Антропоид и камень

Обращаясь к общей формуле смыслогенеза, вспомним, что ответом на спонтанные сбои и задержки психического потока была фиксация на внеположенном ином и установление с ним партиципационной связи, дабы преодолеть возникшее чувство отчуждения и болезненной прострации. Причём, в качестве такого иного годилось отнюдь не всё, что угодно, а лишь то, что обдало неким особым притяжением, сулило лёгкое вхождение/возвращение в состояние психической погружённости в природный континуум. Здесь не обойтись без предположения, что именно стихия камня была тем началом, через сопричастность с которой, этот режим достигался особенно легко. Сам же камень выступал своего рода паролем, ключом, отмыкающим вход в утрачиваемый мир универсального интуитивного, восходящего к инстинкту, знания, через который можно было включиться/вернуться во всеобщий информационный поток. (Слово «информационный» – здесь вынужденная модернизация Антропоид имел дело не с информацией, а с потоком переживаний. Потому, и «знание» здесь следует понимать не в современном смысле, а как экзистенциальное про-живание себя в единстве с иным, в котором иное открывается безошибочному интуитивному постижению во всех доступных психике аспектах).

Безусловно, камни стали главным, если не первым классом прафеноменов ещё до того, как его начали обрабатывать. Об этом косвенно свидетельствуют факты находок на стоянках камней – манупортов, – не имеющих никаких следов обработки, но явно принесенных туда из других, иногда весьма отдалённых мест. Камень был своего рода магнитом, инициирующим партиципационную ситуацию. Но, не всякий камень Вернее, не все камни в равной степени. Более всего подходили кварцевые и кремнистые гальки и вулканическая лава. Почему именно эти породы – доказательно утверждать нельзя. Во всяком случае, не потому, что другие породы менее подходили для обработки. И кстати, утверждения «трудовиков» о том, что создатели первых каменных артефактов были способны сознательно отбирать «сырьё» для изготовления орудий: из лавы – крупные рубящие орудия (чопперы), а из кварца и гальки – источники для получения отщепов – явная натяжка.[20] Обладая таким уровнем сознания, антропоид не мог быть столь равнодушен к аспекту формообразования, дифференциации и оптимизации изготовляемых артефактов («орудий»). А между тем, среди ранних олдувайских изделий устойчивые типы выделяются с трудом. Наиболее ясно различаются всего лишь три группы артефактов: оббитые куски породы (гальки, желваки), полученные от них сколы, и отбойники – камни, используемые для отбивания. При этом признают, что один и тот же камень мог использоваться в разных функциях. А.Лобок считает, что выбор именно кварцевых камней объясняется тем, что на них следы рукотворных действий были особенно заметны, что в условиях усиления развития зрительного восприятия сыграло особую роль в деле превращения камней в мифосемантические метки. Вероятно, этот довод можно отчасти принять, но удовлетвориться им одним нельзя. Это не сработало бы, если бы камень изначально не был бы чем-то большим, чем камень.

Если обратиться к обширной «каменной» теме в мифологиях самых разных народов, то отголоски априорного протосакрального отношения зафиксировались во множестве семантических связок, группирующихся вокруг мотивов спящего, затаившегося в камне духа, рождения ребёнка из расколотого камня и др.[21]. Не говоря уже о типическом мотиве совокупления с камнем, его оплодотворения, а также, понимания его как центра ритуального пространства. А универсально распространённый семантический ряд: камень – алтарь – храм, который, несомненно, несёт отголоски древнейших связей человека с субстанцией камня.

Разумеется, никаких предметных следов установления партиципационной связи между психикой антропоида и камнем обнаружено быть не может, и ситуация эта реконструируется чисто умозрительно. Но нельзя же признавать существующим лишь то, что можно пощупать!

Итак, психика антропоида (который, не будем забывать, ещё не есть в полном смысле человек) вступает в режим партиципационного единства с камнем. Но камень здесь, ещё раз повторю, не просто камень – отдельный физический объект, предмет, вещь. Это ключ, КАК БЫ открывающий дверь возвращения в природу. Но, на самом деле это не дверь, ведущая назад в потерянный рай, воздух которого гоминиды ещё продолжали вдыхать, а сколок (во всех значениях этого слова) стянутой в точку природной субстанциональности. Некий «пульт», невидимыми проводами связанный с природными энергетическими полями и стихиями. Но партиципация к ним через камень не возвращает психику в лоно чистой природности, а лишь раскрывает зазор (пока только зазор), который постепенно расширяется, преобразуясь в пространственно-временной континуум культуры.

Первичная партиципация осуществляется почти незаметно, как нечто естественное, но распад её вызывает в психике антропоида сильнейшую фрустрацию и стресс. И вот тогда, на фоне фрустрационного возбуждения, камень и превращается в отчуждённый прафеномен, а психика оказывается нацеленной на снятие этого отчуждения. Слово, «нацелена», здесь надо, разумеется, заключить в кавычки. Ни о какой цели, в понимании хоть сколько-нибудь соотносимом с современным, говорить не приходится. Это не цель, а в лучшем случае, полуспонтанный порыв войти в некий гармонизующий режим, где нет разделения на процесс и результат, как нет, и не может быть разделения на субъект и объект в современном понимании. Есть стремление задержать, затормозить, отчуждающе-объективирующую тенденцию, охватывающую некий класс прафеноменов и вернуть их в поле неразрывной эмпатии, связывающей всё со всем. И вот, под действием этого порыва, человек начинает «работать» с камнем.

Любой артефакт, созданный человеческой рукой, есть слепок ментальных структур, проступающих на поверхности психических состояний. В этом смысле, сколотый камень олдувайской эпохи, показывает нам не только отсутствие у его создателей каких-либо представлений о целенаправленном формообразовании и спонтанное разнообразие результатов манипуляций, весьма далёкое от принципа воспроизведения образца. Обработанный камень есть своего рода шифр сложного ассоциативного комплекса (см. 2.8), связанного с хронотопом, в котором осуществлялся акт деятельности. Если стать на неблагодарный путь хотя бы приблизительной реконструкции ментальных структур антропоидов (а иного, пути нам, увы, не дано) то, прежде всего, следует понять, что их синкретичность выражалась в нераздельности, комплексности переживания всякой ситуации, а точнее слабо расчленённого потока этих ситуаций. Каждая из них – это, своего рода, целостный «гештальт», где данные всех органов чувств (не будем здесь забывать об исключительной сенсетивности антропоидов, а также и о том, что состояние, которое для нас квалифицируется как ИСС, для них было естественным и нормальным.) интегрируются в некое симультанно переживаемое целое. Подобное восприятие реальности можно наблюдать у детей, где в рамках некоей психической матрицы восприятия/переживания никакие отдельные элементы визуального или аудиального ряда не имеют значения сами по себе, в отрыве от целого. Но целое это ещё «свёрнуто» – само по себе локально и фрагментарно.

В таком режиме, в частности, дети воспринимают кино. Они не схватывают сюжет целиком: поток впечатлений квантуется отдельными гештальтами, ситуациями, психическими матрицами, где образ, пластика, действие и общий его контекст есть не просто сумма разрозненных впечатлений, а нераздельное самодостаточное целое, запечетлеваемое как невыразимый в словах «вкус» ситуации, её сущность, «оно само». Причём, «это» ситуативно совпадает с «я» или, иначе говоря, с я-пребыванием в ситуации, т.е. самоадекватный хронотоп: здесь, теперь и так.

Такое психическое состояние и достигалось антропоидом, когда он «подправлял» естественную форму камня в соответствии с его психической голограммой. И спонтанность, случайность сколов, их почти беспорядочный характер являет нам смутность, подвижность, неоформленность его (камня) психического образа. Но само наличие этого сколь угодно смутного и ущербного образа радикальным образом отличает практику человека от манипуляций с камнем, совершаемых обезьянами. Обезьяна вообще не слишком склонна «работать» с камнем. Обучение приёмам раскалывания и использования камней путём наглядной демонстрации[22] занимает у шимпанзе от 1,5 до 6 лет. Но даже когда она использует камни для получения незамедлительного эффекта удовлетворения биологической потребности, это ничего не имеет общего ни со сколь угодно широко понимаемым «производством» (что здесь производится?), ни с практикой «партиципационного диалога» с камнем, который осуществлялся антропоидами в нижнем палеолите и тоже имел весьма косвенное отношение к производству. Огромное количество, находимых на стоянках каменных артефактов, явно избыточно для выполнения любых производственных задач, которые вменяют «трудовики» олдувайскому человеку. Большинство из них, напомню, не носит следов технического применения, что служит достаточным доказательством их непроизводственной природы. А если учесть и то, что производились они, по признанию самих «трудовиков» с высочайшей скоростью – «порядка тысяч артефактов за несколько дней одним-двумя десятками индивидов»,[23] то это с очевидностью работает скорее на смыслогенетическую, чем на трудовую теорию.

Что же касается обезьян, то мне представляется, что уже одно присутствие человека, даже в роли пассивного наблюдателя, существенно влияет на их поведение. Не знаю, как насчёт этологов и психологов, но физики, для которых факт влияния самого исследователя на результаты эксперимента – давно известная вещь, меня поймут. Но даже если не принимать во внимание этот недоказуемый фактор, совершенно очевидно, что между разбитым для удобства раскалывания орехов камнем (никак иначе обезьяны камни не используют, разве что кидаются ими в своих врагов) и оббитыми олудавйскими гальками лежит огромная онтологическая дистанция. И дистанция эта – не количественная градация усложнения «орудий производства», а качественный фронтир, подобный тому, что разделяет подаваемый и воспринимаемый животным сигнал от семантемы человеческого языка. Другое дело, что в своих неосознанных практиках, предчеловек опирался на не разрушенный фундамент животного психизма, неустранимого на протяжении всей истории культуры. Речь идёт о таких присущих шимпанзе поведенческих особенностях как «личное» отношение к используемым предметам, ориентированность более на внутрипопуляционные, чем на внешние контакты, изолированный характер социальных групп, в точности воспроизводимый раннекультурными сообществами, а также выраженная способность и склонность к подражанию.

Насчёт последнего, следует сделать пояснение. Хабилис – пик эволюционной болезни в смысле разбалансировки природных поведенческих автоматизмов при отсутствии программ культурных. Он слишком болен, чтобы, используя унаследованную от обезьян способность к подражанию, подражать природе. Вернее, он способен подражать лишь по-обезьяньи, да и то «неправильно», со сбоями. Чтобы подражать по-человечески, необходимо обрести точки опоры в становящемся культурном сознании. Это достигается лишь к эпохе неандертальца, о которой пока говорить не будем.

Здесь, однако, нельзя пройти мимо одного важного обстоятельства. Когда говорят о подражании вообще, то обычно возводят его к обобщенно и нестрого понимаемому понятию мимесиса, ограничивая его содержание лишь внешней стороной наглядно выраженного уподобления. На самом же деле, мимесис как явление содержит, по крайней мере, два важнейших культурногенетических аспекта. Первый связан с тем, что в ходе развития культуры оформилось как комплекс идентичности. Здесь природные корни прослеживаются достаточно очевидно: стремление ситуационно воспроизвести качества иного восходят к той эврибионтической бескачественности, которую люди напрямую унаследовали от приматов. Что же касается второго компонента, то здесь дело обстоит сложнее. В своём первоначальном понимании, мимесис отнюдь не сводился к простому (внешнему) подражанию, а выступал формой мистического слияния субъекта и объекта, т.е. партиципации.

« Корнфорд очень точно заметил по поводу дионисийского культа о единении верующих в фиасе со своим богом и его «подобием» («amounts to temporary identification») (Равносильный временной идентификации). Однако о пифагорейцах он сообщает, что для них всякий род экстатического ритуала замещён theoria, созерцанием космоса, упорядоченного мироздания, при этом созерцающий в mimeisthai этого порядка сам становится kosmios, « attuned to the celestial harmony» (настроенным на абсолютную гармонию. Эта ослабленная форма мимесиса и называется у Платона methexis и проникает в самые основы его мысли – учение об идеях, где он всё ещё не отказывается от применения старого слова, хотя определяет отношения между отдельными предметами как причастность (курсив мой – А.П.). Однако метексис состоит именно в том, что отдельные предметы становятся mimetata идей. И повсюду у Платона встречается мимесис, понятый как метексис, что связано с характерными колебаниями его ценности, в зависимости от того, рассматривает ли он позитивную сторону причастности к высшему бытию или негативную, отражённую и затенённую, что на взгляд Платона, равно свойственно мимесису-метексису».[24]

Таким образом, то, что принято в общем употреблении называть мимесисом, в исходном значении есть метексис, в то время как мимесис восходит к сакрализованной практике обретения временной идентичности посредством ритуального акта, в котором достигается глубинная сопричастность (партиципация) как форма снятия субъект-объектной дуализация и отчуждения. «При всех колебаниях, при всех сомнениях, в ценности мимесиса, чему Платон предоставляет столь красноречивое свидетельство в «Государстве», «Софисте» и в «Законах», у него никогда не исчезает мысль о постижении mimethesomeon посредством миметического акта, о единении субъекта и объекта мимесиса (курсив мой – А.П.). Для Платона мимесис достаточно значителен, чтобы таить в себе опасность. Так может случиться, если мимесис обратится на что-то недостойное (тривиальное или низменное), поэтому выбор объекта отнюдь не безразличен. … Этот заложенный в метексисе очаг заражения возникает и тогда, когда мимесис съёживается до «простого» представления, воспроизведения или подражания, как это неоднократно отмечено у Платона в рассуждениях против мимесиса, умаляющих уже само понятие, даже в такой сфере, где о мимесисе вообще не может идти речь иначе как о подражании»[25].

Таким образом, «съёжившийся» до простого подражания мимесис – это не прямое наследие обезьяньих привычек, а фундаментальный культурногенетический феномен, связанный с формированием собственно именно человеческой ментальности на самых ранних стадиях её самоопределения и удалении от природных оснований. И история его начинается задолго до того, как о нём стал рассуждать Платон, а Лукиан прибегал к нему, чтобы описать, к примеру, экстатическое состояние погружённого в образ танцора. Корни мимесиса тянутся намного глубже, чем даже ранняя архаическая ритуалистика с её развитыми методиками достижения трансовых состояний перевоплощения и одержимости[26] и восходят, несомненно, к первосмыслам нижнего палеолита и, прежде всего, к партиципационному диалогу палеосознания с создаваемым им артефактами.

Первые шаги на пути возвращения психики, которая в процессе культурогенеза превращается в сознание, в гармоническое с миром состояние, которые есть также и первые шаги в направлении реконструкции ритуала, связаны с имитативностью. Здесь берёт начало и имитативная магия, и нацеленный на восстановление утраченных природных ритмов ритуальный танец. Посредством его фигур устанавливается партиципационная связь с реалиями внешнего мира: изначального ближайшими – камнями, растениями и животными. Причём базовым уровнем этого диалога выступают энергетические субстанции с их ритмическими пульсациями. «В архаической магии главную роль играли невербальные техники, ритмические телодвижения. Этапу мыслеформ предшествовал этап «мысле-энергии» в виде «невербального осязающего ритмомышления» в котором особая чувствительность к ощущениям внутренних ритмов объектов, видимо, играла ведущую роль. …Магические приёмы вынуждают организм работать в определённом ритме, который приводит его в состояние, когда одна психофизиологическая энергетическая система может влиять на другие. [27] На ритуально-имитативной основе установления глубокой партиципационной связи развивается и фетишизм (в архаическом его понимании) и тотемизм. В ходе культурогенеза, в сферу ритуальных практик по установлению партиципационных связей попадают уже и астральные ритмы и энергии и вообще иной по отношению к ближайшему эмпирическому окружению класс «абстрактных» вещей. Партиципационный диалог с их энергетическими субстанциями и имитационное переживание их ритмов не только доводит развитие ритуала до космологической стадии, но и качественным образом преобразует саму человеческую экзистенцию

Итак, олдувайский антропоид, в отличие от обезьяны был движим не сколь угодно сложными условно-рефлекторными побуждениями, а интенцией к диалогу с камнем, когда на место разрушенной императивности биологического кода «подставлялась» потенциальная семантическая многозначность, достигаемая встречей субстанций «субъекта» и «объекта» в синтезе партиципационного переживания. При этом смутный образ прафеномена, в условиях частичного нарушения психических функций и исключительно высокой суггестивности психики, мог носить болезненно-назязчивый, голлюцинагенный характер, и психическое напряжение могло находить выход в спонтанных компенсаторных действиях по «обработке» камня; ведь при отсутствии мышления как такового, любые психические состояния эксплицировались в форме поведения. При этом, слабая оформленность, беспорядочность, бессистемность и разнообразие каменных сколов свидетельствует о неопределённости, смутности, неустойчивости соответствующего психического образа; в пробуждающимся сознании хабилиса он и не мог быть иным.

Здесь мы видим как спонтанные, ситуационные эффекты на уровне индивидуальной психики сопрягаются с решением вышеперечисленных стратегических задач, поставленными, разумеется, никак не самим антропоидом. «Побочным» результатом снятия психического напряжения посредством ритмизации движений при манипуляциях с камнем и экспликации психического образа в ответ на болезненную перегрузку оперативной памяти (экстериоризация памяти),[28] была социальная трансляцияиндивидуального экзистенциального опыта партиципации. В этом смысле, разнообразие галечных камней – номенклатура партиципационных ситуаций, своего рода антология записей истории болезни и терапевтических действий ранних гоминид. Сколотый камень оказывался тем иным, на которое ранее сознание проецировало своё едва пробудившееся я, и на которое, именно потому и легло тяжёлое бремя поисков идентичности. Обрабатывая камень и переживая результат своих действий, антропоид не только на время «нырял» в континуум всеобщей эмпатической связи, но и проецировал, вернее, в процессе диалога субстанций реальнопереносил на камень часть самого себя, или, иначе говоря, фокусировал в представленной камнем физической точке некую, «распылённую» вовне часть своей сущности. (Опять же не удержусь от аналогии с поведением детей, идентифицирующими себя с любимыми игрушками, притом, что, как правило, эти игрушки несут нас себе следы, казалось бы, совершенно беспорядочных и бессмысленных манипуляций).

Кроме того, операционный аспект манипуляций с камнем имеет, как и все без исключения протокультурные практики, обязательный фундамент в инстинктивном поведении. В данном случае. речь идёт об инстинкте помечания территории, до которого добрался фронт конверации. Напомню, что имеется в виду, «деконструкция» природных инстинктов, когда целостная поведенческая программа оказывается деструктированной на операбельные блоки, которые затем преструкурируются в иной композиции уже на почве смысловых отношений. И, что важно, и причинная, биологическая заданная функция, и однозначность инстинктивно (или условно-рефлекторно) определённой цели, оказываются расфокусированными, а то и вовсе отодвигаются на периферию или полностью пропадают, наподобие того, как исходная животная сигнальность «вязнет» во множестве смысловых потенций первичных семантем.

Так, в ситуации нарушенности инстинктивных пространственно временных ориентаций, изначальная программа – помечание территории, в ходе смыслогенетической конвертации преобразовалась в самофиксацию пробуждающейся индивидуальной надприродной экзистенция посредством оставлении следа на камне. Т.е. при однородности исходных побуждений достигается совершенно разный результат. Сколотый камень – это уже не однозначно транслируемый сигнал-метка, а немое высказывание об опыте партиципационного переживания с изначально предельно размытым денотатом. Потому, это ещё даже не социальная коммуникации, а всего лишь её возможность, достигнутая за счёт конвертации природной программы в протокультурное смысловое поле.

Вообще, идея вещи, непосредственно репрезентирующей человека в своей древности не только имманентна самой культуре, но уходит корнями в природу, где существует, разумеется, ещё не в форме идеи. Собака, тоскующая при виде вещи, принадлежавшей умершему хозяину не знакома с культурными символами; она просто чувствует его экзистенциально изменившуюся сущность, реально, а не символически запечатлённую в вещи. Причём, именно, в самой вещи, а не только в её образе. Таким же образом ранние артефакты и, прежде всего, обработанные камни, несли в себе воспринимаемые соплеменниками эманации их создателей. Другое дело, что по ходу развития культуры эта живая и непосредственная экзистенциальная связь всё более заменялась на символическую и опосредованную. Но какова же была изначальная сила этой связи, если инерции хватило нас только тысячелетий! Потому и необъяснимые с «технической» точки зрения скопления огромного количества сбитых галек на маленькой площади скорее вызывают мысли не об отходах производства, а о древнейшем «кладбище» или проторитуальном центре семантически освоенного пространства, где концентрация предметов-магем создавала особый психический эффект.

Таким образом, обработанный камень есть экзистенциальное послание, адресованное не только самому себе, но и, по крайней мере, ближайшим соплеменникам, коммуницирование с которыми посредством животной системы сигналов стало проявлять нарастающие признаки болезненного разлада. Так оперативный терапевтический эффект даёт начало фундаментальному процессу ресоциализации и формированию собственно культурной системы коммуникации на семантической, а не ан сигнальной основе.