиума Крайисполкома и на основании предоставленного мне права и полномочий: 1. ВОСПРЕЩАЕТСЯ: а) Ношение и хранение населением станицы всякого рода оружия, как огнестрельного, так и холодного, боеприпасов и предметов всякого военного снаряжения - без специального на то разрешения Комендатуры. Все имеющиеся на руках и хранящиеся во всех местах (в том числе спрятанное, зарытое и т.д.) оружие, боеприпасы и предметы военного снаряжения - сдать в 24-часовой срок с момента объявления приказа в Управление Комендатуры.... б) Всякий выезд из станицы, не только коренным жителям станицы Полтавской, но и всем гражданам, находящимся на ее территории, к моменту издания приказа без особого на то разрешения Комендатуры. в) Всякое движение на территории станицы с момента наступления темноты до рассвета - без особых на то пропусков, выдаваемых Комендатурой. г) Всевозможные зрелища и собрания, как на улицах, так и в домах, - без особого разрешения Комендатуры. д) Всякая торговля, как на базарах, улицах и площадях, так и в отдельных хозяйствах, шинкарствах и проч. е) Какая бы то ни было поломка, разбор и уничтожение всякого рода строений, жилых и надворных, средств производства, насаждений и т.д. 2. Предупреждаю население станицы, что к нарушителям настоящего приказа, особенно к лицам, замеченным в антисоветской агитации, распространении провокационных слухов, сеянии паники, поломках и уничтожении имущества и средств производства, — будут применены строжайшие меры взыскания, как административного, так и судебного порядка, вплоть до применения высшей меры социальной защиты – РАССТРЕЛ 3. ПРЕДУПРЕЖДАЮ семьи, главы которых скрылись, что они будут ВЫСЕЛЕНЫ ЗА ПРЕДЕЛЫ КРАЯ ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ ЯВКИ ИЛИ ПОИМКИ ГЛАВЫ СЕМЬИ. Главам семей, скрывшимся из станицы до издания настоящего приказа, предлагается явиться в станицу в трехдневный срок, в противном случае они будут рассматриваться как враги Советской Власти со всеми вытекающими отсюда последствиями. 4. Всех честных, преданных Советской Власти рабочих, колхозников и трудящихся единоличников, красных партизан, переменников терчастей и красноармейские семьи призываю оказывать широкую помощь Комендатуре в деле выполнения возложенных на нее задач.

Я привел приказ полностью – из такой песни слова не выкинешь! Его «насыщенности» и беспощадности позавидовал бы иной немецкий оккупационный комендант во время войны. О реализации приказа можно судить по письму одного из исполнителей: «...станицу выслали на Соловки - 2250 семей, или 12500 чел., порядочное количество казаков уже расстреляли, и много подлежит расстрелу...». Вскоре станица Полтавская вообще исчезла с карты – её, опустошенную, заселили красноармейцами-поселенцами, и она стала называться Красноармейской (вплоть до 1994 года).

В связи с этим пара слов про моего деда. В начале 20-ых годов, когда казаков допекли продотряды, комбеды и прочие изыски голытьбы (не бедняков – именно голытьбы!), приходит однажды к деду группа казаков и говорит: «Михайлович, треба щось робити!». «Хлопцi, – говорит дед – схаменiться. Вже по-нашому не буде». И не о смирении, не о «подставь другую щеку» говорит этот эпизод. В известной молитве мусульманин просит Аллаха дать ему сил справиться с посильным, терпения смириться с неодолимым и мудрости, чтобы отличить одно от другого. Авторитетнейшему казаку станицы хватило, к счастью, ума разглядеть эту границу. По его «поблажливому» слову могли завариться события, после которых уже не Полтавская, а Георгие-Афипская стала бы называться Красноармейской.

В регионах, не подвергшихся, подобно станице Полтавской, «образцовой порке», обстановка была не намного мягче. Были реквизованы все продукты, зерно, скот, ценности. Станицы и села окружили заградительными «кордонами», чтобы нельзя было ни покинуть это место, ни попытаться где-нибудь чем-то разжиться. Начался голодомор. Родители рассказывали много эпизодов (в том числе каннибальских), от которых волосам не лежалось, но я ограничусь только тем, что имеет прямое отношение к предмету повествования. И от чего не будет стыть кровь в жилах.

За «порядком» в селах и станицах помогали следить комсомольские патрули. Они работали на «хозрасчете» (им причиталась какая-то доля реквизованного). Зачистка подворий была тщательной и результативной: в тот год от голода в хлебородных районах СССР погибло (по разным сведениям) от 7 до 12 миллионов человек. В частности, помощники бдительно следили за «дымарями». И если где-нибудь из трубы появлялся дымок, они немедленно «наносили визит» в это подворье. Видать, хозяева готовят какую-то еду. Стало быть, что-то не сдали!

В один из таких «визитов» удачливая бригада, возглавляемая горячим комсомольцем Андреем Валявским, нашла в нашем дворе банку зерна, припрятанную на черный день. Отца арестовали, отвезли в тюрьму, а оттуда – в горы на заготовку дров. Там он пробыл до конца голодомора. Этот конец был отмечен тем, что в один день во всех магазинах появились продукты. Варварская отметка! Многие из тех, кто сумел к этому дню продержаться, умерли просто оттого, что, «отвыкнув» за много месяцев от еды, вдруг досыта наелись.

Режим в горном лагере, где отбывал наказание отец, был, надо сказать, божеским. Выполнил норму – получай 1 кг хлеба. Выполнил полнормы – полкило. Можешь не выйти на работу и – «сосать лапу». Отцу повезло – попался напарник, владеющий двуручной пилой. По своему опыту скажу, что этим может похвастать далеко не каждый. Отец с напарником без особого напряжения вырабатывали 110-120% нормы (в лагерной стенгазете они неизменно сидели на самолете – в отличие от отстававших, лежавших на черепахе) и получали соответственно по 1100-1200 граммов хлеба. Так что голодная смерть отцу не грозила.

А маму, оставшуюся со мной, поддерживали золотые безделушки покойной свекрови (моей бабушки Татьяны). Здесь – тоже не без «нюансов». Магазины Торгсин (торговля с иностранцами) были полны продуктов. Но купить их можно было только на драгоценности или иностранную валюту. Которые должны были быть сданы государству к этому времени! Так что сунуться с украшениями бабы Тани в Торгсин, где можно было получить полноценные продукты, мама не могла. Время от времени, пробравшись скрытно через кордоны, она ходила на рынок в Краснодар (за 20 км) или Энем (за 7 км). Там, озираясь, рискуя стать напарницей отца на лесозаготовках, выменивала за очередное колечко баночку каких-нибудь отходов вроде мучной пыли. Так на сырой болтушке из этой пыли (варить было рискованно!) мы и продержались до сигнала «Отбой!» голодомору и возвращения отца. У меня от этой болтушки было огромное пузо, но – у живого!

Вот и раскидывай теперь умом, плохо ли сделал Андрей Валявский, забрав отца в тюрьму! Кощунственная арифметика: нам троим бабушкиных драгоценностей до «отбоя» не хватило бы, и не все бы мы выжили. «Подыграл» нам романтик революции! И попутно еще несколько слов о нем.

После возвращения в Афипскую из ссылки в 1948-ом году (о ссылке – чуть позже) я был комсоргом школы, и, посещая различные районные мероприятия в станице Северской, естественно, встречался с секретарем райкома партии по идеологии…Валявским. Родители по моим рассказам признали того самого комсомольца, что навел у них «шороху» в 1932-ом году.

А через несколько лет, когда я уже учился в Ростовском университете, а родители оба работали в школе (мама – уборщицей, а отец – ездовым), Валявский стал … директором этой самой школы! Но это был уже другой Валявский – постаревший на 20 и помудревший на 40 лет!

В конце войны случилось так, что рядом с частью, где служил майор Валявский, был концлагерь для бывших партийных работников прибалтийских республик. Но… на территории, подконтрольной союзникам. Валявский получил задание «увести» у союзников заключенных этого лагеря. И без стрельбы. Майор с этим заданием справился. И за это удостоился высшей боевой награды – ордена Красного Знамени. А «спасенные» им зэки… были погружены в товарняк и увезены на Колыму, откуда возвращались немногие.

Я думаю, это сильно подтолкнуло процесс отрезвления романтика. Выпасть сразу из «обоймы» он не мог – иначе «спаситель» уехал бы в одном поезде со «спасенными». Валявский дождался демобилизации, потом пробыл несколько лет 3-им секретарем райкома партии, откуда ушел (или «ушли»?) директором в нашу школу. К тому времени он уже полностью переосмыслил свое романтическое прошлое. Встретив в школе своих «крестников», он искренне покаялся за грехи молодости и… пообещал родителям построить новый дом (взамен того, из которого нас вскоре после голодомора увезли в ссылку).

В те годы под влиянием Хрущева был большой бум вокруг трудового воспитания школьников. Введены уроки труда за счет непонятных (по крайней мере – Никите Сергеевичу) и «никому не нужных» иностранных языков и всяких тригонометрий, а также солидная трудовая практика. И Валявский составил такой план:

· школьники во время летней практики наделают нужное количество самана. (Саман – это строительные блоки из глины с соломой и навозом, очень стойкий, теплый и практичный строительный материал. Рейтинг у саманных домов был значительно выше, чем у альтернативных – турлучных, стены которых плелись из хвороста и обмазывались тем самым замесом, из которого делался саман. Совсем «крутые» – кирпичные – дома строились тогда лишь в воображении);

· когда блоки высохнут, старшеклассники под руководством учебного мастера сложат коробку дома;

· Валявский поможет достать «столярку» (материалы для окон и дверей) и шифер для крыши; тогда это был ужасный дефицит;

· после этого родители уже «самотужки» доведут дом до ума.

Рядилось, да не судилось.… Перед началом трудовой практики Андрей Назарович лег на операцию и не встал с операционного стола. Вот такой головоломный детектив длился четверть века!

Кстати, об упомянутой операции по вызволению прибалтийских партийных функционеров. Она была не просто простой, а очень простой, очень русской. Узнав, что комендант концлагеря – канадец украинского происхождения, Валявский нашел пару голосистых хлопцев, знающих украинские песни (мне кажется – лучшие на свете!), загрузил хлопцев и ящик водки в «виллис», съел 200 граммов масла и поехал к канадцу в гости (тогда «модными» были взаимные визиты союзников). Гости хорошо кутнули с хозяевами под «Романе воли пасе» и «Там, де Ятронь круто в’ється». Валявскому масло позволило не выпустить вожжи из рук. А канадец... построил лагерь и привел его на нашу сторону.

Конечно, с моральной точки зрения операция, мягко говоря, не безупречна. Однако каково исполнение! Если все упреки – вполне заслуженно – переадресовать постановке задачи, то исполнение никак не заслуживает меньшей оценки, чем «пятерка». Во всяком случае, реально не видно лучшего. Но – расширила трещину в душе исполнителя эта оцененная орденом Красного Знамени операция (особенно – её финал).

Вернусь к голодомору. Как это ни чудовищно звучит, но нашу семью в эту лихую годину спасла именно тотальность репрессивных мер. Правда, свою хватку голодомор ослабил не враз.