Ницше «у» Пелевина

Для людей, совершенно незнакомых с творчеством Ницше, это очерк может выглядеть совершенно непонятным и неубедительным. Поэтому для них, а также для тех, кто по-прежнему не может ничего понять, я остановлюсь на самых явных указаниях рассматриваемой мысли «влияние, явное или скрытое, идей Ницше в романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» (и всем его творчестве)».

Это очень просто. Вспомните, как зовут директора дурдома, в котором содержится Пустота.!? Да-да. «Вовчик Малой, а кликуха его — Ницшеанец.» Так вот этот Ницшеанец Коляну книгу одну дал, где «все про это растерто, хорошо растерто, в натуре. Ницше написал. Там, сука, витиевато написано, чтоб нормальный человек не понял, но все по уму. Вовчик специально одного профессора голодного нанял, посадил с ним пацана, который по-свойски кумекает, и они вдвоем за месяц ее до ума довели, так, чтоб вся братва прочесть могла. Перевели на нормальный язык». «Про это«— это про все то, о чем я говорил выше. Выделено мной.

Такое непосредственное признание устами своего «героя» делает честь Пелевину, но одновременно открывает мне и самую главную особенность оказанного влияния — вульгаризацию «учения Ницше», фривольное его восприятие вознесшимся авторским самомнением, что является уже привычным фактом в истории литературы, особенно русской. Зайдите на сайт nietzsche.ru, администратором которого я являюсь, в раздел Ницще в России. Перевод Ницше на нормальный, обычный язык, невозможен без вульгаризации, как невозможно без вульгаризации перевести обычный язык на феню, ведь это и есть сама вульгаризация.

Пелевин, подобно своему «герою» Сраминскому, развлекавшего ткачей своей жопой, «чутьем понял, что только что-то похабное способно вызвать к себе живой интерес этой публики». Этой пахабщиной становится у Пелевина его «детская» мистика.

Ницше здесь согласился бы со своей тенью, Пустотой, когда тот про себя воскликнул:

«Разве можно было бы найти символ глубже? Или, лучше сказать, шире? Такова, с горечью думал я, окажется судьба всех искусств в том тупиковом тоннеле, куда нас тащит локомотив истории. Если даже балаганному чревовещателю приходится прибегать к таким трюкам, чтобы поддержать интерес к себе, то что же ждет поэзию? Ей совсем не останется места в новом мире — или, точнее, место будет, но стихи станут интересны только в том случае, если будет известно и документально заверено, что у их автора два х..я или что он, на худой конец, способен прочитать их жопой. Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведет к тому, что наверх всплывает это темное быдло и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?»

Боюсь, что Пелевин не почувствовал здесь дикой самоиронии.

А вот и сам Ницше. Для незаметивших — он присутствует в романе с самого начала, да так и висит в нем фотографическим изображением «с чудовищными вьющимися усами и мрачным взглядом» в видении просто Марии. Но мне видится другое — то, что глазами просто Марии сам Пелевин увидел Ницше:

«Мария не поняла почти ничего из того вихря понятий, который ей открылся; к тому же этот вихрь был каким-то затхлым и мрачным, словно волна пыли, которая поднимается, когда из чулана выпадает старая ширма. Мария заключила, что имеет дело с сильно замусоренным и не вполне нормальным сознанием, и, когда все кончилось, испытала большое облегчение».

Ну что ж… испытаю это облегчение и я. Ницше популяризован. Ницше «высмеян». Ницше почти посрамлен.

Чтобы не оставалось сомнений относительно отношения Пелевина к Ницше, приведу пару цитат из других его произведений:

«На обложке брошюры была фотография автора, усатого мужчины, похожего на сильно похудевшего, поумневшего и протрезвевшего Ницше…»

«Сверхчеловек — вовсе не то, что думал Ницше» и т.п.

Может стоит согласиться с Сергеем Корневым, когда он говорит, что Пелевин скурпулезно устраняет все конкурирующие идеологии ради своей любимой Махаямы. Очень похоже. Или вот еще что мне понравилось у Корнева: «Проповедь идеи под видом издевательства над ней». Это можно было бы отнести и к Ницше «у» Пелевина, только в обратном смысле: «Издевательство, выливающееся в проповедь», потому что посмеяться над Ницше не так легко, как кому-то может показаться.

В отношении Ницше это получается очень плохо. И удивляться здесь не чему. Ницше оказывается сильнее Пелевина вопреки воле последнего. С точки зрения реализма по-другому и не может быть — Ницше объективно сильнее. Я думаю, это становится достаточно очевидным при сопоставлении их текстов, несмотря на всю мою предрасположенность к этому.

В наше время Ницше остается единственной недоступной высотой для всей нашей литературно-философской братии. Недоступной и потому раздражающей, ведь мои современники не признают «авторитетов», кроме самих себя. Но они чувствуют эту недоступность Ницше, они придумывают для спасения своей значимости различные решения — Ницше сумасшедший, Ницше старомоден, Ницше ошибался, Ницше превзойден нами, бла, бла, бла. Они не в состоянии выдержать той честности, которую потребовал от них Ницше. И при этом они черпают и черпают свое вдохновение из Ницше, черпают его дарящий дух, как все живое черпает солнечное тепло. Но все они остаются лишь … его читателями, а столетие уже прошло (!!!), поэтому-то их душок слегка смердит — каждый по-своему. Не пришло еще время для последователей Ницше, продолжается время его насмешников и шутов, его обезьян.

Но позволю себе усмехнуться и я. Поищу-ка прообраз самого Пелевина в его романе. Пелевин, ау!

Да вот же он — Вовчик Малой по кличке Ницшеанец, смотритель дурдома, в котором содержится Пустота-Ницше и которого он оттуда все-таки выпускает. Все-таки выпускает! Да-да, тот самый директор дурдома, заказавший популяризаторскую версию учения Ницше и создавший ее, в конце концов, в виде рассматриваемого романа, выпускает его из дурдома к нам ко всем на свободу, признав его здоровым, а не умалишенным. Выпускает, замечу, не только физически… Вот вам и переплетение сна, реальности, литературы, автора, читателя, ницшевской атмосферы и всего этого одновременно. Гениально, Виктор!

Однако я обещал резюме о Пелевине. Для пущей его убедительности и ради справедливости, предоставлю высказать его самому Ницше:

«…люди минуты, экзальтированные, чувственные, ребячливые, легкомысленные и взбалмошные в недоверии и в доверии; с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какой-нибудь изъян; часто мстящие своими произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие своими взлетами забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и почти влюбленные в нее, пока наконец не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь в то же время звездами, — народ начинает называть их тогда идеалистами; часто борющиеся с продолжительным отвращением, с постоянно возвращающимся призраком неверия, который обдает холодом и заставляет их жаждать gloria и пожирать «веру в себя» из рук опьяненных льстецов. И каким мучением являются эти великие художники и вообще высшие люди для того, кто наконец разгадал их!»

Подписываюсь под этим и я.