Совесть как страж нравственности и добра

В русском языке слово совесть (со-весть) произошло от старосла­вянского «себя ведать», «себя знать». Мы обязаны знать, к чему готовим себя в предвидении критических ситуаций, что было в нас в момент совершения поступка и что после — в раздумьях и переживаниях. Ведь в разговоре с собственной совестью человек как бы стоит лицом к лицу с самим собой и поэтому имеет возможность (или вынужден) быть предельно откровенным. Можно обмануть других, можно умол­чать о чем-то нежелательном, особенно если не было свидетелей, если свой поступок я совершал «наедине с собой». Но обмануть собствен­ную совесть невозможно: «это свидетель, который всегда с тобой», спрятаться от которого невозможно. Помните сказку про Машу и медведя? «Не садись на пенек, не ешь пирожок. Высоко сижу, дале­ко гляжу, все вижу»? Так и с совестью. В то же время совесть как средство самооценки не абсолютна: она может быть снисходительной, ведь она — «моя». Ее нельзя обмануть, но можно «уговорить», «усыпить» и т.д. Существует целый набор хо­рошо всем знакомых увещеваний, предназначенных для заключения сделки с совестью: «я хотел как лучше», «не знал, что так получится», «все так делают», «другие поступают еще хуже...» и т.д. Поэтому цели­ком полагаться на совесть тоже нельзя. Вместе с тем именно в самооценке, производимой совестью, про­являются моральный компромисс или бескомпромиссность. Предположим, струсили мы в лихую минуту, хотя и не ожидали этого от себя и не изменяли в мыслях мужеству и благородству. Бескомпромис­сный, честный человек назовет себя за это трусом и долго будет терзаться этим, глубоко переживать чужую беду и свою собственную слабость. Дру­гой же скажет себе ради самоуспокоения: «Не было смысла рисковать». А третий и вообще не трусил. Ему не нужно даже самооправдания: он заве­домо знал, что «не зная броду, не полезет в воду». Испугается он лишь то­гда, когда опасность будет грозить ему самому или его близким. Но ведь каждый человек кому-то близок. В том-то и заключается прекрасная способ­ность к самопожертвованию, что она перечеркивает деление людей на «ближних» и «дальних», «наших» и «не наших». И потому она неизмери­мо выше «целесообразной» способности индивида к самоспасению.

Логика подмены совести холодным рациональным расчетом ведет к кощунству. Если бы такая логика победила, люди бы перестали за­ботиться о тяжелобольных, инвалидах, стариках, переживать о «ка­ких-то там» обидах, унижениях, оскорблениях, разучились бы любить и страдать: ведь все это так нерационально, так нецелесообразно... Та­кое общество может стать сверхразумным, но оно перестанет быть че­ловеческим.

Сегодня часто задается вопрос: «Но ведь действительно, зачем заставлять мучиться физически или умственно неполноценного ребенка, спасать его? Не лучше ли средства, потраченные на него, отдать здоровым, которые мо­гут принести пользу другим?» И опять — разумный, рациональный под­ход. Но ведь во все времена гуманность и цивилизованность общества определялись его отношением к убогим. И наоборот, избавление от них — слабых, беззащитных и «ненужных» — есть то, что мы называем фашиз­мом. А граница здесь — совесть, способность или неспособность пережи­вать ее муки и угрызения.

Часто приходится слышать: «Легко, мол, рассуждать отвлеченно, а в жизни быть до конца честным, принципиальным, высоконравст­венным гораздо труднее». Это представление широко распростране­но. Но разве легко жить, усыпив, затоптав, заглушив свою совесть? Можно, конечно, находить себе оправдание — так, мол, сложились об­стоятельства. Но ведь есть же люди, которые никогда не идут на ком­промиссы с собственной совестью, не отступают от высших нравст­венных принципов! Конечно, бывают обстоятельства, которые действительно оправ­дывают человека. Но бывает и так, что обстоятельства служат лишь прикрытием для соглашательства, для самооправдания. В жизни все­гда так было и будет: обстоятельства ставят нас перед выбором. Кри­терием же выбора должна служить совесть. Проблема состоит в том, чтобы активизировать ее, сделать ее высшим судьей всей нашей жизни. Но в этом качестве совесть являет нам себя в одном из наиболее мучительных и высоконравственных своих обличий. Она выступает как угрызения совести — стыд за совершенное, за то, что хотел совер­шить, за те последствия, которые могли бы быть или были. Это со­страдание к потерпевшему, обида за себя, стыд за униженное достоин­ство (свое или чужое). Угрызения, муки совести — это осознание своей виновности, осмысление безнравственности совершенных действий. Герцен писал, что «беспощаднее инквизитора нет, как совесть». На собст­венном опыте каждый из нас знает, что никто не может быть свободным от угрызений совести, что стыд («своего рода гнев, но только обращенный внутрь». — К. Маркс), испытываемый при этом, накладывает тяжелый от­печаток на моральное настроение личности, сознающей, что она пренеб­регла долгом, унизила свое человеческое достоинство. Однако не всеми философами роль совести оценивается одинаково. Так, русский философ Л. Шестов «душевные муки раскаяния», являющиеся «исполнительными агентами нравственности и воплощающие собой внутреннее принуждение», называет «безличными, двуличными слугами, одинаково ревностно исполняющими свои инквизиторские обязанности, независимо от того, исходит ли приказ от оскорбленного добра или пренебреженного зла». Иными словами, совесть может восстать не только против зла, но и против всего, что было в человеке доброго. К такому вы­воду приходит и Ницше, который считает, что совесть бичует не только за то, что человек «преступил правила, но и за то, что он относился к ним со всем своим уважением». В любом случае мера переживаний, степень «мук совести» зависит от характера поступка и уровня сознательности человека, от его спо­собности и привычки справедливо и критично оценивать собственное поведение и поведение других. Моральным результатом этих пережи­ваний является раскаяние, нравственный смысл которого — гармони­зация отношений между Долгом и Совестью.