Рассказывает Владимир Иванович Ерофеев, опытный переводчик, сотрудник МИДа

Я ленинградец. Родился в семье железнодорожника и меч тал стать железнодорожником. Но... грянула война в Испании. Вы не представляете себе, как мы рвались на помощь республиканцам. Побежал в военкомат и я. А там сказали, что летчиков и танкистов в Испании достаточно, а вот пере водчиков маловато. Я помчался в университет и поступил на курсы переводчиков.

Пока учился, война в Испании закончилась. И я остался на филфаке, решив заняться французским. Учусь, бегаю на стадион, читаю французские книжки — и вдруг вызов в об ком партии! Перепугался страшно. А мне показали фотографию Сталина и ткнули в какого-то парня рядом с ним. «Зна ешь, кто это?» — «Нет». — «Это Павлов. Личный переводчик Сталина. Хочешь быть таким?» Я потерял дар речи. «То-то, брат... Поедешь в Москву. При ЦК ВКП(б) открыты курсы переводчиков. Мы тебя рекомендуем. Но об этом, ни гу-гу!»

Так я оказался в Москве. Сверхсекретные и сверхзакрытые курсы работали на Миусской площади. Учился я там до самой войны. Все наши «немцы» тут же ушли на фронт, а я, никому не нужный «француз», оказался в ТАССе, в отделе прослушивания иностранных радиопередач. На фронт не пускали, у меня была броня, но я все-таки пробился на курсы радистов — сидеть в тылу молодому парню тогда было просто стыдно.

И вдруг новое дело: прямо из армии меня отзывают в распоряжение Наркомата иностранных дел. Принял меня сам Деканозов. Мрачнейшая фигура! Это он был послом в Германии, рукой НКВД в Наркоминделе (он расстрелян вместе с Берия). А тогда Деканозов пытал меня: нет ли родственников на оккупированной территории и нет ли среди них репрессированных.

— Мы решили забрать вас к себе, — заявил он. — У нас нехватка людей, знающих иностранные языки. Так что на стажировку поедете в... Швецию.

— Но я не знаю шведского.

— И не надо. А дипломатическим премудростям придется учиться на ходу. В Швеции есть опытный посол — Александра Михайловна Коллонтай, она и будет вашим наставником.

Господи, Боже мой, никогда не думал, что выпадет такая карта. Хоть и близко Стокгольм, но добирался я до него несколько месяцев. Сперва сидел в Архангельске и ждал, когда придет английский морской конвой. В сентябре 1942-го на минном тральщике вышел в море. Поход продолжался почти два месяца: немцы нас и бомбили, и торпедировали. Потери в конвое были огромны, но наш тральщик уцелел. Потом на английском бомбардировщике полетели в Швецию — нас встретили «мессеры» и пришлось вернуться. Через неделю меня взяли американцы: из трех бомбардировщиков до Стокгольма долетели только два, в брюхе одного из них находился я.

До посольства добрался в канун 25-й годовщины Октября. Коллонтай встретила меня душевно, но она была разбита параличом, передвигалась только в коляске и не могла написать ни слова. Именно это обстоятельство нас и сблизило. Дело в том, что Александра Михайловна как раз в это время засела за мемуары да еще на французском языке, а так как писать она не могла, то она мне диктовала, а я и записывал.

Я же никогда не забуду времени, проведенного под опекой Александры Михайловны: то, чему я у нее научился, стало незаменимым багажом на всю жизнь. Но, судя по всему, моя судьба была уже расписана где-то на небесах: в 1944-м меня отозвали в Москву. Так как война еще была в разгаре, добираться пришлось кружным путем через Францию, Италию, Египет и Иран.

В Москве меня тут же принял Молотов и предложил работу в его секретариате в качестве референта-переводчика, а потом и помощника. В каких только переговорах я не участвовал, с кем только не встречался! Случалось, что переводил и самому Сталину...

— А правда, что вы имели отношение к переписке Сталина с Черчиллем и Рузвельтом?

— Самое прямое. Все письма Черчиллю и Рузвельту готовили мы и отправляли на подпись Сталину. Иногда он подписывал их сразу, а иногда основательно редактировал, чаше всего исправляя чрезвычайно агрессивные формулировки Молотова. Об этом мало кто знает, но Вячеслав Михайлович ни в чем не доверял нашим западным союзникам и относился к ним очень подозрительно. Он вообще был человеком необычайно строгим и жестким, так что вымуштровал меня как надо.

В 1955-м меня направили в Париж, в качестве советника по вопросам политики и культуры. Но, как говорится "this is another story"...

(По материалам газеты «Мир новостей»).

Переводчикам нередко приходится быть свидетелями и непосредственными участниками важнейших событий ис­тории. Вот, например, что происходило в Берлине в ночь на 22 июня 1941 года — глазами переводчика МИД нацист­ской Германии Э.Зоммера и его коллеги из посольства СССР В.Бережкова.

Э. Зоммер (переводчик МИД нацист­ской Германии)

Эрик Зоммер вошел в российскую историю и останется в ней, поскольку именно его устами по-русски в ночь с 21 на 22 июня 1941 года Германия объявила войну Советскому Союзу. Правда, слова «война» германская сторона избегала, предпочи­тая говорить лишь о «военных мероприятиях против Советско­го Союза». Он хорошо помнил перипетии той ночи. В полночь его разбудила мать: звонили из министерства. Просили надеть форму' и ждать служебной машины. На пороге мама поцеловала и перекрестила Эрика. В министерстве шеф велел Эрику ехать за советским послом Деканозовым. Вместе с Владимиром Деканозовым Эрик вернулся на «мерседесе» в министерство. Он на всю жизнь запомнил предрассветный Берлин и как Деканозов говорил о грядущем дне. Знал ли Деканозов. зачем Эрик вез его к Риббентропу Да, конечно, знал. Его долго не принимали на­кануне. к тому же ночью по пустякам не вызывают. Риббен­троп принял Деканозова в кабинете Бисмарка. Чтение мемо­рандума заняло полчаса. Эрик видел, как нервно сжимаются кулаки советского посла, как наливаются кровью его шея, голо­ва. Еще Эрик запомнил, что Деканозов все время повторял од­ну и ту же фразу: «Весьма сожалею».Надо сказать, о Деканозове, дипломате от НКВД, Эрик вспоминал тепло — после войны Эрика не расстреляли благо­даря знакомству с бывшим советским послом. Дали всего де­сять лет лагерей. Разумеется, Эрик не считал себя преступни­ком, поскольку с древнейших времен к переводчикам, как и подобает, всегда относились, как к миротворцам.

В.Бережков. (Из книги «Страницы дипломатической истории».)

Внезапно в 3 часа ночи, или в 5 часов утра по московскому вре­мени (это было воскресенье 22 июня), раздался телефонный звонок. Незнакомый голос сообщил, что рейхсмпнистр Иоахим фон Риббен­троп ждет советских представителей в министерстве иностранных дел. Уже от этого лающего незнакомого голоса, от чрезвычайно офи­циальной фразеологии повеяло чем-то зловещим...Выехав на Вильгельмштрассе, мы издали увидели толпу у здания МИД, подъезд был ярко освещен прожекторами. Вокруг суетились фоторепортеры, кинооператоры, журналисты... В апартаменты министра вел длинный коридор. Наконец мы ока­зались в кабинете. В глубине комнаты стоял письменный стол, за которым сидел Риббентроп в будничной серо-зеленой мини­стерской форме. У Риббентропа было опухшее лицо пунцового цвета и мутные, воспаленные глаза. «Не пьян ли он'?» — про­мелькнуло у меня в голове. После того как Риббентроп начат говорить, мое предположение подтвердилось. Он пояснил, что кратко изложит содержание меморандума Гитлера, сказав, что создавшуюся ситуацию германское правительство рассматрива­ет как угрозу для Германии. Все это, заявил Риббентроп, расце­нивается как намерение СССР нанести удар в спину немецко­му народу. Фюрер решил принять меры. Час тому назад гер­манские войска перешли границу Советского Союза...Затем Риббентроп принялся уверять, что эти действия Гер­мании являются лишь оборонительными мероприятиями. По­сле этого Риббентроп встал: Фюрер поручил мне официально объявить об этих обо­ронительных мероприятиях...Мы тоже встали. Прежде чем уйти, советский посол сказал: Вы еще пожалеете, что совершили разбойничье нападе­ние на Советский Союз. Вы еще жестоко за это поплатитесь. Мы повернулись и направились к выходу. И тут произошло неожиданное. Риббентроп, семеня, поспешил за нами. Он стал скороговоркой, шепотком уверять, будто лично он был против этого решения фюрера. Он даже якобы отговаривал Гитлера. Лично он, Риббентроп, считает это безумием. Но он ничего не мог поделать. Гитлер принял это решение, он никого не хотел слушать…Передайте в Москве, что я был против нападе­ния, — услышали мы последние слова рейхсминистра, когда уже выходили в коридор...

(К сожалению, В.М.Бережков скончался в конце 1998 г. в США на 80-м году жизни.)

«Восемь вопросов профессионалу»