Задушевный сердца человек: сердечное расположение как исток душевных движений

Если особенность библейской и – шире – христианской антропологии состоит в представлении о сердце как о телесном, душевном и духовном средоточии человека (как о начале воли, знания, моральной оценки, религиозной веры, любви и других проявлений «сердечной жизни»), то Юркевич развивает свое антропологическое учение в русле этих представлений и рассматривает «сердце» как центр телесной, душевной и духовной жизни человека. Однако свое понимание человека он развивает, опираясь не только на текст Библии и писания св. отцов, но и на опыт, на наблюдение (и самонаблюдение) над жизнью человеческой души.

Свой разговор с читателем Юркевич начинает с того, что акцентирует его внимание на зависимости разума от сердца в христианском учении о человеке: «голова» в человеке имеет «правительственное» значение, но правит она (сознает, ставит цели, направляет, анализирует достигнутое) в соответствии с тем, что рождено в глубине внутреннего человека, то есть… – в его сердце. Жизнь сердца (за-душевная жизнь человека) находит свое выражение в так называемом общем чувстве: «состояния и настроения души далеко еще не определяются во всей своей полноте деятельностью тех пяти органов чувств, которые проводят полученные ими совне впечатления до головного мозга»[4]. Для Юркевича определяющим началом в человеке является не разум, а сердце как за-душевное начало его души, как его духовное (и вместе телесное) средоточие. Сокровенная жизнь человека локализуется в сердце и служит «последнею глубочайшею основою наших мыслей, желаний и дел»[5]. Она обнаруживается в общем чувстве как то или иное «настроение и расположение духа»[6] и определяет собой его мышление, волю и чувства. «Наши мысли, слова и дела, – пишет Юркевич, – суть первоначально не образы внешних вещей, а образы или выражения общего чувства души, порождения нашего сердечного настроения»[7]. Голова (разум) сознает и мыслит о том, что открывается «особенному… сердечному настроению души, и наоборот, никакие действия и возбуждения, идущие от внешнего мира, не могут вызвать в душе представлений или чувствований, если последние несовместимы с сердечным настроением человека»[8]

Размышляя в смысловом горизонте, задаваемом первичной языковой концептуализацией человека в русской речи, Юркевич, как и ранние славянофилы, эксплицирует упакованное в семантике слова «дух» представление о духе как истоке физической и психической жизни человека (то есть как о начале всех его частных способностей) и как о «точке перехода», соединяющей человека с трансцендентным ему началом жизни[9]. Следуя «гению языка», Киреевский и Юркевич волей-неволей должны были встать в оппозицию и к попытке рационалистов мыслить разум, рациональную способность в качестве субстанциального, самодеятельного начала (рационализм), и к стремлению сенсуалистов абсолютизировать и автономизировать чувственное восприятие человека. Не только славянофилы и Юркевич, но и религиозные мыслители «соловьевской школы» были склонны противопоставлять «отвлеченному реализму и сенсуализму» (в терминологии В. С. Соловьева) философию, выдвигающую в качестве мистического центра всех высших способностей человека его дух как нематериальную силу, определяющую мысли, чувства и поступки человека. Юркевич исходил из того, что следование правилу «поступай разумно» не выводит человека за пределы необходимости, а потому целесообразные, разумно-рассчитанные, полезные действия не позволяют выделить их (из многообразия человеческих действий) в особую категорию, которую мы могли бы оценивать в терминах добра и зла.

С уважением отзываясь о кантовской этике категорического императива с центральным для нее понятием долга[16],

Юркевич выступал против сведения этики к моральному долженствованию, против того, чтобы рассматривать моральный закон как достаточное основание для осмысления этики. Моральный закон записан в сердце человеческом, разум же лишь сознает его, предоставляя ему ту норму (систему норм), которая ориентирует человека в его поступках и позволяет давать им моральную оценку, но закон не есть поступок, оцениваемый в терминах добра и зла. Поступок совершает человек, и силой, побуждающей к доброму или злому деянию, оказывается «решение» его сердца, сердечное побуждение, внутренний выбор в пользу добра или зла.

Юркевич убежден, что «нам врождены не правила, не мысли о нравственной деятельности, но самые влечения и стремления к ней»

Юркевич не только разделял поступки юридически правильные и моральные (первые не теряют своей легальности, даже если совершаются по необходимости, под угрозой наказания, вторые же предполагают свободный выбор), но и проводил различие между поступками, которые человек совершает из долга, подчиняясь моральному закону (на них падает тень «вынужденности», и страху внешнего (стыд) и/или внутреннего (совесть) осуждения), и теми добрыми поступками, которые человек совершает «охотно, из любви или от сердца, по усердию»

Высшее нравственное достоинство Юркевич признает за добрым поступком, совершаемым по влечению сердца (Кант бы сказал – по склонности), а поступок, который морален в результате «свободного принуждения» к тому, что должно, к добру, он ставит ниже «сердечного добра», демонстрируя тем самым понимание морали, существенно отличное от кантовского.

Сердце человеческое устремлено к добру, хотя фактически, в действительной жизни, человек и руководствуется зачастую эгоистическими побуждениями[21]. Вот почему утверждение безусловности нравственного начала и требование соблюдать его при любых условиях имеют важное практическое значение в тех случаях, когда нравственное чувство ослабло и человек склоняется к сомнительному с моральной точки зрения деянию: общие моральные понятия «открывают нашему сознанию нравственную область даже и тогда, когда в нашем сердце иссяк источник нравственности и когда поэтому мы бываем не в силах вступить в эту область, несмотря на то, что имеем самые светлые идеи об ней»

О вторичности практического разума по сравнению с записанным в сердце стремлением к добру, полагает Юркевич, можно судить и потому, что в критические минуты у человека порой просто нет времени для соотнесения ситуации, требующей немедленного действия, с нравственным законодательством, или сплетение обстоятельств не путает расчеты и соображения разума, и ему приходится совершать моральный выбор «интуитивно», по указанию сердца. Такого рода, если воспользоваться философской лексикой ХХ века, пограничные ситуации оказываются пробным камнем нравственной доброкачественности личности, несмотря на невозможность разумного сознания того, что же должно делать в данной ситуации.

Идеи, высказанные Юркевичем в работе «Сердце и его значение в духовной жизни человека», очень созвучны идеям русской религиозной философии конца XIX – нач. XX-го века, а если выйти за пределы русской мысли – таким философским направлениям, как философия жизни, персонализм и экзистенциализм.