Иеромонах Василий

«СЕ ВОСХОДИМ ВО ИЕРУСАЛИМ...»

Иеромонах, участвовавший в переоблачении братьев перед погребением, свидетельствовал потом, что погребены были мощи трех сугубых пост­ников. Но если иноки Трофим и Ферапонт имели наклонность к подвигам постничества, то иеромонах Василий, будто оправдывая свое имя «Царский», шел всегда средним царским путем. Спал он мало, но спал. В еде был воздержан. И хотя по занятости на требах нередко пропускал трапезу, но все же появлялся в трапезной порою ближе к полуночи. Повар тех лет монахиня Варвара вспоминает: «При­дет, бывало, поздно и спросит деликатно: «А супчику не осталось?» - «Нет, о. Василий, уж и кастрюли вымыли». - «А кипяточку не найдется?» Хлебушек да кипяточек - вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий.

По своему глубочайшему смирению о. Василий считал себя неспособным подражать подвигам древ­них святых Отцов, говоря: «Ну, куда нам, немощ­ным, до подвигов?» И если он пошел на подвиг сугубого поста, значит, такова была необходимость. Ведь пост не самоцель, а средство брани против духов злобы поднебесной. Но какой была эта брань, нам не дано знать. А потому приведем лишь хронику событий перед Пасхой.

За месяц до Пасхи о. Василий съездил на день в Москву и первым делом отслужил панихиду на могиле отца. Вернувшись с кладбища, он спросил дома: «Мама, а где моя сберкнижка?» История же с этой сберкнижкой была такая. Когда-то отец с матерью положили вклад на имя сына и за годы скопили пять тысяч рублей. Тогда на эти деньги можно было купить машину. А будущее виделось

им именно так - сын женится, купит машину. Но будущее оказалось иным - сын ушел в монастырь, деньги съела инфляция, и на трудовые сбереже­ния долгой жизни можно было купить лишь бу­тылку ситро. И все-таки старенькая мать не сдава­лась и снова стала строить планы на будущее, надеясь, что монастырь - это временно, а сын все равно вернется домой. В свои семьдесят лет она пошла работать гардеробщицей, чтобы, урезая себя в питании, собрать хоть что-то сыну на жизнь. Вера в Бога пришла потом, а пока она не умела жить по-иному, как верша этот жертвенный под­виг материнской любви.

Отец Василий жалел мать и все откладывал разговор о сберкнижке, но, видно, откладывать было больше нельзя. Он съездил в сберкассу, закрыл вклад и, отдав все деньги матери, сказал ей: «Мама, не копи для меня больше деньги, как я с ними предстану пред Господом?»

Это было последнее земное свидание матери с сыном. А перед самой Пасхой Анна Михайловна увидела сон, будто крыша над домом разверзлась и с неба к ней спускаются птицы неземной красо­ты. «Ну, все - Страшный Суд!» - подумала она во сне, любуясь одновременно райскими птицами. Снам Анна Михайловна сроду не верила. Пасху встретила радостно, и перед самым страшным ча­сом в ее жизни Господь даровал покой многоскорб­ному сердцу матери.

Рассказывает паломница-грудница Капитолина, ухаживавшая тогда за цветами на могил­ках Оптинских старцев: «Перед Пасхой я, признать­ся, сердилась на о. Василия и о. Ферапонта. Весна, апрель - мне надо землю готовить и цветы са­жать, а они как придут на могилки старцев, так и стоят здесь подолгу, молясь. Отец Ферапонт минут по сорок стоял. А о. Василий увидит, что мешает мне работать, и отойдет в сторонку, присев на лавочку. Но чуть я отойду, он опять у могил. А я, грешная, не понимала, как нужны им были тогда молитвы. Оптинских старцев!»

Мать о. Василия вспоминала потом: «Уж до чего он батюшку Амвросия любил, а об Оптинских старцах не мог говорить без слез». И перед Пасхой произошло вот что: днем в центральный алтарь пришел от алтаря Амвросиевского придела взвол­нованный о. Василий, сказав находившемуся здесь игумену Ф.: «Батюшка, ко мне сейчас преподоб­ный Амвросий приходил». Игумен, человек духовно опытный, испытующе посмотрел на него, взвесил все и, приняв решение, по-святоотечески смирил: «Да ну тебя. Скажешь еще!» Отцу Василию был дан урок смирения, и он смирился, не рассказывая об этом больше никому.

В книге преподобного Исаака Сирина «Слова подвижнические» есть глава «О третьем способе вражеской брани с сильными и мужественными», где речь идет о подвижниках, уже стяжавших силу от Господа. Именно этих людей враг старается уло­вить тонкой лестью, давая им откровения о будущем через явления Ангелов и святых. Вот характерная черта трех оптинских братьев - монашеское трезвение с сознанием своего недостоинства каких-либо откровений свыше. О случаях чудесной Божией помощи в Оптиной рассказывают многие, но трое новомучеников умалчивали о том. Выходит, всем помогает Господь, а им нет? Но ведь так не бывает, и причина умолчания тут иная.

Рассказывает А.Т.: «Как-то в келье о. Василия я завел разговор о стяжании благодати и даров Духа Святого. А о. Василий сказал:

- Мы монахи последних времен и духовных дарований нам не дано. Нам их не понести. Наше дело - терпеть скорби.

- А как их, батюшка, терпеть?

- А как боль терпят? Стиснул зубы, намо­тал кишки на кулак и терпи. Представляешь, что будет, если нам явится Божия Матерь? Впадем в прелесть, и все».

Однако продолжим хронику событий перед Пасхой. На Страстной неделе из Оптиной уезжала паломница, ездившая на исповедь к о. Василию откуда-то издалека и поступившая затем, по слу­хам, в монастырь. Уезжая, она заплакала и спросила: «Что, о. Василий тяжело заболел? Почему он сказал мне: «Больше мы с тобой не увидимся, но, запомни, я всегда буду с тобой?»

Незадолго до Пасхи о. Василию рассказали о неприглядных действиях некоторых местных жи­телей и угрозах расправиться с монахами, а он ответил: «Это мой народ». Еще до монастыря он написал в стихотворении: «Так и тянет за русские дебри умереть в предназначенный срок». Слова оказались пророческими.

Это был русский человек с тем характерным чувством вины за все происходящее, какое свой­ственно людям, наделенным силою жертвенной высокой любви. Монашество и священство усугу­били это чувство, и, поступив в монастырь, он на­писал в дневнике: «Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я, Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй». А вот одна из последних записей в днев­нике: «Возлюбить ближнего, как самого себя, мо­литься за него, как за самого себя, тем самым уви­деть, что грехи ближнего - это твои грехи, сой­ти в ад с этими грехами ради спасения ближнего.

Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и теперь я не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя ее в себе».

Рассказывает иеромонах Ф., инок в ту пору. «Перед Пасхой я дважды исповедовался у о. Васи­лия и ходил потом в потрясении. Уже на исповеди у меня мелькнула догадка, что о. Василий имеет дерзновение брать на себя чужие грехи. Утром Страстной Субботы о. Василий говорил пропо­ведь на общей исповеди. Я был тогда на послу­шании, входил и выходил из храма, не имея воз­можности прослушать проповедь целиком. Но то, что я услышал, подтвердило догадку - да, о. Василий берет на себя наши грехи, считая их своими. Как раз в ночь перед этим я читал об одном старце, умиравшем воистину мученически, поскольку он набрал на себя много чужих грехов. И я почему-то думал об о. Василии: да как же ты, батюшка, умирать будешь, если берешь на себя наши грехи?»

Лишь великие Оптинские старцы и подвиж­ники древности имели дерзновение брать на себя чужие грехи, отмаливая их. Отец Василий себя подвижником не считал. И речь идет о вынужден­ных действиях или о подвиге русского монаше­ства в тех беспримерных условиях, когда лежали еще в руинах монастыри, не хватало священников, а у молодых иеромонахов от перегрузок рано про­бивалась седина в волосах. «У вас, как у нас в сорок первом/ - сказал отец одного инока, воевав­ший солдатом в Великую Отечественную войну. - Молодые да необстрелянные, а с эшелона и прямо

в бой. Ползешь против танка с бутылкой зажига­тельной смеси - душа заходится, но ведь кто-то должен ползти». Словом, шел тот монашеский «со­рок первый год», когда кто-то должен был ползти под танки и сходить ради спасения ближнего в ад.

Рассказывает рясофорная послушница Н. из Малоярославецкого Свято-Никольского монас­тыря: «В 10 лет умерла моя крестница Кира, с детства скитавшаяся по тем «тусовкам», где были наркотики и прочее. А потом Кира с под­ружкой ее возраста крестилась в Оптиной и окормляласъ у иеромонаха Василия. Для Киры началась новая жизнь, но организм уже был подо­рван, и больное сердце однажды остановилось. Ее подружка была в ужасе: «Кира в аду! Ведь она прошла такое!..» А после смерти о. Василия, этой девочке приснился сон, будто Кира живая, они снова в Оптиной, а на исповедь идет живой о. Василий. «Кира, - сказала она, - смотри, о. Василий живой. Ты знаешь его?» - «Да как же мне его не знать, - ответила Кира, - если он меня из ада спас».

Рассказывает оптинский рабочий Николай И.: «Случилось в моей жизни такое страшное иску­шение, что я решил повеситься. Шел на работу в Оптину лесом и всю дорогу плакал. Иеродиакон Владимир, узнав, что со мной, сказал: «Тебе надо немедленно к о. Василию». И привел меня в келью к нему.

Отец Василий стирал тогда в келье свой под­рясник и был одет по-домашнему - старенькие джинсы с заплатами на коленях и мохеровый свитер, до того уже выношенный, что светился весь. Говорили 15 минут. Помню, о. Василий ска­зал: «Если можешь - прости, а не можешь - уйди». Помолился еще. Вышел я от него в такой радости, что стою и смеюсь! Скажи мне кто-нибудь 15 минут назад, что я буду смеяться и радоваться жизни, я бы не поверил. А тут раду­юсь батюшке - родной человек! И за сорок лет своей жизни я такого красивого человека на зем­ле еще не встречал.

Стал я после этого ходить на исповедь к о. Василию, решив попроситься к нему в духовные чада. Но пока я собирался, о. Василия уже не стало. Я полтора месяца не мог потом ходить в мона­стырь, плакал».

Рассказывает настоятель Козельского Ни­кольского храма протоиерей Валерий: «У при­хожанки нашего храма Н.В. умирал муж, и она попросила меня причастить его на дому. К сожа­лению, болезнь осложнилась беснованием - боль­ной гавкал, отвергая причастие. Причастить таких больных практически невозможно, и я не решился взять это на себя, посоветовав обра­титься в Оптину пустынь. А оттуда прислали иеромонаха Василия. По словам Н.В., больной сперва с лаем набросился на батюшку, а потом, гавкая, стал уползать от него. И все-таки о. Василий сумел исповедать и причастить его. После причастия муж Н.В. пришел в себя».

Раб страстей - раб людей, а о. Василий был настолько чужд человекоугодия и желания нравить­ся, что многие оптинцы открыли для себя этого мол­чаливого батюшку, увы, лишь перед его кончиной.

Отец Василий был иеромонахом всего два с половиной года. И к начинающему батюшке ходили сперва на исповедь в основном приезжие, да и то по принципу: ко всем батюшкам длинная очередь, а к о.Василию почти никого. «Да что вы к о. Василию не ходите?» - удивлялись отцы Оптиной. «Я боюсь его»,- отвечали люди постарше. А подростки гово­рили между собой: «Нет, к «монументу» не пойду». Был грех, о. Василия за глаза называли «монументом», ибо он был монументален от природы. Рост под два метра, могучие плечи. И когда он часами недвижимо стоял у аналоя, то издали казалось, что стоит мону­мент. На исповеди никогда не садился, не замечая предложенного стула, и выстаивал Великим постом на ногах по 18 часов в сутки. Говорил исповедникам мало - чаще молча выслушивал исповедь. Иных это смущало: «Да слышит ли он, что ему гово­ришь?». А посмертно узнали из его дневника - он не только слышал каждое слово исповедника, но вопиял о каждом великим воплем любви: «Это я, Господи, согрешаю, меня прости!..» Говорят, о. Василий записывал имена тех, кого исповедовал или крестил, и полагал за них потом в келье земные поклоны.

Рассказывает монахиня Варвара: «Бывало, о. Василий не скажет ни слова на исповеди, а от­ходишь от него с такой легкостью, будто мешки поснимали с плеч. У меня тогда не было духовного отца, и я хотела попроситься к о. Василию, но сму­щало одно, что молодой больно. Молодой-молодой, думаю, а душу человека как понимает! Так и сто­яла до Пасхи, все приглядываясь к нему».

Перед Пасхой на исповедь к о. Василию стояла уже толпа людей. Они стояли в потрясении - вот он, тот долгожданный духовный отец, которого искала душа. Многие собирались проситься к нему в духовные чада. Не успели.

«Я считал о. Василия снобом, но только до пер­вой исповеди», - рассказывает москвич В., быв­ший студент. А история его такая. В институте он попал в компанию тех «раскованных» интеллекту­алов, где никто не считал себя наркоманом, но все они «раскованно» летели в бездну. Однажды В. понял - еще шаг и конец. Он продал тогда квартиру в Москве, взял землю близ Оптиной и начал строить дом и сажать сад. Словом, было два года той удивительной жизни, о которой он расска­зал потом в интервью по телевидению: как он де­вять лет был в аду и, наконец, увидел свет. А после интервью последовал срыв. «Я возгордился тогда, - вспоминает В., - Я бросил, Я смог, Я-Я-Я!» Теперь, к его ужасу, начался новый круг ада...

Из рассказа В.: «На исповедь к о. Василию я пошел от безвыходности. Ко многим ходил, но устал уже слушать: «Как - опять? Но ведь ты обещал!» Я был мерзок себе. Подошел к аналою и молчу. А что говорить, когда в душе одна тьма? Батюшка молчит, и я молчу. Сколько так про­должалось, не помню, но вдруг меня накрыла та­кая волна любви, что будто прорвало изнутри, и я говорил, говорил без утайки. Впервые в жизни я мог раскрыться до конца, вытаскивая из себя то грязное и подленькое, в чем стыдился при­знаться даже себе. Тут мне не было стыдно - я чувствовал такое сострадание о. Василия, буд­то у нас с ним одна боль на двоих.

После этого я стал ходить на исповедь к о. Василию порой по 2-3 раза на дню. Я букваль­но «пасся» у его аналоя, и как только накатывало искушение, я просился на исповедь: «Батюшка, у меня опять!..» Отец Василий тут же брал меня на исповедь, и после исповеди было легко. «Ба­тюшка, - говорю однажды, - я уже, наверно, на­доел вам. Так часто хожу!» - «Сколько надо, столько и ходи, - ответил о. Василий. - Десять раз надо - десять раз приходи».

А когда о. Василия убили... Простите, но боль и поныне такая, что не могу я о том говорить»

История В. завершилась тем, что он ушел потом в Н-ский монастырь.

* * *

Иеродиакону Серафиму запомнилось, как инок Трофим сказал однажды: «Чем больше освобож­даешься от страстей, тем меньше интерес к матери­альному». А один местный житель вспоминает, как перед Пасхой он рассказывал Трофиму, что гото­вится к новоселью и перевозит вещи в новый дом. «А у меня теперь настроение такое, - сказал инок, - что все бы вынес из кельи».

Перед Пасхой, как уже говорилось, инок Ферапонт раздает свои вещи. Точно так же поступает и о. Василий, правда, с оговоркой - раздавать ему было особо нечего. Когда после смерти сына Анна Михай­ловна впервые увидела его келью, она опешила при виде этой монашеской нищеты - вместо кровати доски с подстилкой из войлока, вместо стула чурбак у печки, а на щелястом полу пред аналоем старая телогрейка, на которой по ночам о. Василий клал земные поклоны, стараясь не беспокоить соседей. Дом был ветхий, с хорошей слышимостью, и сосед отца Василия через стенку монах Амвросий уже привык слышать ночью эти постоянные звуки земных по­клонов, засыпая и просыпаясь под них. «Как? - ра­стерялась мать. - Он же сам мне писал: «Как я люблю мою келью!» А чего, не пойму, тут любить?»

Это была келья аскета, где не было ничего лишнего. И все-таки кое-что было - у о. Василия был подсвечник. Этот подсвечник и сорок свечей он передал со знакомыми в Москву в подарок рабе Божией Ирине. А еще он переслал с попут­чиками в Петербург сорок свечей и крест деся­тилетнему мальчику Мише.

По поводу сорока свечей позже возникли тол­кования, дескать, сорок свечей - это сорокоуст, а, стало быть, о. Василий «предвидел» и дал «на­мек». Истолковать, конечно, можно что угодно, а только в характере о. Василия не было того двое­мыслия, когда лишь уклончиво «намекают», не ре­шаясь на «да» или «нет». Но была у него вот какая особенность: если гость в его келье брал себе к чаю, положим, две конфеты, он тут же давал ему третью со словами: «Во всем должна быть полнота». Иначе говоря, у него была потребность в непрестанном памятований о Боге даже в образах земных вещей. А число три возводит мысль к Пресвятой Троице. А сорок - это та полнота, что вмещает в себя сорок лет исхода из египетского плена и сорок дней поста Спасителя в пустыне. Словом, это было осмысленное житие аскета, где все одухотворяла мысль о Творце.

Наконец, у о. Василия был подаренный ему деревянный напрестольный крест с изображением Спасителя, которым он особо дорожил. С этим кре­стом русские паломники прошли через весь шум­ный торговый Иерусалим путем крестных страда­ний Господа и взошли с ним на Голгофу, освятив его на Гробе Господнем.

Возможно, по поводу этого креста из Иеруса­лима о. Василий попытался написать стихотворе­ние, так и оставшееся незавершенным, но приме­чательное вот чем - он мысленно восходит на Голгофу, пытаясь донести свой крест. Начинается стихотворение с личной Гефсимании:

Когда душа скорбит смертельно,

А вас нет рядом никого,

Так тяжелеет крест нательный,

Что чуть живой ношу его.

А далее некий муж восходит на Голгофу за Господом, пытаясь донести туда Его крест. В Евангелии этот крест несет Симон Киринеянин. Но у о. Василия сюжет иной - личный.

И он понес. Но на подъеме

Упал и встать уже не мог...

Очнулся он при страшном громе,

Когда распятый умер Бог.

И все что вспомнил он о жизни,

Что стало самым дорогим - Тот путь

плевков и укоризны, Когда Господь был

рядом с ним.

Стихотворение так и осталось в виде незавер­шенного наброска. Но завершим очень важную для о. Василия мысль: главное, говорил он не единожды, донести свой крест до конца и не упасть на подъеме, так и не соединившись с Господом. Вот почему этот крест из Иерусалима, который донесли до Голгофы и освятили на Гробе Господнем, имел для него осо­бый смысл, и он почитал его главной святыней своей кельи.

Во вторник Страстной седмицы о. Василий пришел с этим крестом в иконописную мастерскую, где были тогда двое иконописцев - о. Ипатий и о. Иларион. У игумена Ипатия был во вторник День Ангела, и о. Василий тепло поздравил его. Оба ико­нописца обратили внимание, что о. Василий был в осо­бом состоянии: «Тихий-тихий такой, совсем тихий». В этом состоянии особой тихости и кротости он рассказал им историю креста, с которым русские люди взошли на Голгофу. А затем сказал о. Ипатию: «Вот я подумал... Мне хочется, чтоб он был у тебя. Пойдем найдем ему место». Крест повесили на стену близ Святого угла.

Позже обнаружилось - о. Василий принес этот Голгофский крест на место своей личной Голгофы: он был убит возле мастерской иконописцев, упав напротив креста.

9 августа 1993 года, на день великомученика и целителя Пантелеймона, на этом кресте, на теле Спасителя с левой стороны под ребрами обильно выступило миро. Капли были крупные, как после дождя, и не высыхали две недели. Крест, оказа­лось, был чудотворным.

Завершая хронику событий перед Пасхой, от­метим один момент, почему-то запомнившийся мно­гим. На Страстной седмице о. Василий произнес проповедь на тему: «Се восходим во Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет» (Мк. 10, 33). И одно место из проповеди вдруг поразило мно­гих неизъяснимым образом, и в храме воцарилась такая мертвенная тишина, будто сказано было прикровенное слово о будущем.

Вот это прикровенное слово, которым прозор­ливые Оптинские старцы извещали друг друга о грядущем. Накануне своего отъезда-изгнания из Оптиной и в предвидении близкой смерти пре­подобный Оптинский старец Варсонофий сказал своему ученику, будущему старцу преподобному Никону: «Се восходим во Иерусалим, и предан будет Сын Человеческий... и поругаются Ему, и уязвят Его, и оплюют Его». Вот степени восхож­дений в Горний Иерусалим: их надо пройти. На какой степени находимся мы?» А двадцать семь лет спустя преподобный Оптинский старец Никон сказал на проповеди в предвидении своего ареста, лагеря и уже приближающейся смерти: «Се вос­ходим во Иерусалим, и предается Сын Человеческий, якоже есть писано о Нем... Спасающемуся о Господе необ-ходимо предлежат степени восхож­дения в Горний Иерусалим».

Книг об Оптинских старцах тогда не было, и рукописи еще лишь предстояло издать. В отличие от о. Василия, читавшего рукописи, о тайной пере­кличке Оптинских старцев знали в те годы лишь немногие. И все же дрогнули сердца, и ярко за­помнился тот миг, когда о. Василий по-молодому звучно сказал с амвона: «Се восходим во Иеруса­лим. И спросим себя ныне, готовы ли мы пойти за Господом на страдание?» Он замолк, глядя внутрь себя, а в храме воцарилась мертвенная тишина. И молчание длилось долго.

Отец Василий был лучшим проповедником Оптиной. Владыка Евлогий, архиепископ Влади­мирский и Суздальский, сказал о проповедях о. Василия: «Когда я его слушал, то думал, что хо­рошо бы и не заканчивалась его проповедь». Была у о. Василия одна особенность - он был чужд стремления учительствовать и в проповедях ско­рее прикровенно исповедовался, говоря о том, что стало уже его личным духовным опытом.

Иеромонах Марк (Бойчук) из Пафнутиево-Боровского монастыря, работавший тогда на послушании в Оптиной, вспоминает: «В Опти­ной мы были набалованы хорошими проповедя­ми, и во время проповеди, бывало, рассажива­лись отдыхать по дальним углам или шли за просфорами. Но когда на проповедь выходил схиигумен Илий или иеромонах Василий, мы, как воробушки, слетались к амвону. Слушаем, заме­рев, и лишь озноб по спине».

Отец Василий был мастером слова. И все же сила его проповеди была не в словах, но в лично­сти самого о. Василия. Он никогда не говорил о

том, чего не брался сам совершить. Заемных чувств в его проповеди не было, но было слово-опыт, слово-поступок. И если он говорил: «Се восходим во Иеру­салим», значит, уже свершилось тайное восхождение на Голгофу, о чем в ту пору не ведал никто.

* * *

У Голгофы свой воздух, и подвижники раз­ных веков свидетельствуют: чем ближе ко Христу и к спасению, тем сильнее духовная брань.

Иконописец Павел Бусалаев вспоминает свой последний разговор с о. Василием: «Перед Пас­хой 1993 года я был в потрясении от сваливших­ся на меня невероятных искушений. Рассказал о них о. Василию, и спрашиваю его: «Скажи, откуда столько ненависти и неизъяснимой злобы?» Отец Василий был спокоен и ответил по-монашески - из святых Отцов: «Ты же знаешь, что сказано, - каждый, любящий Бога, должен лично встретить­ся с духами зла. И сказано это не про святых, а про обыкновенных людей, вроде нас с тобой». Тут я успокоился и не запомнил, что о. Василий в точности сказал дальше, но запомнил поразив­шую меня мысль. Потому что о.Василий сделал жест рукой, означающий движение по восходя­щей, и сказал кратко то, что я могу передать так: каждый, любящий Бога, должен лично встре­титься с духами зла. И чем сильнее любовь, тем яростней брань, пока на высшей точке этой нарастающей брани на бой с человеком, любящим Бога, не выйдет главный дух ада - сатана».

Иеромонаху Василию дано было встретиться с этим духом ада 18 апреля 1993 года. И была тогда в Оптиной Пасха красная.