Пасхальная ночь

Местные жители вспоминают, как еще в недав­ние времена на Пасху по домам ходили отряды ак­тивистов и, шныряя по чужому жилью, как у себя дома, искали пасхальные яйца и куличи. Пойман­ных «с поличным» клеймили потом на собраниях, изгоняя с работы. Возможно, из-за этих утренних обысков в здешних краях вошло тогда в обычай справлять Пасху как Новый год. То есть поздно вечером в Страстную Субботу садились за празднич­ный стол, а после возлияний шли на Крестный ход.

Словом, работы для милиции на Пасху хватало. Но такой тяжелой Пасхи, как в 1993 году, в Оптиной еще не было - гудящий от разговоров пере­полненный храм и множество нетрезвых людей во дворе. А в 11 часов вечера, как установило потом след­ствие, в монастырь пришел убийца.

Рассказывает оптинский иконописец Мария Левистам: «В пасхальную ночь многие чувствова­ли непонятную тревогу. А мне все мерещилось, будто в храме стоит человек с ножом и готовит­ся кинуться на батюшек. Я даже встала поближе к батюшкам, чтобы броситься ему наперерез. По­дозрительность - это грех, и я покаялась в этом на исповеди. А батюшка говорит: «Мария, ты не на нож бросайся, а молись лучше».

Запомнился случай. На амвоне у входа в алтарь стоял- мальчик Сережа и невольно мешал служа­щим. В миру этот мальчик прислуживал в алтаре и теперь, стесненный толпой, жался поближе к алтарной двери. Инок Трофим, носивший записки в алтарь, постоянно наталкивался на него и, нако­нец, не выдержав спросил: «А ты чего здесь вер­тишься?» - «Думаю,- ответил мальчик,- мож­но ли мне войти в алтарь?» - «Нет,- сказал инок Трофим. - И чтобы я больше тебя здесь не видел».

Мальчик очень удивился, когда инок Трофим разыскал его потом в переполненном храме и ска­зал виновато: «Прости меня, брат. Может, в послед­ний раз на земле с тобой видимся, а я обидел тебя». Виделись они тогда на земле действительно в по­следний раз.

Инокиня Ирина и другие вспоминают, что в ту пасхальную ночь инок Ферапонт стоял не на своем обычном месте, но как встал у панихидного столи­ка, так и застыл, потупясь, в молитвенной скорби. Инока теснили и толкали, но он не замечал ниче­го. Вспоминают, как некий подвыпивший человек попросил поставить свечу за упокой, пояснив, что у него сегодня умер родственник, а сам он, посколь­ку выпивши, касаться святыни не вправе. Свечу передали иноку Ферапонту. Он зажег ее и забылся, стоя с горящей свечой в руке. На инока огляды­вались с недоумением, а он все стоял, опустив голову, с заупокойной свечой в руке. Наконец, перекрестившись, он поставил свечу на канун и пошел на свою последнюю в жизни исповедь.

Рассказывает иеромонах Д.: «За несколько ча­сов до убийства во время пасхального богослуже­ния у меня исповедовался инок Ферапонт. Я был тогда в страшном унынии - и уже готов был оставить монастырь, а после его исповеди вдруг стало как-то светло и радостно, будто это не он, а я сам поисповедовался: «Куда уходить, когда тут такие братья!..» Так и вышло: он ушел, а я ос­тался».

* * *

В свою последнюю пасхальную ночь о. Василий исповедовал до начала Крестного хода, а потом вышел на исповедь под утро - в конце литургии. Смиренный человек всегда неприметен, и об о. Василии лишь посмертно узнали, что он стяжал уже особую силу молитвы и, похоже, дар прозор­ливости. Исповеди у о. Василия оставили у мно­гих необыкновенно сильное впечатление, и чтобы передать его, нарушим хронологию, рассказав не только об исповедях в ту последнюю ночь.

Рассказывает москвичка Е.Т.: «Отец Васи­лий был прозорлив, и за несколько часов до убий­ства открыл мне исход одной тяготившей меня истории. История же была такая. Есть у меня друг юности, за которого в свое время я отказа­лась выйти замуж. «Назло» мне он тут же же­нился на первой встречной женщине, но жить с ней не смог. Лишь много позже у него, наконец, появилась настоящая семья. И вот на Пасху 1993 года мой друг, приехал в Оптину с пожерт­вованиями от своей организации. И при встрече рассказал, что он недавно пришел к вере, а жена у него неверующая, и он год назад ушел из семьи.

У него, дома был конфликт, и от обиды на жену он предложил мне выйти за него замуж. Но я-то видела - мой друг тоскует о жене и своей ма­ленькой дочке. Просто из гонора не хочет в том признаться и опять рвется что-то «доказать».

Все это так удручало, что на исповедь к о. Василию я пришла почти в слезах. «Да, это серьезное искушение, - сказал батюшка. - Но если достойно его понести, все будет хорошо». - «По­молитесь, батюшка», - попросила я. Отец Васи­лий молча отрешенно молился, а потом сказал просияв и с необыкновенной твердостью: «Все будет хорошо!» Так оно и вышло.

Убийство на Пасху было таким потрясением, когда выжгло все наносное из чувств. И мой друг вернулся в семью, написав мне позже, что они с женой обвенчались, вместе ходят в церковь, а боль­ше всех радуется их маленькая дочка, без конца повторяя: «Папа вернулся!»

Рассказывает регент Ольга: «Перед Пасхой случилось такое искушение, что я была буквально выбита из колеи. На Пасху надо было петь на кли­росе, и я хотела поисповедаться и причаститься в Страстную Субботу.

Встала на литургии на исповедь к о. Васи­лию, но очередь из причастников была такая ог­ромная, что к концу литургии стало ясно - на исповедь мне не попасть. В огорчении я даже выш­ла из очереди. Стою за спиной о. Василия и ду­маю: «Ну, как в таком состоянии идти на кли­рос?» И вдруг о. Василий говорит мне, обернув­шись: «Ну что у тебя?» И тут же взял меня на исповедь. После исповеди от моего искушения не осталось и следа, но выпало мне петь на Пасху панихиду по батюшке».

Рассказывает монахиня Зинаида, а в ту пору пенсионерка Татьяна Ермачкова, безвозмездно работавшая в трапезной монастыря с первого дня возрождения Оптиной: «Уж до чего хорошо испо­ведовал о. Василий! Добрый был батюшка, любя­щий, и идешь после исповеди с такой легкой ду­шою, будто заново на свет родилась.

Перед Пасхой мы в трапезной и ночами рабо­тали. Разогнуться некогда. Где уж тут правило к Причащению читать? И вот утром в Страст­ную Субботу говорю о. Василию: «Батюшка, уж так хочется причаститься на Пасху, а готовить­ся некогда». - «Причащайтесь». - «Это как - не готовясь?» - «Ничего, - говорит, - вы еще много потом помолитесь». И верно - уж сколько мы мо­лились на погребении братьев! И поныне о них, ро­димых, молюсь».

Рассказывает иеродиакон Л.: «Перед Пасхой я так закрутился в делах, что к причастию был по сути не готов. Сказал об этом на исповеди о. Василию, а он в ответ: «А ты будь готов, как Гагарин и Титов». Сказано это было вроде бы в шутку, а только вспомнилась внезапная смерть Гагарина и тоже среди трудов».

Рассказывает иконописица Тамара Мушкетова: «Перед Пасхой 1993 года я пережила два боль­ших потрясения - умерла моя бабушка. Она была монахиня. А потом меня оклеветали близкие мне люди. Я замкнулась тогда. И вдруг расплакалась на исповеди у о. Василия, а батюшка молча слу­шал и сочувственно кивал.

Раньше я стеснялась исповедоваться у о. Василия - ведь мы почти ровесники. А тут забылось, что он молод, и исчезло все, кроме Госпо­да нашего Иисуса Христа, перед которым довер­чиво раскрывалась душа. Я готовилась тогда к причастию и сказала о. Василию, что при всем
моем желании не могу до конца простить людей, оклеветавших меня, «- Да как же вы собираетесь причащаться? - удивился о. Василий. - Не могу допустить до причастия, если не сможете простить.

- Я стараюсь, батюшка, а не получается.

- Если сможете простить, причащайтесь, - сказал о. Василий. И добавил тихо: - Надо про­стить. Как перед смертью.

Я попросила о. Василия помолиться обо мне и отошла от аналоя, стараясь вызвать в себе чувство покаяния. Но чувство было надуманным и пустым от обиды, на ближних. Так продолжалось минут десять. И вдруг я снова заплакала, увидев все и всех, как перед смертью - мне уже не надо было никого прощать: все были такими родными и любимыми, что я лишь удивлялась никчемности прежних обид. Это была настолько ошеломляю­щая любовь к людям, что я поняла - это выше моей меры и идет от батюшки, по его молитвам. И я уже не колеблясь пошла к Чаше».

Рассказывает художник Ирина Л. из Петер­бурга: «В Оптину пустынь я впервые приехала в 1992 году на престольный праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы и пошла на исповедь к ближайшему аналою. К о. Василию, как выясни­лось потом.

Перед этим я недавно крестилась, исповедо­ваться не умела. Но, помню, вдруг заплакала, когда о. Василий накрыл меня епитрахилью, читая раз­решительную молитву. Я стыдилась слез, но они лились сами собой от чувства великого милосер­дия Божия. Моего имени о. Василий не спросил, сама я его не называла, а потому очень удивилась, услышав, как читая разрешительную молитву, он

произнес мое имя: «Ирина». «Откуда он знает мое имя? - недоумевала я. - Может, ему кто-то ска­зал?» Но сказать было некому - никто меня в монастыре не знал.

Казалось бы, что особенного связывало меня с о. Василием? Одна исповедь, одно причастие и одно благословение в дорогу. Но после смерти он нео­днократно являлся мне во сне. Однажды ви-жу - о. Василий стоит у аналоя, как на исповеди, и го­ворит мне: «Ирина, тридцать две занозы ты из себя вынула, но осталась еще одна». Снам обычно не доверяешь и даже не помнишь их. Но от этого сна исходило такое ощущение реальности, что за два года я двадцать пять раз ездила в Оптину, отыскивая в себе тридцать третью занозу. И не было мне покоя, пока я не оставила мир и не уеха­ла в монастырь по благословению батюшки, став­шего здесь моим духовным отцом. Но даже имени моего духовного отца я в ту пору не знала: его от­крыл мне во сне о. Василий на сороковой день своей кончины - на Вознесение».

Преподобный Оптинский старец Нектарий пи­сал: «Господь наш Иисус Христос, молящийся в саду Гефсиманском, есть до некоторой степени образ всякому духовнику в отношении духовных чад его, ибо и он берет на себя их грехи. Какое это великое дело и что только ему приходится пере­живать!»

Нам не дано знать о тех внутренних пережива­ниях о. Василия, когда, зажатый толпою, он стоял у аналоя в свою последнюю пасхальную ночь, начав исповедовать с раннего утра и не присев до полу­ночи. А ночью был миг, запомнившийся многим: «Смотрите, батюшке плохо», - звонко сказал чей-то ребенок. И все посмотрели на о. Василия - он стоял у аналоя уже в предобморочном состоянии с бледным до синевы лицом. Иеромонах Филарет в это время кончил святить куличи и шел по храму, весело кропя всех взывающих к нему: «Батюшка, и меня покропи!» Мимоходом он окропил и о. Василия и уже уходил дальше, когда тот окликнул его: «По­кропи меня покрепче. Тяжело что-то». Он окропил его снова; а увидев кивок о. Василия, окропил его уже так от души, что все его лицо было залито водой. «Ничего, ничего,- вздохнуло. Василий с облегчением. - Теперь уже ничего». И снова стал исповедовать.

Так и стоит перед глазами это гефсиманское одиночество пастыря в толпе, налегающей на ана­лой со своими скорбями, а чаще - скорбишками: «Батюшка, она мне такое сказала! Ну как после этого жить?» Ничего, живем. А батюшки нет...

Благочинный монастыря игумен Пафнутий вспо­минает, как в Страстную Пятницу он вдруг подумал при виде исхудавшего до прозрачности о. Василия: «Не жилец уже». Нагрузка на иеромонахов была тогда неимоверной: о. Василий служил и исповедовал всю Страстную седмицу, а после бессонной пасхальной ночи должен был по расписанию испове­довать на ранней литургии в скиту, а потом на по­здней литургии в храме преподобного Илариона Великого. «А кого было ставить? - сетовал игумен Пафнутий. - Многие батюшки болели уже от пе­реутомления, а о. Василий охотно брался подменить заболевших. Он любил служить». Господь дал ему вдоволь послужить напоследок, но сквозь лицо про­ступал уже лик.

Многим запомнилось, что во время Крестного хода на Пасху о. Василий нес икону «Воскресение Христово» и был единственный из всех иереев в

красном облачении. Господь избрал его на эту Пасху своим первосвященником, заколающим на проскомидии Пасхального Агнца. Вспоминают, что проскомидию о. Василий совершал всегда четко, разрезая Агничную просфору быстрым и точным движением. Но на эту Пасху он медлил, мучаясь и не решаясь приступить к проскомидии, и даже отступил на миг от жертвенника. «Ты что, о. Василий?» - спросили его. «Так тяжело, будто себя заколаю»,- ответил он. Потом он свершил это Великое Жертвоприношение и в изнеможении присел на стул. «Что, о. Василий, устал?» - спросили его находившиеся в алтаре. «Никогда так не уставал,- признался он.- Будто вагон разгру­зил». В конце литургии о. Василий снова вышел на исповедь.

Рассказывает Петр Алексеев, ныне студент Свято-Тихоновского Богословского института, а в ту пору отрок, работавший на послушании в Оптиной: «Была у меня тогда в Козелъске учи­тельница музыки Валентина Васильевна. Человек она замечательный, но, как многим, ей трудно и приходится зарабатывать на жизнь концертами. Как раз в Страстную Субботу был концерт в Доме офицеров, а после концерта банкет. Сейчас Валентина Васильевна поет на клиросе, а тогда еще только пришла к вере, но строго держала пост, готовясь причащаться на Пасху. И когда на бан­кете подняли тост за нее, она, по общему настоя­нию, чуть-чуть пригубила шампанского.

По дороге в Оптину она рассказала знакомой москвичке об искушении с шампанским, а та наго­ворила ей таких обличающих слов, запретив прича­щаться, что Валентина Васильевна проплакала всю Пасхальную ночь. А на рассвете на исповедь вышел о. Василий, и она попала к нему. И вот плачет Валентина Васильевна, рассказывая, как пригубила шампанского, лишившись причастия, а о. Василий протягивает ей красное пасхальное яичко и говорит радостно: «Христос воскресе! Причащайтесь!» Как же рада была Валентина Васильевна, что причастилась на Пасху! Когда наутро она услыша­ла об убийстве в Оптиной, то тут же побежала в монастырь. А пасхальное яичко новомученника Василия Оптинского бережет с тех пор, как свя­тыню».

Необычно многолюдной и шумной была Пасха 1993 года. Но усталость ночи брала свое - уходи­ли из храма разговорчивые люди. И на литургии верных храм уже замер, молясь в тишине.

Есть в Пасхальной ночи тот миг, когда проис­ходит необъяснимое: вот, казалось бы, все устали и изнемогают от сонливости. Но вдруг ударяет в сердце такая благодать, что нет ни сна, ни устало­сти, и ликует дух о Воскресении Христовом. Как описать эту дивную благодать Пасхи, когда небо отверсто и «Ангели поют на небесех»?

Сохранился черновик описания Пасхи, сделан­ный в 1989 году будущим иеромонахом Василием. Но прежде чем привести его, расскажем о том мо­менте последней Пасхи, когда в конце литургии о. Василий вышел канонаршить на клирос. «Батюшка, но вы же устали, - сказал ему регент иеродиакон Серафим. - Вы отдыхайте. Мы сами справимся». - «А я по послушанию, - сказал весело о. Василий, - меня отец наместник благословил». Это был лучший канонарх Оптиной. И многим запомнилось, как объя­тый радостью, он канонаршил на свою последнюю

Пасху, выводя чистым молодым голосом: «Да вос­креснет Бог и расточатся врази Его». И поют братия, и поет весь храм: «Пасха священная нам днесь показася; Пасха нова святая: Пасха таинственная...»

«И словно срывается с уст возглас: «Да вос­креснет Бог и расточатся врази Его, - писал он в первую свою оптинскую Пасху. - Что за великие и таинственные слова! Как трепещет и ликует душа, слыша их! Какой огненной благодати они преис­полнены в Пасхальную ночь! Они необъятны, как небо, и близки, как дыхание. В них долгое ожида­ние, преображенное в мгновение встречи, житейс­кие невзгоды, поглощенные вечностью, вековые том­ления немощной человеческой души, исчезнувшие в радости обладания истиной. Ночь расступается перед светом этих слов, время бежит от лица их...

Храм становится подобен переполненной зазд­равной чаше. «Приидите, пиво пием новое». Брач­ный пир уготован самим Христом, приглашение звучит из уст самого Бога. Уже не пасхальная служ­ба идет в церкви, а пасхальный пир. «Христос воскресе!» - «Воистину воскресе!», звенят возгласы, и вино радости и веселия брызжет через край, обновляя души для вечной жизни.

Сердце как никогда понимает, что все, получае­мое нами от Бога, получено даром. Наши несовер­шенные приношения затмеваются щедростью Божией и становятся невидимыми, как невидим огонь при ослепительном сиянии солнца.

Как описать Пасхальную ночь? Как выразить словами ее величие, славу и красоту? Только пе­реписав от начала до конца чин пасхальной служ­бы, возможно это сделать. Никакие другие слова для этого не годны. Как передать на бумаге пас­хальное мгновение? Что сказать, чтобы оно стало

понятным и ощутимым? Можно только в недоуме­нии развести руками и указать на празднично ук­рашенную церковь: «Приидите и насладитеся...»

Кто прожил этот день, тому не требуется доказа­тельств существования вечной жизни, не требуется толкования слов Священного Писания: «И времени уже не будет» (Откр. 10, 6).

Служба закончилась в 5.10 утра. И хотя позади бессонная ночь, но бодрость и радость такая, что хочется одного - праздновать. Почти все сегодня причастники, а это особое состояние духа: «Пасха! Радостию друг друга обымем...» И по выходе из храма все христосуются, обнимаясь и зазывая друг друга на куличи.

Все веселые, как дети. И как в детстве, глаза под­мечают веселое. Вот маленького роста иеродиакон Рафаил христосуется с огромным о. Василием:

- Ну, что, батька? - смеется иеродиакон.- Христо-ос воскресе!

- Воистину воскресе! - сияет о. Василий.

А воздух звенит от благовеста, и славят Христа звонари - инок Трофим, инок Ферапонт и иеро­диакон Лаврентий. Инок Трофим ликует и сияет в нестерпимой, кажется, радости, а у инока Ферапонта улыбка застенчивая. Перед Пасхой у него, ка­жется, болел глаз, и на веке остался след зеленки. Клобук на этот раз не надвинут на глаза, а потому видно, какое у него по-детски открытое хорошее лицо и огромные глаза.

А потом праздник выплескивается в город. Был у оптинских прихожан в те годы обычай - уезжать из Оптиной с пением. Народ по деревням тут голосистый, и шли из Оптиной в город автобусы, где пели и пели, не уставая: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

«Пасха едет», - говорили по этому поводу в городе, радуясь новому обычаю - петь всенародно на Пасху. И если вечер Страстной Субботы омра­чался, случалось, пьяными драками, то сама Пасха в Козельске и деревнях протекала всегда удиви­тельно мирно - все нарядные, чинные, мужчины в белых рубашках. Все ходят друг к другу христосо­ваться, и даже речь в этот день обретает особое благочиние - в Пасху нельзя сказать грубого слова или обидеть кого. Пасха - святой день.

«БРАТИКОВ УБИЛИ!»

Вспоминается, как вернувшись домой на рас­свете, сели разговляться за праздничный стол, и понеслась душа в рай: позади пост - редькин хвост, а ныне пир на весь мир. «Пасха красная! Пасха!» - пели мы от души. И даже не обратили внимания, когда старушка-паломница Александра Яковлевна постучала в окно, спросив: «Не знаете, что в Оптиной случилось? Говорят, священника убили». Отмахнулись, не поверив,- да разве в Пасху убивают? Это выдумки все! И снова ели и пели.

Пение оборвалось разом от какой-то звенящей тишины в ушах. Почему молчит Оптина и не слышно колоколов? Воздух в эту пору гудит от благовеста.

Бросились на улицу, всматриваясь в монастырь за рекой - в рассветном тумане белела немая Оп­тина. И эта мертвая тишина была знаком такой беды, что бросились к телефону звонить в монастырь и обомлели, услышав: «В связи с убийством и рабо­той следствия, - сказал сухой милицейский голос, - информации не даем».

Как мы бежали в монастырь! И огненными знаками вставало в памяти читанное накануне - смерть никогда не похитит мужа, стремящегося к совершенству, но забирает праведника, когда он ГОТОВ. Кто убит нынче в Оптиной? Кто ГОТОВ? Смерть забрала лучших - это ясно. Кого? Вот и бежали, ослепнув от слез и взывая в ужасе: «Гос­поди, не забирай от нас нашего старца! Матерь Божия, спаси моего духовного отца!» Как ни стран­но, но в этих молитвах среди имен подвижников не были помянуты ни о. Василий, ни о. Ферапонт, ни о. Трофим. Они были хорошие и любимые, но, как казалось тогда, обыкновенные.

Рассказывает иеромонах Михаил: «В шесть часов утра в скиту началась литургия, и я обра­тил внимание, что почему-то задерживается о. Василий - он должен был исповедовать. Вдруг в алтарь даже не вошел, а как-то вполз по стенке послушник Евгений и говорит: «Батюшка, помя­ните новопреставленных убиенных иноков Тро­фима и Ферапонта. И помолитесь о здравии иеро­монаха Василия. Он тяжело ранен».

Имена были знакомые, но у меня и в мыслях не было, что это могло случиться в Оптиной. Наверное, думаю, это где-то на Синае. И спраши­ваю Евгения: «А какого они монастыря?» - «На­шего», - ответил он.

Вдруг вижу, что иеродиакон Иларион, закачав­шись, падает, кажется, на жертвенник. Я успел подхватить его и трясу за плечи: «Возьми себя в руки. Выходи на ектинъю». А он захлебнулся от слез и слова вымолвить не может».

Вместо о. Илариона на амвон вышел иеродиакон Рафаил и каким-то не своим голосом, без распева по-диаконски возгласил ектинью: «А еще помолим­ся о упокоении новопреставленных убиенных бра­тии наших иноках Трофиме и Ферапонте». КА-АК?! Умирающего о. Василия выезли в это время на «скорой» в больницу. Но рана была смертельной, и вскоре в скит прибежал вестник: «Отец Василий тоже убит!» Храм плакал, переживая смерть двух ино­ков, а иеродиакон Иларион с залитым слезами ли­цом возглашал уже новую ектинью: «А еще помо­лимся о новопреставленном убиенном иеромонахе Василии».

КА-АК?!

Даже годы спустя пережить это трудно - зали­тая кровью Оптина и срывающийся от слез крик молодого послушника Алексея: «Братиков убили! Братиков!..»

Убийство было расчетливым и тщательно под­готовленным. Местные жители вспоминают, как перед Пасхой убийца приходил в монастырь, сидел на корточках у звонницы, изучая позы звонарей, и по-хозяйски осматривал входы и выходы.

У восточной стены монастыря в тот год была сложена огромная поленница дров, достигавшая верха стены. Перед убийством и явно не в один день поленница была выложена столь удобной ле­сенкой, что взбежать по ней на верх стены мог бы без труда и ребенок. Именно этим путем ушел по­том из монастыря убийца, перемахнув через стену и бросив близ нее самодельный окровавленный меч с меткой «сатана 666», финку с тремя шестерками на ней и черную флотскую шинель.

О шинели. В те годы, напомним, монастырю по­жертвовали большую партию черных флотских шинелей, и они были униформой оптинских паломников-трудников или своего рода опознаватель­ным знаком - это свой, монастырский человек. Спе­циально для убийства культпросветработник Николай Аверин, 1961 года рождения, отпустил бород­ку, чтобы иметь вид православного паломника, и до­стал где-то черные шинели: их нашли у него по­том дома при обыске вместе с книгами по черной магии и изрубленной Библией. Но для убийства он взял в скитской гостинице шинель одного па­ломника и положил в ее карман выкраденный пас­порт и трудовую книжку другого паломника. Чу­жую шинель с документами он бросил подле ок­ровавленного меча. По этим «уликам» тут же на­шли «преступников» и, скрутив им руки, затолка­ли в камеру. А одного из них, беззащитного инва­лида, не способного убить даже муху, «Московский комсомолец» тут же объявил убийцей.

Сколько же горя выпало Оптиной, когда убийство трех братьев усугубили аресты невинных, а следом хлынуло море клеветы!

У святителя Иоанна Златоуста есть тонкое на­блюдение, что в ту ночь, когда Христос с ученика­ми вкушал пасху, члены синедриона, собравшись вкупе ради убийства, отказались от вкушения пас­хи в установленный законом срок: «Христос не пропустил бы времени пасхи,- пишет он, - но Его убийцы осмеливались на все, и нарушали мно­гие законы».

Для убийства был избран святой день Пасхи, а сам час убийства тщательно расчислен. В Оптиной ведь всегда многолюдно, и есть лишь малый про­межуток времени, когда пустеет двор. «Скоро ли начнется литургия в скиту?» - спросил убийца у паломниц.- «В шесть утра»,- ответили ему. Он ждал этого часа.

Пасхальное утро протекало так: в 5.10 закончилась литургия, и монастырские автобусы увезли из Оптиной местных жителей и паломников, возвращающихся домой. С ними уехала и мили­ция. А братия и паломники, живущие в Оптиной, ушли в трапезную. Вспоминают, что о. Василий лишь немного посидел со всеми за столом, не прикасаясь ни к чему. Впереди у него были еще две службы, а служил он всегда натощак. Посидев немного с братией и тепло поздравив всех с Пас­хой, о. Василий пошел к себе в келью. Видимо, его мучила жажда, и проходя мимо кухни, он спросил поваров:

- А кипяточку не найдется?

- Нет, отец Василий, но можно согреть.

- Не успею уже, - ответил он.

В житиях святых мучеников рассказывается, что они постились накануне казни, «дабы в по­сте встретить меч». И все вышло, как в житии, - меч о. Василий встретил в посте.

Инок Трофим перед тем, как идти на звонницу, успел сходить в свою келью и разговеться пасхаль­ным яичком. А история у этого яичка была особая.

Из воспоминаний послушницы Зои Афанась­евой, петербургской журналистки в ту пору: «В Оптину пустынь я приехала, еще только воцерковившись и сомневаясь во многом в душе. Од­нажды я призналась иноку Трофиму, что мне все время стыдно - вокруг меня люди такой сильной веры, а я почему-то не верю в чудеса. Наш разго­вор происходил 17 апреля 1993 года - накануне Пасхи. И инок Трофим принес из своей кельи пас­хальное яичко, сказав: «Завтра этому яичку ис­полнится ровно год. Завтра я съем его у тебя на глазах, и ты убедишься, что оно абсолютно све­жее. Тогда поверишь?»

Вера у инока Трофима была евангельская, и каждый раз на Пасху, вспоминают, он разговлялся

прошлогодним пасхальным яйцом - всегда наисве­жайшим и будто являющим собой таинство буду­щего века, где «времени уже не будет» (Откр. 10, 6). До убийства оставались уже считанные минуты. И словно забыв об уговоре с Зоей, инок спешил раз­говеться прошлогодним пасхальным яичком, желая прикоснуться к тому чуду Пасхи, где все вне време­ни и не подвержено тлению.

И все-таки Зоя была извещена о чуде. Данные о свежем яичке, съеденном иноком Трофимом перед смертью, занес в протокол паталогоанатом, даже не заподозрив, что оно годичной давности. А потом это яичко попало в фильм «Оптинские новомученики» - кинооператор зафиксировал в кадре скор­лупу пасхального яичка, полагая, что снимает по­следнюю земную трапезу инока и не подозревая, что снимает пасхальное чудо.

К шести часам утра двор монастыря опустел. Все разошлись по кельям, а иные ушли на раннюю литургию в скит. Последним уходил в скит игумен Александр, обернувшись на стук каблуков,- из своей кельи по деревянной лестнице стремитель­но сбегал инок Трофим. «Это порода у нас такая бегучая, - объясняла потом мама о. Трофима. - Бабушка Трофима все бегом делала, я всю жизнь бегом. Вот и мой сыночек бегал до самой смерти».

Игумен Александр вспоминает: «Очень радост­ный был инок Трофим. «Батюшка, - говорит, - благословите, иду звонить». Я благословил и спро­сил, глядя на пустую звонницу:

- Да как же ты один будешь звонить?

- Ничего, сейчас кто-нибудь подойдет.

Как же меня тянуло пойти с ним на звонни­цу! Но звонить я не умел - что с меня толку? И надо было идти служить в скит».

В поисках звонарей о. Трофим заглянул в храм, но там их не было. В храме убиралась паломница Елена, устав до уныния после бессонной ночи. А вот уныния ближних инок видеть не мог. «Лена, айда!..» - он не сказал «звонить», но изобразил это. И так ликующе-радостно вскинул руки к ко­локолам, что Лена, просияв, пошла за ним. Но кто-то окликнул ее из глубины храма, и она задержалась.

С крыльца храма Трофим увидел инока Ферапонта. Оказывается, он первым пришел на звонницу и, не застав никого, решил сходить к себе в келью. «Ферапонт!» - окликнул его инок Трофим. И двое лучших звонарей Оптиной встали к колоколам, славя Воскресение Христово.

Первым был убит инок Ферапонт. Он упал, пронзенный мечом насквозь, но как это было, никто не видел. В рабочей тетрадке инока, говорят, осталась последняя запись: «Молчание есть тайна будущего века». И как он жил на земле в безмолвии, так и ушел тихим Ангелом в будущий век.

Следом за ним отлетела ко Господу душа инока Трофима, убитого также ударом в спину. Инок упал. Но уже убитый - раненый насмерть - он воистину «восста из мертвых»: подтянулся на веревках к колоколам и ударил в набат, раскачивая колокола уже мертвым телом и тут же упав бездыханным. Он любил людей и уже в смерти восстал на защиту обители, поднимая по тревоге монастырь.

У колоколов свой язык. Иеромонах Василий шел в это время исповедовать в скит, но, услышав зов набата, повернул к колоколам - навстречу убийце.

В убийстве в расчет было принято все, кроме этой великой любви Трофима, давшей ему силы ударить в набат уже вопреки смерти. И с этой ми­нуты появляются свидетели. Три женщины шли на хоздвор за молоком, а среди них паломница

Людмила Степанова, ныне инокиня Домна. Но тогда она впервые попала в монастырь, а потому спросила: «Почему колокола звонят?» - «Христа славят»,- ответили ей. Вдруг колокола замолкли. Они увиде­ли издали, что инок Трофим упал, потом с молит­вой подтянулся на веревках, ударил несколько раз набатно и снова упал.

Господь дал перед Пасхой каждому свое чте­ние. И Людмила читала накануне, как благодатна кончина, когда умирают с молитвой на устах. Она расслышала последнюю молитву инока Трофима: «Боже наш, помилуй нас!», подумав по-книжному: «Какая хорошая смерть - с молитвой». Но эта мысль промелькнула бессознательно, ибо о смерти в тот миг не думал никто. И при виде упавшего инока все трое подумали одинаково - Трофиму плохо, увидев одновременно, как невысокого роста «паломник» в черной шинели перемахнул через штакетник звонницы и бежит, показалось, в мед­пункт. «Вот добрая душа, - подумали женщины, - за врачом побежал».

Было мирное пасхальное утро. И мысль об убий­стве была настолько чужда всем, что оказавшийся поблизости военврач бросился делать искусствен­ное дыхание иноку Ферапонту, полагая, что плохо с сердцем. А из-под ряс распростертых звонарей уже показалась кровь, заливая звонницу. И тут страшно закричали женщины. Собственно, все это произошло мгновенно, и в смятении этих минут последние слова инока Трофима услышали по-раз­ному: «Господи, помилуй нас!»,- «Господи, поми­луй! Помогите».

Убегавшего от звонницы убийцу видели еще две паломницы, как раз появившиеся у алтарной части храма и вскрикнувшие при виде крови. Ря­дом с ними стояли двое мужчин, и один из них сказал: «Только пикните, и с вами будет то же».

Внимание всех в этот миг было приковано к за­литой кровью звоннице. И кто-то лишь краем глаза заметил, как некий человек убегает от звонни­цы в сторону хоздвора, а навстречу о. Василию бежит «паломник» в черной шинели. Как был убит о. Василий, никто не видел, но убит он был тоже уда­ром в спину.

Вот одна из загадок убийства, не дающая иным покоя и ныне: как мог невысокий щуплый человек зарезать трех богатырей? Инок Трофим кочергу завязывал бантиком. Инок Ферапонт, прослужив­ший пять лет близ границы Японии и владевший ее боевыми искусствами, мог держать оборону про­тив толпы. А у о. Василия, мастера спорта в прош­лом, были такие бицепсы, что от них топорщило рясу, вздымая ее на плечах, как надкрылья. Значит, все дело в том, что били со спины?

Вспоминают, у инока Трофима был идеальный слух, и стоило о. Ферапонту чуть-чуть ошибиться, как он поправлял: «Ферапонт, не так!» Он не мог не услышать, как упал о. Ферапонт и умолкли его колокола. Вся звонница, наконец, размером в ком­натку, и постороннему человеку здесь невозможно появиться незамеченным. Но в том-то и дело, что в обитель пришел оборотень, имеющий вид своего монастырского человека. «Друг пришел, - отвечает за сына мать о. Трофима. - Он любил людей и по­думал: друг».

Однажды в юности о. Василия спросили: что для него самое страшное? «Нож в спину», - отве­тил он. Нож в спину - это знак предательства, ибо только свой человек может подойти днем так по-дру­жески близко, чтобы предательски убить со спины.

«СынЧеловеческий предан будет»,- сказано в Евангелии (Мк. 10, 33). И предавший Христа Иуда тоже был оборотнем, действуя под личиной любви:

«И пришедше, тотчас подошел к Нему и говорит: «Равен, Равен!» И поцеловал его» (Мк. 14, 15).

Следствие установило, что о. Василий встретился лицом к лицу с убийцей, и был между ними крат­кий разговор, после которого о. Василий доверчиво повернулся спиной к убийце. Удар был нанесен снизу вверх - через почки к сердцу. Все внутрен­ности были перерезаны. Но о. Василий еще стоял на ногах и, сделав несколько шагов, упал, заливая кровью молодую траву. Он жил после этого еще около часа, но жизнь уходила от него с потоками крови.

Потом у этой залитой кровью земли стояла круж­ком спортивная команда о. Василия, приехавшая на погребение. Огромные, двухметровые мастера спорта рыдали, как дети, комкая охапки роз. Они любили о. Василия. Когда-то он был их капитаном и вел ко­манду к победе, а потом он привел их к Богу, став для многих духовным отцом. Горе этих сильных людей было безмерным, и не давал покоя вопрос: «Как мог этот «плюгаш» одолеть их капитана?» И теперь на месте убийства они вели разбор последнего боя капитана: да, били в спину. Но о. Василий еще стоял на ногах. Они знали своего капитана - это был человек-молния с таким ошеломляющим мощным броском, что даже в последнюю минуту он мог об­рушить на убийцу сокрушительный удар, покарав его. Почему же не покарал?

Даже годы спустя дело об убийстве в Оптиной полно загадок. Но однажды в день Собора исповедников и новомучеников Российских молодой приезжий иеромонах говорил проповедь. И помя­нув о. Василия, вдруг будто сбился, рассказав о том, как на преподобного Серафима Саровского напали в лесу трое разбойников. Преподобный был с топором и такой силы, что мог бы постоять за себя. «В житии преподобного Серафима Саровского гово­рится, - рассказывал проповедник, - что, когда он поднял топор, то вспомнил слова Господа: «Взяв­шие меч, мечом и погибнут». И он отбросил топор от себя». Вот и ответ на вопрос, а мог ли о. Василий обрушить на убийцу ответный смертоносный удар? Дерзость злодеяния была на том и построена, что здесь святая земля, где даже воздух напитан любовью. И верша казнь православных монахов, палач был уверен - уж его-то здесь не убьют.

Первой к упавшему о. Василию подбежала две­надцатилетняя Наташа Попова. Зрение у девочки было хорошее, но она увидела невероятное - о. Василий упал, а в сторону от него метнулся чер­ный страшный зверь и, взбежав по расположенной рядом лесенке-поленнице из дров, перемахнул через стену, скрывшись из монастыря. Убегая, убийца сбро­сил с себя шинель паломника, а чуть позже сбрил бороду - маскарад был уже не нужен.

- Батюшка, - спрашивала потом девочка у старца, - а почему вместо человека я увидела зверя?

- Да ведь сила-то какая звериная, сатанин­ская, - ответил старец, - вот душа и увидела это.

Рассказ Наташи Поповой: «Отец Василий ле­жал на дорожке возле ворот, ведущих в скит. Чет­ки при падении отлетели в сторону, и батюшка как-то подгребал рукой. Почему он упал, я не по­няла. Вдруг увидела, что батюшка весь в крови, а лицо искажено страданием. Я наклонилась к нему: «Батюшка, что с вами?» Он смотрел мимо меня ~ в небо. Вдруг выражение боли исчезло, а лицо стало таким просветленным, будто он увидел Ан­гелов, сходящих с небес. Я, конечно, не знаю, что он увидел. Но Господь показал мне это необычайное преображение в лице батюшки, потому что я очень слабая. И я не знаю, как бы я пережила весь ужас убийства и смерть моего лучшего друга о. Трофима, если бы не стояло перед глазами это просветленное лицо о.Василия, будто вобравшее в себя неземной уже свет».

Умирающего о. Василия перенесли в храм, положив возле раки мощей преподобного Амвросия*. Батюшка был белее бумаги и говорить уже не мог. Но судя по движению губ и сосредоточен­ности взгляда, он молился. Господь даровал иеро­монаху Василию воистину мученическую кончину. Врачи говорят, что при таких перерезанных внут­ренностях люди исходят криком от боли. И был миг, когда о. Василий молитвенно протянул руку к мощам старца, испрашивая укрепления. Он мо­лился до последнего вздоха, и молилась в слезах вся Оптина.

Шла уже агония, когда приехала «скорая». Как же все жалели потом, что не дали о. Василию уме­реть в родном монастыре! Но так было угодно Гос­поду, чтобы он принял свою смерть «вне града» Оптиной, как вне Иерусалима был распят Христос.

Еще при жизни старца Амвросия двое блаженных пред­сказали, что на его месте будет старец Иосиф. Так и вышло - в раке находились тогда мощи преп. старца Иосифа, о чем в ту пору никто не знал. Но все было промыслителыю, и благодаря этой «ошибке» в 1998 году были обретены мощи семи Оптинских старцев, хотя это и не планировалось. Так пожелали сами Старцы, восстав Собором на свое прославление. Это на земле все раздельно, а в Царстве Небесном - единение святых. Вот знаки этого единения - по приезде в монастырь о. Василий жил в хи­барке преп. Амвросия, но непосредственно в келье старца Иосифа. А позже, на Собор Оптинских старцев, на могиле новомученика Василия произошло исцеление, как бы знаменующее его участие в празднике Оптинских святых.

Монашеский дневник о. Василия оборвался на записи: «Духом Святым мы познаем Бога. Это новый, неведомый нам орган, данный нам Госпо­дом для познания Его любви и Его благости. Это какое-то новое око, новое ухо для видения невиданного и для услышания неслыханного.

Это как если бы тебе дали крылья и сказали: а теперь ты можешь летать по всей вселенной.

Дух Святый - это крылья души