Настольная аллегория

Однажды американский миллионер Хаммер подарил Владимиру Ильичу Ленину многозначительную настольную фигурку – обезьяна, сев на стопку томов Дарвина, задумчиво разглядывает человеческий череп. Полемический смысл этой аллегории ясен: со своим просвещением – Дарвиным — эволюцией – Марксом – материализмом – диалектикой – научным коммунизмом и т.п. – вы можете дерзать сколько угодно, обезьяна внутри вас и вокруг вас возьмёт своё и торжественно зароет в землю все претензии изменить мир, дерзкие притязания переделать природу и умозрительные утопии о новом человеке в новом обществе. Фатум и божественный запрет, непреодолимость судьбы, проклятие первородного греха остались в средневековье и заменены теперь абсолютной властью «неизменной» природы, «вечного» инстинкта. Это, если угодно, правый атеизм, свойственный не склонным к мистике бизнесменам, которые видят человека как неизменное животное и любят сильную власть, хорошо охраняющую людей друг от друга. Инстинкт нельзя трансформировать. Вопрос: «а откуда вообще тогда взялась утопия в нашей голове?» — считается подрывным. Предположение о том, что один и тот же инстинкт в разных социальных системах может заставлять человека делать абсолютно разные вещи и приобретать какие угодно новые формы, отметается как не подтвержденное капиталистической практикой.

Обезьяна требует свою долю – говорю я себе, когда где-то проваливается революция или вырождается революционный режим, интересный художник попадает в плен собственного имиджа, удачно проданного на рынке, интеллектуал с бегающими глазами начинает отвешивать поклоны власти, прогрессивное политическое движение тает на глазах, не выдержав внутренних склок и т.д. и т.п. И всё же фигурка, подаренная Ленину, как напоминание о том, кто он сам и с каким материалом работает, банальна и насквозь буржуазна. Если бы всё обстояло так, то и сама обезьяна никогда бы не стала никем иным и ей нечего было бы мстительно держать в лапе, и сам капитализм бы не возник, и никто бы не научился вырезать фигурок и ставить их на стол, потому что никто не изобрел бы самого стола и не усмотрел бы в нём общей «стольности» глазами Платона, мечтавшего отменить частную собственность в идеальном государстве, чтобы она не мешала гражданам максимально точно обнаруживать смыслы любых вещей.

За каждым взлетом анализа идёт откат в мифологию, но это обратное движение никогда не возвращается к исходной точке. За каждой революцией следует волна реакции и всё же у каждой революции есть неотменимые результаты, как есть они и у 1968-ого, и у 1917-ого и у 1848-ого. Ни одно событие в нашей истории не теряется и имеет следствия, которые складываются в непрерывную калиграмму развития познающей себя и меняющей себя материи. При каждом новом политическом режиме «неизменной» обезьяне приходится плясать немного новый танец под новую музыку. Только если мы верим в фатум и божественный запрет, здесь ничего нельзя изменить и танец всегда один и тот же, а если наша проблема это всего лишь реальная обезьяна, на которую мы надеты, как скафандр, то она обречена остаться остроумным сувениром на рабочем столе революционера. Шимпанзе, кстати, обучали языку глухонемых. Самые смышленые из них поднимались до фраз, вроде: «Идёт дождь, нельзя гулять и мне скучно» и передавали этот навык по наследству.