Истоки культуры в ракурсе смыслогенеза

Вернёмся к «истории болезни». Главной силой, направляющей эволюцию гоминид, было не столько внешнее давление экосреды, хотя значение этого фактора не стоит, разумеется, приуменьшать, сколько всё же смещение фронта эволюции в область мозга (см. гл. 1). «Первичное» постприродное правополушарное мышление оказалось в напряжённой оппозиции с пробуждающейся активностью левого полушария, которой человек обязан и развитием рефлектирующего эго, и появлением речи, и развитием линейно-каузальных когнитивных техник, и, в конечном счёте, всем тем логико-знаковым комплексом, который к I тыс. до н.э. привёл к утверждению логоцентризма. Развитие межполушарной асимметрии и связанная с ней разбалансировка психических режимов послужило главной причиной тех сбоев и задержек в спонтанной непрерывности психического потока, о которых шла речь в гл.2 и которые сыграли роль отправной точки в смысло- и культурогенезе.

Психофизиологическая эволюция мозга стала «подтягивать», подстраивать под себя процессы эволюции морфофизиологической. Причём это парадоксальным, на первый взгляд образом вызвало не ускорение, а наоборот, замедление последней. Помимо того, что это замедление имело и свои непосредственные эволюционно-экологические причины, здесь есть основания усмотреть и проявление универсального закона иерархических компенсаций (пирамида Е.А. Седова): уже самое начало формирования более сложной системы – в данном случае, мозга как физиологического основания для развития человеческой ментальности – резко снижает разнообразие формообразующих флуктуаций и самих темпов эволюции «материнской» системы, которая с этого момента вступает в фазу инерционного доразвития.

Означенные обстоятельства не могли не вызвать сильнейшего обострения «эволюционной болезни». Это связано не только с тем, что эволюция мозга по своим темпам резко опередила общефизиологическую, которая у гоминид приобрела патологически замедленный характер, но и с тем, что смещение «переднего края» эволюции в область мозга меняет и само содержание эволюционного процесса. Здесь уже можно говорить не об одном, а о двух, всё более расходящихся эволюционных линиях. Первая – продолжение общих морфофизиологических изменений организма в русле биологических процессов инерционного доразвития. Вторая – психофизиологический пролог эволюции культурной – цефализация и сапиентизация, протекающая в значительной степени под воздействием развивающейся межполушарной функциональной асимметрии.

Нестыковка двух означенных эволюционных линий – не абстрактное умопостроение, а реально действующий фактор, объясняющий многие коллизии антропогенеза. Один из красноречивых примеров – торможение развития речи в силу отставания общефизиологических изменений от опережающего развития мозга. Начала речевых функций вполне могли проявляться едва ли не у поздних австралопитеков, но на пути их развития возник физиологический барьер. Так, А. Уолкер, исследуя костные останки т.н. «мальчика из Турканы» (Homo erectus, найденный близ озера Туркана в Кении), обнаружил, что отверстие позвоночного канала у него значительно уже, чем у современного человека. По этой причине, позвоночный столб не мог нести достаточного количества нервных окончаний, чтобы свободно управлять процессом дыханием. А поскольку развитие речи физиологически обусловлено способностью контролировать выдох, то сколь не продвинулись бы психофизиологические и когнитивные предпосылки речи, их реализация упёрлась в проблему седьмого спинного позвонка (Т7).[11]

Причём, если у архантропов фронтир главной болезнетворной нестыковки проходил между морфофизиологией тела и психофизиологией мозга, то для неандертальца этот фронтир сместился, прочертившись между этой самой психофизиологией мозга (морфофизологическая эволюция тела была уже, почти завершена) и набирающей немыслимые, по биологическим меркам, темпы эволюцией культуры, что и послужило, как представляется, главной причиной «трагедии неандертальца». Вообще, болезненные дисфункции, связанные с запаздыванием общефизиологической эволюции по отношению к развитию мозга, несомненно, служили причиной вымирания многочисленных «тупиковых» видов. Это обстоятельство сыграло, по-видимому, ключевую роль в установлении видовых границ эволюционных трансформаций для гоминид от австралопитеков и родственных им видов до неандертальцев. Последние стали завершающей жертвой «болезни антропогенеза»: у Homo sapiens sapiens морфофизологическая эволюция оказалась уже полностью подчинена культурной (включая и психофизиологический её аспект) и инкорпорирована в неё. Что же до ранних гоминид, то их эволюционна болезнь косила во множестве

Исток и этой болезни проявились в совершенно конкретном наборе симптомов. Уже поздние австралопитеки в полной мере почувствовали «прелести отрицательного универсализма» – неспециализированности и морфологической бескачественности. Прямохождение, развивающийся неотенический комплекс, прогрессирующий синдром родовой травмы (у австралопитеков, если судить по реконструкции их физического образа[12], ещё минимальный) и некоторые другие морфофизиологические изменения факторы стали причиной широкого спектра дисфункций, охватившего все стороны жизни. Результирующим последствием этих дисфункций и стала упомянутая выше аритмия, в силу которой предки человека оказались вытолкнуты из природной системности, став, говоря языком синергетиков, фактором неравновесия, по отношению к порядку природного универсума. Ослабление действия природных ритмических регуляций разбалансировало все уровни существования: от давления естественного отбора и динамики популяционных волн до витальных процессов протекающих на уровне локальных популяционных групп и отдельных особей (протоиндивидуумов), психика которых стал страдать от сбоев и нарушений универсальной эмпатии. Это было стимулировано не только опережающей активностью процесса цефализации; столь бурное по общеэволюционным меркам формирование неокортекса в любом случае, не могло протекать безболезненно, но и изменением функциональной конфигурации мозга, что среди прочего, вызвало и такое явление как изменение режимов сенсорного восприятия разными органами чувств. Следствием этого стало не только усиленное развитие одних каналов восприятия (зрение) и редукция других (обоняние), но и общее изменение соотношения интегративности и дифференцированности сенсорного восприятия. [13]Природная интегрированность оказалась безвозвратно утраченной, а новый системно интегрирующий контур ещё даже не начал формироваться.

Таким образом, развитие полушарной асимметрии мозга, приняла форму сильнейшей психофизиологической аномалии, с которой, несомненно, связано и развитие асимметрии в сексуальной физиологии. Разбалансировка коитальных режимов между полами вкупе с развивающейся гиперсексуальностью[14] явилась однако, не только сильнейшей биологической патологией но и, в то же время, фактором, выводящим предков человека за пределы биологического.[15] Можно сказать, что это обстоятельство стало результатом «встречи» общеэволюционных аномалий с дисфункциями локального психофизиологического уровня.

Вероятно, уже австралопитеки оказались в необычайно сложной ситуации, когда значительный сектор жизненно важных инстинктивных программ оказался частично (а в некоторых аспектах полностью) разрушен.

Среди ключевых и теснейшим образом взаимосвязанных аспектов этого разрушения можно выделить три: распад природной ритуальности как формы психическо-поведенческой самонастройки, деформация и фрагментарная деструкция сигнальной коммуникативности и разлад свойственных приматам социальных структур.

Т.е., вследствие изменения структуры и состава популяций,[16] оказалась разрушенной основа биологической социальности, а когнитивные дисфункции и выпадения из ритмических регуляций разрушили психическую основу животной ритуальности. Вернее, психическая матрица коллективных ритмически организованных действий, направленных на коррекцию поведенческих программ осталась, но как её содержание, так и процессуальный порядок осуществления оказался необратимо разрушен; содержание прежней животной ритуальности оказалось неадекватным новой ситуации ввиду того, что прежняя инстинктивная «правильность» животного поведения не соответствовала более психической конституции ранних гоминид и, к тому же, сами алгоритмы ритуальных действий были утрачены под действием болезненной аритмии. При этом в силу необратимости эволюции, ни о каком прямом «возвращении в природу» естественным путём не могло быть и речи; эволюция необратима и прямых возвращений не знает. Оставалось, стремясь к достижению утраченной гармонии, вырабатывать принципиально иные, по отношению к природным, регулятивы жизнедеятельности.

Таким образом, австралопитеки оказались перед суровым вызовом, имеющим не только внешнюю, но и внутреннюю причинность и никак не сводимым к одному лишь давлению экосреды. Потому, и появление неординарных для природной виталистичности мотивов и форм поведения было продиктовано не «естественными биологическими потребностями» (в этом случае переход к надбиологическому способу решения биологических задач просто невозможно объяснить), а необходимостью нахождения ответа на глобальный эволюционный вызов. Поиск ответа был неосознанно направлен на реконструкцию ритуала, как интегративной программы, в которой было возможным как достижение психической гармонизации, так и ресоциализации. Вернее, в эту сторону был ориентирован весь комплекс спонтанных психическо-поведенческих изменений. И хотя здесь ещё вполне по-природному, действия, ведущие в означенную сторону закреплялись и передавались из поколения в поколение, а дисфункциональные – нет, сама изменённость психических и поведенческих практик здесь уже, несомненно, была связана с проявлением смыслогенетических процессов, которые у австралопитеков ещё, разумеется, могли носитьлишь точечный, обрывочный и ущербный характер.

Ответом на критическую разбалансировку биопрограмм стал синкретический протокультурный/проторитуальный комплекс, включающий в себя три главные компонеты: артефактуальная деятельность, начала языка (первые аудиально выраженные семантемы) и начала дуальной организации. Подчерку ещё раз: последовательное перечисление этих аспектов не означает ни какой-либо между ними иерархии, ни, тем более, возможности их отдельного бытования. Все они – суть грани единого культурногентического процесса и связаны воедино единством генезиса. Единство же это выражено в том, что все они, опираясь на биологические основы, обрели своё культурно инобытие посредством смыслогенеза.

Можно условно выделить три группы задач, решаемых этими первичными протокультурными практиками. Первая – прямое и непосредственное достижение гармоничного и комфортного состояния на психофизологическом уровне отдельного, условно взятого индивидуума. Вторая группа задач связана уже с надындивидуальным уровнем: это ресоциализация в форме реконструкции ритуала. Происходит переструкурирование разбалансированных биопрограмм в новое культурное качество. И третий уровень задач – начало точечного, фрагментарного бытия культуры как самоогранизующейся надприродной среды, направленного на самооформление в систему.

Не знаю, это ли имел в виду М.К. Мамардашвили, когда говорил, что «Хаос…окружает каждую точку культурного существования внутри самой культуры», но применительно к описываемой ситуации, это звучит очень точно.

Характер и содержание указанных задач выявляется через анализ соотношения природного и протокультурного, или точнее, из особенностей самопозиционирования культурного по отношению к природному началу в условиях почти безраздельного господства последнего. Собственно, уже одно то, что телеология ранних культурных практик выявляется в анализе, космически далёком от когнитивных форм и содержания сознания самих субъектов этих практик, свидетельствует о присутствии в ситуации иного, по отношению к ним целеполагающего субъекта – культуры. (См. подробнее гл.4).

Есть основания предполагать, что появление первых артефактов – это не самое начало культуры, а всё же результат некоего достаточно долгого до-артефактуального пролога, имевшего место в эпоху австралопитеков. Не столь важно, кто был создателем первых артефактов: кениантроп, родственный ему неизвестный антропоид или даже поздний австралопитек. Главный герой раннего культурогенеза – несомненно, Homo habilis. [17] Это он, соединяющий в себе как прогрессивные, так и регрессивные (главным образом, в пропорциях тела) черты оказался в самом критическом положении и, соответственно, оказался вынужден совершить прорыв к совершенно новым поведенческим формам и практикам, результатом которых и стало появление т.н. галечной индустрии.

Но наши рассуждения об эволюционных процессах, не соизмеримых по длительности с жизнью отдельно взятого представителя ранних гоминид – это опять же именно наши рассуждения. А это значит, что нам предстоит «всего навсего» ответить на вопрос: ЧТО ИМЕННО делал хабилис, раскалывая и оббивая галечные камни? Какие свои насущные проблемы он таким образом решал и ПОЧЕМУ он решил их именно так? В поисках ответа на этот «незатейливый» вопрос необходимо учитывать следующие моменты. Во-первых, обратить внимание на саму постановку вопроса. Речь идёт не о том, какие цели преследовал сам хабилис: когнитивные механизмы целеполагания ему были неизвестны, каковы были цели самой нарождающейся культуры.

Во-вторых, ни в коем случае, нельзя упускать из виду комплексность и взаимосвязанность причинных морфофизиологических и психических трансформаций. Мы не можем, не имеем права, выделять какой-либо из факторов раннего культурогенеза в качестве основного, генерализующего и иерархически подстраивать к нему остальные. Соответственно, и ответная реакция на сложившуюся ситуацию также комплексна и не имеет универсальных генерализаций. У истоков культуры мы имеем дело с такой степенью синкретичности, которая не только в принципе исключает какую-либо осознанную дифференцированность практической активности, но и удерживает глубочайший изофункционализм между психическими и поведенческими практиками. Иначе говоря, в начале раннего культурогенеза, мы сталкиваемся не с набором отдельных, пусть даже и как-то взаимосвязанных практик, а, по сути, с неким внутренне единым праксисом, который мы лишь в силу неизбывной аналитичности нашего дискурса вынуждены рассматривать в отдельных аспектах, в той или иной проекционной сфере. (Уже поэтому, говорить о каком-либо производстве, возникшем без всяких внепроизводственных культурных предпосылок и нацеленном на решение исключительно производственных же задач, а создаваемые при этом артефакты рассматривать исключительно как технологические орудия и приспособления – вульгарнейшая модернизация). Охватить же и описать этот психическо-поведенческий праксис целостно, в рамках линейного дискурса невозможно вообще.

Кроме того, нельзя упускать из виду громадные отличия героев раннего культурогенеза от современного человека в плане психической конституции. Этот фактор, как и в случае с синкретизмом, признают, вреде бы все, но почти никто не учитывает. И хабилису, и эректусу, и неандертальцу с лёгкостью необыкновенной приписывают когнитивные свойства современного человека. На словах, разумеется, дистанцию признают все: никто не осмеливается напрямую утверждать, что антропоид мог мыслить и вести себя как современный человек или как «экономичесий» человек XIX в. Но вот учитывать эту разницу в конкретном анализе как-то не получается. Нежелание и неумение углубляться этот аспект отчасти связано с тем, что затрагивается весьма неприятная для традиционного научного сознания тема: здесь никак не обойтись без признания факта наличия у древнего человека не только несравнимо более сильной, чем у человека современного суггестивной потенции, но и сильнейших телепатических способностей, существование которых, официальная наука, признаёт весьма, неохотно. И нехотя признавая, продолжает упорно игнорировать. А между тем, не учитывая, глубокую погруженность психики антропоидов в универсальную эмпатическую связь, действительное, а не мнимое восприятие и переживание т.н. «параллельной реальности», прямое воздействие энергий различных материальных субстанций и т.д., в принципе невозможно адекватно понять и объяснить феномен раннего сознания. Можно сколько угодно кривиться и пренебрежительно называть всё это паранаукой, но рано или поздно, со всем этим придётся считаться всерьёз. Однако пока что придётся подставить себя под огонь снобистской иронии.

Прежде, чем обратиться к интерпретации ранних культурных практик в свете изложенной в предыдущей главе общей формулой смыслогенеза, необходимо всё же кратко остановиться на причинах, не позволяющих мне принять общераспространённые представления об инструментально-утилитарном характере этих самых практик. Оговорюсь сразу: я не утверждаю, что последние вообще не имели никакой утилитарно-технической функции. Утверждаю лишь следующее: 1. В синкретическом прото-смысловом комплексе ранних артефактуальных практик утилитарная функция занимала периферийное место. 2. Она носила, по меньшей мере, полубессознательный характер и не могла быть осуществлена на основе осознанного целеполагания. 3. Создание артефактов не было вызвано к жизни прямыми биологическими потребностями, связанными с первичными программами жизнеобеспечения.[18] 4. Утилитарно-инструментальная функция лишь постепенно вычленялась из синкретического комплекса, и об относительной самостоятельности этой функции можно говорить лишь применительно к ашельской эпохе.

Что же тогда представляло собой первое поколение артефактов и как оно связано с началами смыслогенеза? Прежде всего, следует иметь в виду, что в ситуации, когда мышление ещё лишь только точечно и спорадически растождествлялось с актами поведения, ни о каком, повторю, сознательном целеполагании не могло быть и речи: деятельность, по созданию первых каменных артефактов могла носить лишь спонтанный, в лучшем случае полуавтоматический характер. А закрепление этих автоматических операций было возможно лишь при условии достижения быстрого положительного психического эффекта, в то время как материалом научного анализа являются непрямые и отдалённые последствия этих практик. Например, простые ритмические движения рукой, сами по себе – вполне достаточная форма ситуативной психической гармонизации, тогда как объект приложения этих движений мог быть совершенно случаен. Когда же объектом, опять же случайно оказался камень, это могло дать определенное «приращение» психического эффекта и начать закрепляться. Однако я убеждён, что камень всё же не случайно оказался в руках олдувайского антропоида. И как бы ни было важно само погружение в процесс, «объект» приложения деятельных усилий не менее важен.

Здесь стоит оговориться, что и сама дихотомия процесса и результата в рассматриваемой ситуации представляет собой грубую психологическую модернизацию. Поскольку речь идёт о нарождающимся пространстве смыслов (а не действиях в границах природных автоматизмов), то и самой идее связи между процессом и результатом как в темпоральном, так и в прагматическом аспектах ещё только предстояло возникнуть и развиться. Осмысление идеи результата, как такового, означает снижение глубины партиципационного погружения в прафеномен, и шаг к его отстранению, отчуждению. И любого рода манипуляции с новосозданным артефактом – это, прежде всего спонтанное стремление вернуться в состояние полной психической в него погруженности, психического с ним единства, которое, в силу всё той же нераздельности психического и поведенческого, не может быть полным без деятельного, физического аспекта. И эта практика по превращения прафеномена в артефакт-магему посредством спонтанных протомагических манипуляций и есть содержание первичных актов культурной деятельности, овеществляющих смыслогенез. А то, что с современной точки зрения видится как результат, т.е. изготовление некоего орудия – то это явление, во-первых, побочное, периферийное и, во-вторых, появляющееся без всякой рационально осознанной и предварительно поставленной цели, т.е. как неожиданный плод магических процедур. В этой связи, вероятно, нет нужды подробно опровергать традиционную точку зрения, согласно которой «относительное обилие на палеолитических стоянках незавершённых кремнёвых орудий»[19] объясняется «браком» репликации. Этим же аргументом «трудовики» пытаются объяснить и отсутствие следов технического использования на этих артефактах.

Когда в предыдущей главе я говорил о «подправлении» вторично отчуждённого прафеномена в соответствии со смутным, неустойчивым и внутренне динамичным психическим образом, я никоим образом не имел в виду деятельность, нацеленную на получение некоего заранее запланированного результата, обладающего, к тому же и прагматической функцией. Антропоид манипулирует с вещами не для того, чтобы сделать их правильными: никаких правил, и вообще каких-либо идей о правильности пока что не существует, как не существует и стандартных орудийных образцов и каких-либо представлений о прагматических функциях, абстрагированных от их ситуативных вещей-носителей. Эта деятельность, скорее, сродни «бессмысленным» действием ребёнка «колдующим» над предметом и изменяющим его вид и форму в соответствии с неосознанными внутренними импульсами, за которыми стоит неодолимая тяга пробуждающегося и ступившего на пусть смыслогенеза сознания – экстериоризовать себя вовне, отметить, зафиксировать своё партиципационное единство с миром. А фокусом этого единства выступает тот или иной отдельный предмет (т.е. прафеномен, ставший предметом в результате о-смысления и партиципационного природнения, которое в раннем сознании непременно было связано и с практическим на него воздействием). Так для ребёнка совершенно безразличны практические достоинства новых игрушек, тогда как поломанность и затрёпанность старых представляет глубокую экзистенциальную ценность, ибо в этой своей изломанности они есть продолжение его (ребёнка) внутреннего мира, история его партиципационного опыта. Так и предки человека, о которых часто говорят, что они переживали своё я не столько как нечто сугубо внутреннее, сколько как экстериоризованное вовне чувствилище всего социоприродного окружения, фиксировали свой партиципационный опыт в «подправляемых» прото-объектах. Можно сказать, что первый акт культурной коммуникации, в отличие от биологической сигнальной – это своеобразный диалог переживающей человеческой экзистенции со своим отражением в практически преображённом прафеномене, ставшим таким образом магемой – предметом культуры. Самое примечательно здесь даже не то, что предок человека мыслит не только мозгом, но и руками, и даже не то, что экстериоризация партиципационного переживания вовне и есть когнитивная основа для хорошо описанного феномена одушевления древним человеком объектов внешнего мира. Важное то, что все эти одушевления, имеющие своей основой партиципационное переживание» есть отражения психического я индивидуума, ибо содержание партиципации и заключается, напомню, в снятии онтологической дистанции между я и иным.

Если сам по себе полученный артефакт и можно рассматривать как отдельный от процесса результат, то заключался он (результат), прежде всего, не в технологическом использовании артефакта, а в магической фиксации партиципационного переживания, или, точнее, целостного комплекса, который, в современной лексике звучал бы как «я, переживший единение с миром посредством вот этого предмета» Неудивительно, чтотакого рода артефакты (а иных, собственно, и не было) служили адекватной репрезентацией самого человека в условиях заново формирующейся среды социальных коммуникаций и отношений.