Зигмунд Фрейд 1 страница

Уважаемые дамы и господа! Я смущен и чувствую себя не­обычно, выступая в качестве лектора перед жаждущими знания обитателями Нового Света. Я уверен, что обязан этой честью толь­ко тому, что мое имя соединяется с темой психоанализа, и потому я намерен говорить с вами о психоанализе. Я попытаюсь дать вам в возможно более кратком изложении исторический обзор возник­новения и дальнейшего развития этого нового метода исследования и лечения.

Если создание психоанализа является заслугой, то это не моя заслуга. Я не принимал участия в первых начинаниях. Когда дру­гой венский врач д-р Йозеф Брейер1 в первый раз применил этот метод к одной истерической девушке (1880—1882), я был студен­том и держал свои последние экзамены. Этой-то историей болезни и ее лечением мы и займемся прежде всего. Вы найдете ее в подроб­ном изложении в „Studien iiber Hysterie"2, опубликованных впо­следствии Брейером совместно со мной.

Еще только одно замечание. Я узнал не без чувства удовлетво­рения, что большинство моих слушателей не принадлежит к врачебному сословию. Не думайте, что для понимания моих лекций необ­ходимо специальное врачебное образование. Некоторое время мы пойдем во всяком случае вместе с врачами, но вскоре мы их ос­тавим и последуем за д-ром Брейером по совершенно своеобраз­ному пути.

Пациентка д-ра Брейера, девушка 21 года, очень одаренная, обнаружила в течение ее двухлетней болезни целый ряд телесных и душевных расстройств, на которые приходилось смотреть очень серьезно. У нее был спастический паралич обеих правых конечно­стей с отсутствием чувствительности, одно время такое же пораже­ние и левых конечностей, расстройства движений глаз и различные недочеты зрения, затруднения в держании головы, сильный нерв­ный кашель, отвращение к приему пищи; в течение нескольких недель она не могла ничего пить, несмотря на мучительную жаж­ду; нарушения речи, дошедшие до того, что она утратила способ­ность говорить на своем родном языке и понимать его; наконец, состояния спутанности, бреда, изменения всей ее личности, на ко­торые мы позже должны будем обратить наше внимание.

Когда вы слышите о такой болезни, то вы, не будучи врачами, конечно, склонны думать, что дело идет о тяжелом заболевании, вероятно, мозга, которое подает мало надежды на выздоровле­ние и должно скоро привести к гибели больной. Но врачи вам мо­гут объяснить, что для одного ряда случаев с такими тяжелыми явлениями правильнее будет другой, гораздо более благоприятный взгляд. Когда подобная картина болезни наблюдается у молодой особы женского пола, у которой важные для жизни внутренние органы (сердце, почки) оказываются при объективном исследовании нормальными, но которая испытала тяжелые душевные потря­сения, притом, если отдельные симптомы изменяются в своих тон­ких деталях не так, как мы ожидаем, тогда врачи считают такой случай не слишком тяжелым. Они утверждают, что в таком случае дело идет не об органическом страдании мозга, но о том загадоч­ном состоянии, которое со времен греческой медицины носит на­звание истерии и которое может симулировать целый ряд картин тяжелого заболевания. Тогда врачи считают, что жизни не угрожает опасность и полное восстановление здоровья явля­ется весьма вероятным. Различение такой истерии и тяжелого органического страдания не всегда легко. Но нам незачем' знать, как ставится подобный дифференциальный диагноз; с нас доста­точно заверения, что случай Брейера таков, что ни один сведущий врач не ошибся бы в диагнозе. Здесь мы можем добавить из исто­рии болезни, что пациентка заболела во время ухода за своим го­рячо любимым отцом, который и умер, но уже после того, как она, вследствие собственного заболевания, должна была оставить уход за отцом.

До этого момента нам было выгодно идти вместе с врачами, но скоро мы уйдем от них. Дело в том, что вы не должны ожидать, что надежды больного на врачебную помощь сильно повышаются от того, что вместо тяжелого органического страдания ставится диагноз истерии. Против тяжких заболеваний мозга врачебное искусство в большинстве случаев бессильно, но и с истерией врач тоже не знает, что делать. Когда и как осуществится полное на­дежд предсказание врача,— это приходится всецело предоставить благодетельной природе21.

Диагноз истерии, следовательно, для больного мало меняет дело; напротив, для врача дело принимает совсем другой оборот. Мы можем наблюдать, что с истеричным больным врач ведет себя совсем не так, как с органическим больным. Он не выказывает первому того участия, как последнему, так как страдание истеричного далеко не так серьезно, а между тем сам больной, по-видимому, претендует на то, чтобы его страдание считалось столь же серьез­ным. Но тут есть и еще одно обстоятельство. Врач, познав­ший во время своего учения много такого, что остается неиз­вестным дилетанту, может составить себе представление о причинах болезни и о болезненных изменениях, например, при апоплексии или при опухолях мозга — представление до известной степени удовлетворительное, так как оно позволяет ему понять некоторые детали в картине болезни. Относительно понимания деталей исте­рических явлений врач остается без всякой помощи; ему не помогают ни его знания, ни его анатомо-физиологическое и патологическое образование. Он не может понять истерию, он стоит пред нею с тем же непониманием, как и дилетант. А это всякому неприятно, кто до­рожит своим знанием. Поэтому-то, истерики не вызывают к себе симпатии; врач рассматривает их как лиц, преступающих законы его науки, как правоверные рассматривают еретиков; он приписы­вает им всевозможное зло, обвиняет их в преувеличениях и наме­ренных обманах, в симуляции, и он наказывает их тем, что не про­являет к ним никакого интереса.

Этого упрека д-р Брейер у своей пациентки не заслужил: он отнесся к ней с симпатией и большим интересом, хотя и не знал сначала, как ей помочь. Может быть, она сама помогла ему в этом деле благодаря своим выдающимся духовным и душевным качест­вам, о которых Брейер говорит в истории болезни. Наблюдения Брейера, в которые он вкладывал столько любви, указали ему вско­ре тот путь, следуя которому можно было оказать первую помощь.

Было замечено, что больная во время своих состояний абсанса², психической спутанности бормотала какие-то слова- Эти сло­ва производили впечатление, как будто они относятся к каким-то мыслям, занимающим ее ум. Врач просил запомнить эти слова, за­тем поверг ее в состояние своего рода гипноза и повторил ей снова эти слова, чтобы побудить ее сказать еще что-нибудь на эту тему. Больная пошла на это и воспроизвела перед врачом то содер­жание психики, которое владело ею во время состояний спутанности и к которому относились упомянутые отдельные слова. Это были глубоко печальные, иногда поэтически прекрасные фантазии,— сны наяву, можем мы сказать,— которые обычно начинались с опи­сания положения девушки у постели больного отца. Рассказав ряд таких фантазий, больная как бы освобождалась и возвращалась к нормальной душевной жизни. Такое хорошее состояние держалось в течение многих часов, но на другой день сменялось новым присту­пим спутанности, который, в свою очередь, прекращался точно та­ким же образом после высказывания вновь образованных фанта­зий. Нельзя было отделаться от впечатления, что те изменения психики, которые проявлялись в состоянии спутанности, были ре­зультатом раздражения, исходящего от этих в высшей степени аффективных образований. Сама больная, которая в этот период болезни удивительным образом говорила и понимала только по-английски, дала этому новому способу лечения имя,,talking cure" (лечение разговором) или называла это лечение в шутку „chimney sweeping" (прочистка труб).

Вскоре как бы случайно оказалось, что с помощью такого очи­щения души можно достичь большего, чем временное устранение постоянно возвращающихся расстройств сознания. Если больная с выражением аффекта вспоминала в гипнозе, по какому поводу и в какой связи известные симптомы появились впервые, то удава­лось совершенно устранить эти симптомы болезни. «Летом, во вре­мя большой жары, больная сильно страдала от жажды, так как без всякой понятной причины она с известного времени вдруг пе­рестала пить воду. Она брала стакан с водой в руку, но как только касалась его губами, тотчас же отстраняла его, как страдающая водобоязнью. При этом несколько секунд она находилась, очевид­но, в состоянии абсанса. Больная утоляла свою мучительную жаж­ду только фруктами, дынями и т. д. Когда уже прошло около 6 не­дель со дня появления этого симптома, она однажды рассказала в гипнозе о своей компаньонке, англичанке, которую она не любила. Рассказ свой больная вела со всеми признаками отвращения. Она рассказывала о том, как однажды вошла в комнату этой англичанки и увидела, что ее отвратительная маленькая собачка пила воду из стакана. Она тогда ничего не сказала, не желая быть невежли­вой. После того как в сумеречном состоянии больная энергично высказала свое отвращение, она потребовала пить, пила без вся­кой задержки много воды и проснулась со стаканом воды у рта. Это болезненное явление с тех пор пропало совершенно»1.

Позвольте вас задержать на этом факте. Никто еще не устранял истерических симптомов подобным образом и никто не проникал так глубоко в понимание их причин. Это должно было бы стать богатым последствиями открытием, если бы опыт подтвердил, что и другие симптомы у этой больной, пожалуй, даже большинство симптомов, произошли таким же образом и так же могут быть устра­нены. Брейер не пожалел труда на то, чтобы убедиться в этом, и стал планомерно исследовать патогенез других, более тяжелых симптомов болезни. Именно так и оказалось: почти все симптомы образовались как остатки, как осадки, если хотите, аффективных переживаний, которые мы впоследствии стали называть «психиче­скими травмами». Особенность этих симптомов объяснялась их от­ношением к порождающим их травматическим сценам. Эти симптомы были, если использовать специальное выражение, детер­минированы известными сценами, они представляли собой ос­татки воспоминаний об этих сценах. Поэтому уже не приходилось больше описывать эти симптомы как произвольные и загадочные продукты невроза. Следует только упомянуть об одном уклонении от ожиданий. Одно какое-либо переживание не всегда оставляло за собой известный симптом, но по большей части такое действие ока­зывали многочисленные, часто весьма похожие повторные травмы. Вся такая цепь патогенных воспоминаний должна была быть вос­становлена в памяти в хронологической последовательности и при­том в обратном порядке: последняя травма сначала и первая в конце, причем невозможно было перескочить через последующие травмы прямо к первой, часто наиболее действенной.

Вы, конечно, захотите услышать от меня другие примеры де­терминации истерических симптомов, кроме водобоязни вследствие отвращения, испытанного при виде пьющей из стакана собаки. Однако я должен, придерживаясь программы, ограничиться очень немногими примерами. Так, Брейер рассказывает, что расстройства зрения его больной могли быть сведены к следующим поводам, а именно: «Больная со слезами на глазах, сидя у постели больного отца, вдруг слышала вопрос отца, сколько времени; она видела цифер­блат неясно, напрягала свое зрение, подносила часы близко к гла­зам, отчего циферблат казался очень большим (макропсия и strabismus conv.)2; или она напрягалась, сдерживая слезы, чтобы больной отец не видел, что она плачет»3. Все патогенные впечат­ления относятся еще к тому времени, когда она принимала учас­тие в уходе за больным отцом. «Однажды она проснулась ночью в большом страхе за своего лихорадящего отца и в большом напря­жении, так как из Вены ожидали хирурга для операции. Мать на некоторое время ушла, и Анна сидела у постели больного, положив правую руку на спинку стула. Она впала в состояние грез наяву и увидела, как со стены ползла к больному черная змея с намере­нием его укусить. (Весьма вероятно, что на лугу, сзади дома, дейст­вительно водились змеи, которых девушка боялась и которые теперь послужили материалом для галлюцинации.) Она хотела отогнать животное, но была как бы парализована: правая рука, которая висела на спинке стула, онемела, потеряла чувствитель­ность и стала паретичной. Когда она взглянула на эту руку, пальцы обратились в маленьких змей с мертвыми головами (ногти). Вероят­но, она делала попытки прогнать парализованной правой рукой змею, и благодаря этому потеря чувствительности и паралич ас­социировались с галлюцинацией змеи. Когда эта последняя ис­чезла и больная захотела, все еще в большом страхе, молиться,— у нее не было слов, она не могла молиться ни на одном из известных ей языков, пока ей не пришел в голову английский детский стих, и она смогла на этом языке думать и молиться»1. С воспоминанием этой сцены в гипнозе исчез спастический паралич правой руки, существовавший с начала болезни, и лечение было окончено.

Когда через несколько лет я стал практиковать брейеровский метод исследования и лечения среди своих больных, я сделал наблюдения, которые совершенно совпадали с его опытом. У одной 40-летней дамы был тик, а именно — особый щелкающий звук, который она производила при всяком возбуждении, а также и без видимого повода. Этот тик вел свое происхождение от двух пере­живаний, общим моментом для которых было решение больной те­перь не производить никакого шума. Несмотря на это решение, как бы из противоречия, этот звук нарушил тишину однажды, ког­да она увидела, что ее больной сын наконец с трудом заснул, и сказала себе, что теперь она должна сидеть совершенно тихо, что­бы не разбудить его, и в другой раз, когда во время поездки с ее двумя детьми в грозу лошади испугались и она старалась избе­гать всякого шума, чтобы не пугать лошадей еще больше2. Я при­вожу этот пример вместо многих других, которые опубликованы в „Studien uber Hysteric"3.

Уважаемые дамы и господа! Если вы разрешите мне обоб­щение, которое неизбежно при таком кратком изложении, то мы можем все, что узнали до сих пор, выразить в формуле: наши истеричные больные страдают воспоминаниями. Их симптомы являются остатками и символами воспоминаний об известных (травматических) переживаниях. Сравнение с други­ми символами воспоминаний в других областях, пожалуй, позволит нам глубже проникнуть в эту символику. Ведь памятники и мону­менты, которыми мы украшаем наши города, представляют собой такие же символы воспоминаний. Когда вы гуляете по Лондону, то вы можете видеть невдалеке от одного из громадных вокзалов богато изукрашенную колонну в готическом стиле, Чаринг-Кросс.

Один из древних королей Плантагенетов в 18 ст., когда препровождал тело своей любимой королевы Элеоноры в Вестмин­стер, воздвигал готический крест на каждой из остановок, где опус­кали на землю гроб, и Чаринг-Кросс представляет собой послед­ний из тех памятников, которые должны были сохранить воспо­минание об этом печальном шествии4. В другом месте города, не­далеко от Лондон-Бридж, вы видите более современную, ввысь уходящую колонну, которую коротко называют Монумент (The Monument). Она должна служить напоминанием о великом пожаре, который в 1666 г. уничтожил большую часть города, начавшись не­далеко от того места, где стоит этот монумент. Эти памятники слу­жат символами воспоминаний, как истерические симптомы; в этом отношении сравнение вполне законно. Но что вы скажете о таком лондонском жителе, который и теперь бы стоял с печалью перед памятником погребения королевы Элеоноры вместо того, чтобы бежать по своим делам в той спешке, которая требуется современ­ными условиями работы, или вместо того, чтобы наслаждаться у своей собственной юной и прекрасной королевы сердца? Или о дру­гом, который перед монументом будет оплакивать пожар своего любимого города, который с тех пор давно уже выстроен вновь в еще более блестящем виде? Подобно этим двум непрактичным лондонцам ведут себя все истерики и невротики, не только пото­му, что они вспоминают давно прошедшие болезненные пережи­вания, но и потому, что они еще аффективно привязаны к ним; они не могут отделаться от прошедшего и ради него оставляют без внимания действительность и настоящее. Такая фиксация душевной жизни на патогенных травмах представляет собой одну из важ­нейших характерных черт невроза, имеющих большое практичес­кое значение.

Я вполне согласен с тем сомнением, которое у вас, по всей вероятности, возникнет, когда вы подумаете о пациентке Брейера. Все ее травмы относятся ко времени, когда она ухаживала за своим больным отцом, и симптомы ее болезни могут быть рассмат­риваемы как знаки воспоминания о его болезни и смерти. Они соот­ветствуют, следовательно, скорби, и фиксация на воспоминаниях об умершем спустя столь короткое время после его смерти, конеч­но, не представляет собой ничего патологического; наоборот, вполне соответствует нормальному чувству. Я согласен с этим; фиксация на травме не представляет у пациентки Брейера ничего исключительного. Но в других случаях, как, например, в случае моей больной с тиком, причины которого имели место 10 и 15 лет тому назад, эта особенность ненормального сосредоточения на про­шедшем ясно выражена, и пациентка Брейера, наверное, прояви­ла бы эту особенность точно так же, если бы вскоре после травматических переживаний и образования симптомов не была подверг­нута катартическому лечению.

До сих пор мы объясняли только отношение истерических симп­томов к истории жизни больной; из двух других моментов брейеровского наблюдения мы можем получить указание на то, как сле­дует понимать процесс заболевания и выздоровления. Относительно процесса заболевания следует отметить, что больная Брейера долж­на была почти при всех патогенных положениях подавлять сильное возбуждение вместо того, чтобы избавиться от этого возбуждения соответствующими выражениями аффекта, словами или действиями. В небольшом событии с собачкой своей компаньонки она подавляла из вежливости свое очень сильное отвращение; в то время, когда она бодрствовала у постели своего отца, она непрерывно была озабочена тем, чтобы не дать заметить отцу своего страха и своего горя. Когда она впоследствии воспроизводила эти сцены перед своим врачом, то сдерживаемый тогда аффект выступал с необык­новенной силой, как будто он за это долгое время сохранялся в больной. Тот симптом, который остался от этой сцены, сделал­ся особенно интенсивным, когда приближались к его причинам, и затем после прекращения действия этих причин совершенно ис­чез. С другой стороны, можно было наблюдать, что воспоминание сцены при враче оставалось без всяких последствий, если по ка­кой-либо причине это воспоминание протекало без выражения аф­фекта. Судьба этих аффектов, которые могут быть рассматриваемы как способные к смещению величины, была определяющим моментом как для заболевания, так и для выздоровления. Напрашивалось предположение, что заболевание произошло потому, что развивше­муся при патогенных положениях аффекту был закрыт нормальный выход, и что сущность заболевания состояла в том, что эти ущемлен­ные аффекты получили ненормальное применение. Частью эти аф­фекты оставались, отягощая душевную жизнь, как источники посто­янного возбуждения для последней; частью они испытывали прев­ращение в необычные телесные иннервации и задержки (Hemmungen), которые представляли собой телесные симптомы данного случая. Для этого последнего процесса мы стали исполь­зовать термин «истерическая конверсия». Известная часть нашего душевного возбуждения и в норме выражается в те­лесных иннервациях и дает то, что мы знаем под именем «вы­ражение душевных волнений». Истерическая конверсия утрирует эту часть течения аффективного душевного процесса; она соот­ветствует более интенсивному, направленному на новые пути выра­жению аффекта. Когда река течет по двум каналам, то всегда на­ступит переполнение одного, коль скоро течение по другому встре­тит какое-либо препятствие.

Вы видите, мы готовы прийти к чисто психологической теории истерии, причем на первое место мы ставим аффективные процес­сы. Другое наблюдение Брейера вынуждает нас при характерис­тике болезненных процессов приписывать большое значение состояниям сознания. Больная Брейера обнаруживала многоразлич­ные душевные состояния: состояния спутанности, с изменением харак­тера, которые чередовались с нормальным состоянием. В нормаль­ном состоянии она ничего не знала о патогенных сценах и о их свя­зи с симптомами; она забыла эти сцены или во всяком случае ут­ратила их патогенную связь. Когда ее приводили в гипнотическое состояние, удавалось с известной затратой труда вызвать в се па­мяти эти сцены, и благодаря этой работе воспоминания симптомы пропадали. Было бы очень затруднительно истолковывать этот факт, если бы опыт и эксперименты по гипнотизму не указали нам пути исследования. Благодаря изучению гипнотических явлений мы при­выкли к тому пониманию, которое сначала казалось нам крайне чуждым, а именно, что в одном и том же индивидууме возможно несколько душевных группировок, которые могут существовать в од­ном индивидууме довольно независимо друг от друга, могут ниче­го «не знать» друг о друге, и которые попеременно захватывают сознание. Случаи такого рода, называемые double conscience1, иног­да возникают самопроизвольно. Если при таком расщеплении лич­ности сознание постоянно присуще одному из двух состояний, то это последнее называют сознательным душевным состояни­ем, а отделенное от нее — бессознательным. В известных явлениях так называемого постгипнотического внушения, когда за­данная в состоянии гипноза задача впоследствии беспрекословно исполняется в нормальном состоянии, мы имеем прекрасный при­мер того влияния, которое сознательное состояние может испыты­вать со стороны бессознательного, и на основании этого образца возможно во всяком случае выяснить себе те наблюдения, которые мы делаем при истерии. Брейер решил выдвинуть предположение, что истерические симптомы возникают при особом душевном состоя­нии, которое он называет г и п н о и д н ы м. Те возбуждения, ко­торые попадают в момент такого гипноидного состояния, легко становятся патогенными, так как гипноидные состояния не дают ус­ловий для нормального оттока процессов возбуждения. Из такого процесса возбуждения возникает ненормальный продукт гипноид­ного состояния, именно — симптом, и этот последний переходит в нормальное состояние, как нечто постороннее. Нормальное состоя­ние ничего не знает о патогенных переживаниях гипноидного сос­тояния. Где существует симптом, там есть и амнезия, пробел в памяти, и заполнение этого пробела совпадает с уничтожением условий возникновения симптома.

Я боюсь, что эта часть моего изложения показалась вам несколь­ко туманной. Но будьте терпеливы — дело идет о новых и трудных воззрениях, которые, пожалуй, и не могут быть более ясными, а это служит доказательством того, что мы еще недалеко продвинулись в нашем познании. Впрочем, брейеровская гипотеза о гипноидных состояниях оказалась излишней и даже задерживающей дальнейшее развитие метода, почему и оставлена современным психоана­лизом. Впоследствии вы услышите, хотя бы только в общих чер­тах, какие воздействия и какие процессы можно было открыть за поставленной Брейером границей. У вас может вполне справедливо возникнуть впечатление, что исследования Брейера приводят только к очень несовершенной теории и неудовлетворительному объяснению наблюдаемых явлений, но совершенные теории не падают с неба, и вы с еще большим правом отнесетесь с недоверием к тому, кто вам предложит в самом начале своих наблюдений законченную теорию без всяких пробелов. Такая теория может быть только результа­том его спекуляции, но не плодом исследования фактического мате­риала без предвзятых мнений.

Исследования Шарко и Жане.— Изменение техники.— Отказ от гип­ноза.— Вытеснение и сопротивление.— Пример вытеснения.— Обра­зование симптомов вследствие неудавшегося вытеснения.— Цель психоанализа

Уважаемые дамы и господа! Почти в то время, когда Брейер проводил у своей пациентки talking cure, Шарко начал в Па­риже свои исследования над истериками Сальпетриера — те иссле­дования, которые пролили новый свет на понимание болезни. Резуль­таты этих исследований тогда еще не могли быть известны в Вене. Когда же, приблизительно через 10 лет, Брейер и я опубликова­ли свое предварительное сообщение о психическом механизме исте­рических явлений, сообщение, которое основывалось на катартическом лечении первой пациентки Брейера, тогда мы находились все­цело в сфере исследований Шарко. Мы считали патогенные пережи­вания наших больных, психические травмы равнозначными тем те­лесным травмам, влияние которых на истерические параличи уста­новил Шарко. Брейеровское положение о гипноидных состояниях есть не что иное, как отражение того факта, что Шарко искусст­венно воспроизводил в гипнозе травматические параличи.

Великий французский наблюдатель, учеником которого я был в 1885—1886 гг., сам не имел склонности к психологическим по­строениям, но его ученик П. Жане пытался глубже проникнуть в особенные психические процессы при истерии, и мы следовали его примеру, когда поставили в центр наших построений расщепление психики и распад личности. Вы найдете.у Жане теорию истерии, которая разделяет господствующие во Франции взгляды на наследст­венность и на дегенерацию. Истерия, по его воззрениям, представ­ляет собой известную форму дегенеративного изменения нервной системы, которая выражается во врожденной слабости психического синтеза. Истерики неспособны с самого начала связать многораз­личные душевные процессы в одно целое, и отсюда у них склонность к душевной диссоциации. Если вы разрешите мне одно банальное, но ясное сравнение, то истеричная Жане напоминает ту слабую женщину, которая пошла за покупками и возвращается нагру­женная большим количеством всяких коробок и пакетов. Она не может совладать со всей этой кучей с помощью своих двух рук и десяти пальцев, и поэтому у нее падает сначала одна вещь; накло­нится она, чтобы поднять эту вещь, падает другая и т. д. Плохо согласуется с этой предполагаемой слабостью истериков то обстоя­тельство, что у истериков наряду с проявлениями пониженной работоспособности наблюдаются примеры частичного повышения работоспособности, как бы в виде компенсации за слабость в дру­гом направлении. В то время как пациентка Брейера забыла и свой родной язык и все другие, кроме английского, ее владение англий­ским достигло такого совершенства, что она была в состоянии по предложенной ей немецкой книге читать безукоризненный и легкий английский перевод.

Когда я впоследствии предпринял на свой страх и риск нача­тые Брейером исследования, я скоро пришел к другому взгляду на происхождение истерической диссоциации (расщепления соз­нания). Подобное разногласие, решающее для всех последующих взглядов, должно было возникнуть неизбежно, так как я шел не от лабораторных опытов, подобно Жане, но от терапевтических усилий.

Меня влекла прежде всего практическая потребность. Катартический метод лечения, как его практиковал Брейер, предполагал приведение больного в глубокое гипнотическое состояние, так как только в гипнотическом состоянии можно было получить сведения о патогенных соотношениях, о которых в нормальном состоянии больной ничего не знает. Вскоре гипноз стал для меня неприятен, как капризное и, так сказать, мистическое средство. Когда же опыт показал мне, что я не могу, несмотря на все старания, привести в гипнотическое состояние более чем только часть моих больных, я решил оставить гипноз и сделать катартическое лечение неза­висимым от него. Так как я не мог изменить по своему желанию психическое состояние большинства моих больных, то я стал ра­ботать с их нормальным состоянием. Сначала это казалось бессмыс­ленным и безуспешным предприятием. Задача была поставлена такая: узнать от больного нечто, о чем не знает врач и не знает сам больной. Как же можно было надеяться все же узнать это? Тут мне на помощь пришло воспоминание о замечательном и по­учительном опыте, при котором я присутствовал в Нанси у Бернгейма. Бернгейм нам показал тогда, что лица, приведенные им в сомнамбулическое состояние, в котором они, по его приказанию, испытывали различные переживания, утрачивали память о пережи­том в этом состоянии только на первый взгляд: оказалось возмож­ным в бодрственном состоянии пробудить воспоминание об испытан­ном в сомнамбулизме. Когда он их спрашивал относительно пере­житого в сомнамбулическом состоянии, то они действительно сначала утверждали, что ничего не знают, но когда он не успокаивался, настаивал на своем, уверял их, что они все же знают, то забытые воспоминания всякий раз воскресали снова.

Так поступал и я со своими пациентами. Когда я доходил с ни­ми до того пункта, где они утверждали, что больше ничего не зна­ют, я уверял их, что они тем не менее знают, что они должны только говорить, и я решался на утверждение, что то воспоминание бу­дет правильным, которое придет им в голову, как только я положу свою руку им на лоб. Таким путем, без применения гипноза, мне уда­лось узнавать от больного все то, что было необходимо для установ­ления связи между забытыми патогенными сценами и оставшимися от них симптомами. Но это была утомительная процедура, требую­щая много усилий, что не годилось для окончательной методики.

Однако я не оставил этого метода, прежде чем не пришел к определенным заключениям из моих наблюдений. Я, следовательно, подтвердил, что забытые воспоминания не исчезли. Больной вла­дел еще этими воспоминаниями, и они готовы были вступить в ас­социативную связь с тем, что он знает, но какая-то сила препятст­вовала тому, чтобы они сделались сознательными, и заставляла их оставаться бессознательными. Существование такой силы мож­но было принять совершенно уверенно, так как чувствовалось соот­ветствующее ей напряжение, когда стараешься в противовес ей бес­сознательные воспоминания привести в сознание больного. Чувст­вовалась сила, которая поддерживала болезненное состояние, а именно — сопротивление больного.

На этой идее сопротивления я построил свое понимание пси­хических процессов при истерии. Для выздоровления оказалось необходимым уничтожить это сопротивление. По механизму выздо­ровления можно было составить себе определенное представление и о процессе заболевания. Те самые силы, которые теперь препят­ствуют, как сопротивление, забытому стать сознательным, в свое Бремя содействовали этому забыванию и вытеснили из сознания соответствующие патогенные переживания. Я назвал этот предпола­гаемый мною процесс вытеснением и рассматривал его как доказанный благодаря неоспоримому существованию сопротив­ления.