Дискурс, толерантность и интеркультурная коммуникация

Современный мир мал и тесен: расстояния уменьшились, и тот путь, на который в древности могли потребоваться годы, мы можем преодолеть сегодня за сутки; те страны, о которых раньше люди знали только понаслышке, из тридцатых рук, стали обычным местом действия в новостях, доставляемых масс-медиа, и едва ли не более знакомым, чем то, что происходит в нашем собственном городе. Это уменьшение мира создает множество проблем, среди которых на первое место выходит проблема интеркультурной коммуникации и то, без чего эта коммуникация будет невозможна, – толерантность к иным, чем наш собственный, стилям жизни. Под этим термином мы понимаем здесь определенную поведенческую диспозицию, предполагающую, что ее носитель не предъявляет к своим партнерам по коммуникации каких-либо ожиданий, связанных с их стилем жизни, системами мотивации и т. д., ограничиваясь лишь теми минимальными ожиданиями, которые обусловлены биологической стороной личности. Толерантность, таким образом, означает способность рассматривать свои собственные привычки, поведенческие стереотипы и моральные установки не как Абсолют, всякое отклонение от которого приводит к разрушению личностной идентичности, а как нормы поведения, принятые конвенционально, с опорой на сугубо прагматические критерии: данный тип поведения хорош и морален настолько, насколько он помогает нам успешно решать задачи, которые мы ставим перед собой, и избегать тупиков – как тактических, так и стратегических – на пути к своей цели. Такой тип поведения опирается на тот образ общества, который рисует в своем сознании социальный агент, включенный в данную общественную систему и стремящийся наиболее полно адаптироваться к ней. Сама же социальная реальность, понимаемая как нечто неизменное (в идеале, конечно), данное от века и потому не подлежащее никаким попыткам реформирования, исчезла, уступив место реальностям – гетерогенным, изменчивым и в значительной мере гетерономным социальным полям, не закрывающим социальному агенту путь ни в более высокие страты данного общества, ни в низшие, ни даже в иную культуру.

Иными словами, одной из главных черт современного общества стала мобильность. Индивид уже не обречен быть навеки прикованным к одному и тому же сословию, конфессии, месту жительства, семейной ячейке и т. д. и связанным претендующими на абсолютность требованиями, которые предъявлял к нему социальный ландшафт. Но такое изменение типа социальных коммуникаций, освобождая человека из-под власти некоторого конкретного социального поля, вместе с тем ставит его перед проблемой построения коммуникации и установления социальных связей без опоры на априорную систему социальных ценностей, которая понималась бы как абсолютная и укорененная в самой «природе» человека. Коммуникативные связи в интеркультурной коммуникации формируются уже не по универсальным и «абсолютным» законам. Процесс формирования коммуникативных связей в любой данной интерсубъективной ситуации (в случае интеркультурного контакта) осуществляется участниками коммуникации скорее герменевтически, на основании их прошлого коммуникативного опыта, который обогащается и корректируется данным актом коммуникации.

Надо заметить в связи с этим, что conditio sine qua non коммуникации, без чего она не может даже начаться, – это признание партнера по взаимодействию в качестве источника осмысленных сообщений, а это, в свою очередь, требует от взаимодействующих субъектов взаимной толерантности, ибо, если один из участников интеракции не признает другого в качестве коммуникативно ценного элемента в своем интерсубъективном горизонте и видит в нем, например, лишь объект каких-то возможных манипуляций, то коммуникация становится невозможной. Слова Другого изначально должны восприниматься как осмысленные, даже если сразу же мы их смысл уловить не можем. В этом случае смысл приходится искать. «Тот, кто хочет понять текст, постоянно осуществляет набрасывание смысла. Как только в тексте начинает проясняться какой-то смысл, он делает предварительный набросок смысла всего текста в целом. Но этот первый смысл проясняется в свою очередь лишь потому, что мы с самого начала читаем текст, ожидая найти в нем тот или иной определенный смысл. Понимание того, что содержится в тексте, и заключается в разработке такого предварительного наброска, который, разумеется, и подвергается постоянному пересмотру при дальнейшем углублении в смысл текста»[58].

При этом следует учитывать, что в герменевтике Гадамера автор – элемент почти случайный, тогда как в коммуникативных процессах сообщение важно и в собственно герменевтическом смысле – как событие, модифицирующее внутреннее состояние адресата, – и как симптом определенного состояния отправителя, фигура которого здесь не менее ценна, чем то, что он говорит. Кроме того, разница состоит еще и в том, что в герменевтике объектом понимания выступает статичный текст, тогда как в теории коммуникации мы имеем дело чаще с дискурсом, чем с текстом. Общее свойство их заключается в том, что внутреннее единство как дискурса, так и текста задается константностью их предмета. Оба они – текст и дискурс – представляют собой совокупность высказываний на какую-то определенную тему, утрата которой приводит к распаду текста, предельным случаем которого можно считать шизофазию, а дискурс от этого только приостанавливается, но не разрушается.

Разница же между ними состоит в том, что, во-первых, текст (во всяком случае, в герменевтическом его понимании) монологичен, тогда как дискурс представляет собой скорее диалог, в процессе которого меняются обе коммуницирующие стороны; во-вторых, текст внутренне завершен и не приемлет никаких добавлений, тогда как дискурс не только допускает добавление в него новых высказываний, но и вряд ли мыслим без постоянно действующих «точек роста»; в-третьих, наконец, текст не должен быть внутренне противоречивым, дискурс же благодаря своей диалогической природе к противоречиям нечувствителен.

Кстати, заметим, что каждая из пропозиций, составляющих дискурс, сама является маленьким, но целостным и внутренне связным монологом, то есть текстом или хотя бы частью текста, ибо в дискурсе каждый элемент является в той или иной степени ответом на все прочие пропозиции – элементы этого дискурса, а ответ необходимо должен быть не только релевантным обсуждаемому предмету, но и связным, так как на бессвязную, «шизофатическую» реплику едва ли можно ответить, а это ставит под вопрос ее релевантность данному дискурсу (да и дискурсу вообще).

Кроме того, даже и константность темы в дискурсе соблюдается не всегда и может быть уверенно прослежена лишь на достаточно небольших временных отрезках. Это связано со спецификой правил, по которым используются в дискурсе элементы лексиконов участвующих в дискурсе субъектов: правила здесь формируются «по Витгенштейну» – через практику. «Существует такое понимание правила, которое является не интерпретацией, а обнаруживается в том, что мы называем „следованием правилу“ и „действием вопреки“ правилу в реальных случаях его применения.

Вот почему мы склонны говорить: каждое действие по правилу – интерпретация. [...] Стало быть, „следование правилу“ – некая практика»[59].

Следование правилу, таким образом, является в действительности созданием правила, ибо в отсутствие абсолютного и жестко фиксированного «кодекса» правил, который был бы первичен относительно их осуществления на практике, мы имеем сначала некоторую практику, потом усматриваем в ней известного рода регулярности и лишь затем формулируем правило. Которое оказывается здесь не столько прескриптивным, как это было бы в первом случае, сколько дескриптивным, подобно физическим законам, и только будучи явным образом вербализовано, оно может приобрести также предписывающую функцию: когда человек осознает – на вербальном, естественно, уровне, – какова максима его воли, то может принять решение (предписать себе) сознательно следовать этому правилу, что послужит дополнительным стимулом следовать ему. Но практическая природа следования правилу означает в действительности историчность любого правила, как дескриптивного, так и прескриптивного, ибо правило фактически задается рекурсивно прошлыми актами следования правилу, а это значит, в свою очередь, что разные социальные агенты в силу различий их социального опыта в одной и той же ситуации будут действовать по-разному. В частности, это касается и деятельности по построению дискурса. На одну и ту же пропозицию разные социальные агенты дают разные ответы в зависимости от того, каков их прошлый дискурсивный (то есть коммуникативный) опыт. В своих действиях они детерминированы (пусть и не строго, не à la Democritus) своим прошлым, но у каждого из них есть возможность в процессе коммуникации усвоить часть коммуникативного опыта другого и сделать его, таким образом, своим собственным прошлым, частью своего самоописания, учитывая, что индивидуальное прошлое состоит также и из представлений об истории своей социальной группы (нации, религиозной общины и т. д.).

Именно на этом может быть основана интеркультурная коммуникация, которая при таком ее понимании принимает на себя функции не только инструмента, обеспечивающего взаимопонимание агентов разных культур, но и средства, размывающего и уничтожающего границы между культурами, конфессиями, нациями и т. п. и таким способом формирующего новую единую мировую общность, для агентов которой собственным их прошлым будут равно Сократ, Будда, Заратуштра и Чжуан-цзы.

Коммуникация, отметим, представляет собой не просто общение между собой двух или более личностей. По существу своему, через этих людей взаимодействуют друг с другом дискурсы. Элемент одного дискурса, построенный по его правилам и играющий в нем одну определенную роль, вполне может стать элементом также и другого дискурса, где он будет выполнять уже совершенно другие функции, и такой обмен элементами между дискурсами затруднен прежде всего потому, что, помимо константности предмета, единство дискурса обеспечивается также и единством его истории, то есть законов его формирования, связанных друг с другом «семейными сходствами»[60]. Правило в концепции позднего Витгенштейна фактически формулируется – а действие согласно правилу становится возможным – в том числе и потому, что у практики уже есть какая-то история, которая может служить основанием для герменевтического Vorverstandnis, исходящего из заданного традицией горизонта значений. Коммуникация же, являясь процессом взаимодействия дискурсов, служит средством объединения горизонтов и, следовательно, обогащения Vorverstandnis новыми элементами лексикона и способами реализации практик и формирования правил.

Очевидно, что для этого представитель иного социального поля (другой культуры, национальности, другого профессионального сообщества или вероисповедания) должен восприниматься нами, во-первых, именно как Другой, обладающий совершенно иным социокультурным опытом, ибо, если он будет восприниматься как полностью, за исключением несущественных черт, подобный нам, то те компоненты его габитуса, которые только и делают его Другим, нами будут упущены из виду и, таким образом, потеряны; а во-вторых, как самоценный социальный субъект, позитивная ценность которого обусловлена именно его инаковостью и тем, что мы благодаря этому сможем через него обогатиться новым социальным опытом, то есть принять в качестве элементов собственной личности часть характерных для него мировоззренческих установок и основывающихся на них поведенческих диспозиций.

Нагорный Н.Н., Рубчевский К.В. Красноярск