Искусство спорить и острить 2 страница

Оказывается, что это можно легко доказать и тем самым выяснить технику этих примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество в девятнадцатом столетии поклоняется <золотому тельцу> подобно тому, как это делал когда-то в пустыне еврейский народ. Подходящим ответом для Гейне был бы приблизительно следующий: <Да, такова человеческая природа; столетия ничего не изменили в ней>, или какой-либо другой ответ, выражающий согласие со словами Сулье.

Гейне же в своем ответе уклоняется от затронутой мысли; он вообще не отвечает на нее, но пользуется двусмысленностью, к которой приспособлены слова <золотой телец>, и поворачивает в сторону; он выхватывает одну часть фразы - <телец> и отвечает так, как будто Сулье в своей речи подчеркнул именно это слово: <О, это уже не телец> и т. д. Ответ Гейне представляет комбинацию из двух приемов остроумия: уклонения и намека. Он ведь не говорит прямо: это бык. Еще яснее уклонение в остроте о купании. Первый спрашивает <Ты брал ванну?> Ударение падает на элемент <ванну>.

Второй, отвечает так, как будто вопрос гласит: <Ты брал ванну?>

Выражение <брал ванну> представляет возможность этого перемещения ударения.

Если бы вопрос гласил: <Купался ли ты?>, то всякое перемещение стало бы невозможным. Тогда лишенный остроумия ответ был бы таков: <Купался? Что ты хочешь сказать? Я не знаю, что это>. Техника же остроты заключается в перемещении ударения со слова <ванну> на слово <брал>.

Г. Д. Давыдов

Возвратимся к примеру о <семге с майонезом>, как самому чистому случаю перемещения. Поищем в разных направлениях, что нового в этом примере.

Прежде всего мы должны дать открытой здесь технике наименование. Назовем ее перемещением, потому что самое существенное в ней заключается в уклонении от хода мыслей, перемещении психического ударения на другую тему, уклонение от первоначальной. Затем нам надлежит исследовать, каковы отношения между техникой перемещения и способом выражения остроты. Наш пример (семга с майонезом) указывает, что острота посредством перемещения в высшей степени независима от словесного выражения; она не цепляется за слово, зависит от хода мысли.

Если мы произведем замену слов, но сохраним смысл этих слов, то острота не исчезнет.

Редукция возможна только тогда, когда мы изменим ход мыслей и заставим лакомку ответить прямо на упрек, от которого он в тексте остроты уклонился. Редуцированное изложение гласило бы тогда: <Я не могу отказать себе в том, что мне по вкусу, а откуда я возьму деньги для этого - для меня безразлично. Вот вам объяснение, почему я именно сегодня ем семгу с майонезом, взяв у вас деньги взаймы>. - Но это было бы не остротой, а цинизмом.

Поучительно сравнить эту остроту с другой, близкой ей по смыслу.

Мужчина, предававшийся пьянству, зарабатывает себе средства к существованию уроками в маленьком городке. Но постепенно его порок становится известным, и он теряет вследствие этого большинство своих учеников. Одному из его приятелей было поручено заняться его исправлением. <Видите ли, вы могли бы иметь самые лучшие уроки в городе, если бы бросили пить. Поэтому бросьте пить>. - <Что за требование предъявляете вы мне? - отвечает возмущенно пьяница. - Ведь я даю уроки лишь для того, чтобы иметь возможность пить; неужели мне бросить пить, чтобы получить уроки!>

И эта острота имеет такую же видимость логичности, которая бросилась нам в глаза в остроте о <семге с майонезом>, но это уже не острота посредством перемещения, а прямой ответ. Цинизм, который был там скрыт, здесь высказывается открыто. <Пьянство ведь для меня самое главное>. Техника этой остроты,

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и остгить

собственно, очень жалка и не может объяснить нам ее действия; она заключается в перестановке того же материала, точнее говоря, в перестановке отношения средств и цели между пьянством и даванием уроков. Не подчеркивая в редукции этого момента, мы уничтожим остроту, излагая ее приблизительно так: <Что за бессмысленное требование? Для меня ведь самое главное пьянство, а не уроки. Уроки являются для меня лишь средством к тому, чтобы иметь возможность продолжать пьянство>. Следовательно, острота заключалась действительно только в способе выражения.

В остроте о купании ясно видна зависимость остроты от выражения (Ты брал ванну?), и его изменение влечет за собой уничтожение остроты. Техника здесь более сложная: соединение двусмысленности и перемещения. Текст вопроса допускает двусмысленность, и острота создается благодаря тому, что ответ дается не в том смысле, который имел в виду спрашивающий, а в другом - побочном. Соответственно этому, мы можем найти такую редукцию, которая сохранит выражение и все-таки уничтожит остроту, благодаря лишь тому, что уничтожается перемещение. <Ты брал ванну?> - <Что я брал? Ванну? Что это такое?> Но это уже не острота, а враждебное или шутливое преувеличение.

Подобную же роль играет двусмысленность в остроте Гейне о <золотом тельце>.

Она дает возможность ответу уклониться от возбужденного хода мыслей, что в остроте о <семге с майонезом> происходит без затрагивания самого выражения. В редуцированном виде речь Сулье и ответ Гейне гласили бы приблизительно так: <Как живо представляется поклонение золотому тельцу, когда видишь, как публика окружает здесь человека лишь потому, что он богат>. А Гейне отвечает: <То, что его так почитают из-за его богатства, еще не самое худшее. Но вы слишком мало подчеркиваете то, что ему из-за его богатства прощают его глупость>. Тогда острота посредством перемещения уничтожается, причем двусмысленность сохраняется.

В этом месте мы можем ожидать, что нам укажут на то, что мы пытаемся отделить друг от друга эти замысловатые разновидности, которые вместе составляют одно целое. Не дает ли каждая двусмысленность повода к перемещению (сдвигу), к уклонению хода мыслей от одной мысли к другой? Или мы

Г. Д. Давыдов

должны согласиться с тем, что <двусмысленность> и <перемещение> являются представителями двух совершенно различных типов техники остроумия? Да, эти взаимоотношения между двусмысленностью и перемещением действительно существуют, но они не имеют ничего общего с нашим подразделением техники остроумия. При двусмысленности острота не содержит ничего другого, кроме слова, которое можно разно толковать и которое дает слушателю возможность найти переход от одной мысли к другой, причем этот переход с некоторой натяжкой можно поставить наряду с перемещением. А при остроте,

жит в себе ход мыслей, в котором произошло такое перемещение; перемещение относится здесь к той работе, которая создала остроту, а не к той, которая необходима для того, чтобы понять ее. Если это различие нам не ясно, то мы имеем в процессах редукции верное средство, наглядно показывающее нам это различие. Но вышеприведенное указание все же имеет некоторую ценность. Оно обращает наше внимание на то, что мы не должны смешивать психические процессы при образовании остроты (работу остроумия) с психическими процессами при восприятии остроты (работой ума). Только первые процессы составляют предмет нашего настоящего исследования.

Существуют ли еще другие примеры техники перемещения? Их не легко найти. Совершенно чистым примером, лишенным даже логики, уже чересчур подчеркнутой в нашем образце, является следующая острота:

Барышник расхваливает покупателю верховую лошадь: <Если вы возьмете эту лошадь и в 4 часа утра сядете на нее, то в 6.30 Вы будете в Прессбурге>. - <Что же буду я делать в 6.30 утра в Прессбурге?>

Перемещение здесь кричаще. Барышник упоминает о раннем прибытии в маленький городок, очевидно, только с тем намерением, чтобы показать на примере беговую способность лошади. Покупатель не обращает внимания на быстроходность лошади, в которой он не сомневается, а переходит на время, приведенное в выбранном для испытания примере. Дать редукцию этого примера нетрудно. Большие трудности представляет другой, по своей технике

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

менее ясный пример, который, однако, можно разъяснить как двусмысленность с перемещением:

Шадхен (посредник при заключении брака у евреев) уверил жениха, что отца девушки уже нет в живых. После обручения оказалось, что отец еще жив, но отбывает тюремное заключение. Тогда жених осыпает шадхена упреками. <Ну, - возражает последний, - что же я вам сказал? Разве это жизнь?> Двусмысленность заключается в слове <жизнь> и перемещение состоит в том, что шадхен придает этому слову, означающему противоположность смерти, не обычное значение, а то, которое он имеет в выражениях: <Разве это жизнь. Это не жизнь> и объясняет при этом свое тогдашнее выражение двойным его смыслом, хотя это многократное толкование здесь как раз и не у места. До сих пор эта техника схожа с техникой в остроте о <золотом тельце> и о <ванне>. Но здесь нужно принять во внимание еще и другой момент, который, благодаря своей показательности, мешает уяснению техники. Можно было бы сказать, что эта острота <характерна>; цель ее - иллюстрировать примером характерную для посредников брака смесь лживой наглости и находчивого остроумия. Мы потом услышим, что это только показная сторона, фасад остроты; ее смысл, т. е. ее намерение, совсем иное. Пока мы отказываемся от попытки произвести редукцию этой стороны.

После этих сложных и трудно поддающихся анализу примеров мы получим полное удовлетворение, если, хотя бы в одном случае, сможем познакомиться с вполне чистым и ясным образцом <остроты с перемещением>.

Какой-то бродяга обращается к богатому барону с просьбой оказать ему помощь для поездки в Остендэ, ссылаясь на то, что будто бы врачи предписали ему для восстановления здоровья морские купанья. <Хорошо, я кое-чем помогу вам, - говорит богач, - но неужели вам необходимо отправиться непременно в Остендэ, самый дорогой из всех курортов?>

<Господин барон, - отвечает наставительно проситель, - когда дело касается моего здоровья, то для меня нет ничего слишком дорогого>. Конечно, это в общем правильная точка зрения, но она неправильна для просящего лица. Ответ дан с точки зрения бога ото человека. Бродяга ведет себя так, как будто он жертвует для своего здоровья свои собственные деньги, как будто речь идет о деньгах и здоровье одного и того же лица.

9 зак. № 64 257

Г. Д. Давыдов

Вернемся теперь к столь поучительному примеру о <семге с майонезом>. В нем мы видели также только показную сторону, на которой заметны громаднейшие усилия логической мысли. Благодаря анализу мы узнали, что эта логика должна была прикрыть ошибку мышления, а именно - перемещение хода мыслей. Вследствие изложенного нам невольно припоминаются, хотя бы только по своей связи контрастов (противоположностей), другие остроты, которые, в отличие от предыдущего примера, открыто выставляют напоказ что-то бессмысленное, нелепое, глупое. Мы, конечно, полюбопытствуем узнать, в чем может заключаться техника этих острот.

Начнем с самого яркого и вместе с тем самого чистого примера всей этой группы. Это опять-таки еврейская острота. Итциг получил назначение в артиллерию. Он, видимо, неглупый парень, но непослушный и не интересующийся службой. Один из его начальников, расположенный к нему, отводит его в сторону и говорит: <Итциг, ты для нас не годишься. Я дам тебе добрый совет: купи себе пушку и работай самостоятельно>.

Этот совет, над которым можно от души посмеяться, явная бессмыслица. Ведь купить пушку нельзя, и отдельный человек не может служить самостоятельно защитой государства. Но у нас ни на минуту не возникает ни малейшего сомнения в том, что этот совет - не пустая бессмыслица, а, напротив, остроумная бессмыслица, превосходная острота. Что же превращает бессмыслицу в остроту? Долго раздумывать над этим нам не приходится. Мы сразу можем догадаться, что в подобной остроумной бессмыслице имеется смысл, превращающий бессмыслицу в остроту. Найти смысл в нашем примере нетрудно. Офицер, который дает артиллеристу Итцигу этот бессмысленный совет, лишь прикидывается дурачком, чтобы показать Итцигу, как глупо тот себя ведет. Он копирует Итцига: <Я дам теперь тебе совет, который так же глуп, как и ты>. Он соглашается с глупостью Итцига и доводит ее до его сознания, основывая на этой глупости свое предложение, которое должно соответствовать желаниям Итцига, т. к" если бы у Итцига была собственная пушка и он занялся бы военным делом на собственный риск, то его смышленость и честолюбие ему очень пригодились бы. В каком порядке держал бы он тогда свою пушку и как старался бы ознакомиться с ее механизмом, чтобы можно было конкурировать с другими владельцами пушек! Попытаемся про-258

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

извести редукцию этой остроты. Офицеру следовало бы сказать: <Итциг, я знаю, что ты сметливый делец, но я говорю тебе, что ты проявляешь величайшую глупость, не желая понять, что на военной службе нельзя вести дело так, как в деловой жизни, где каждый работает на собственный риск и против другого; на военной службе необходимо подчиняться и работать дружно вместе с другими. Таким образом, техника острот-бессмыслиц действительно состоит в применении чего-то глупого, бессмысленного, смысл которого заключается в наглядном изображении какой-либо другой глупости и бессмыслицы.

На двух группах примеров мы уже выяснили, что работа остроумия пользуется в качестве технических средств для создания остроумного выражения отклонениями от нормального мышления: перемещением и бессмыслицей. Мы, конечно, имеем право ожидать, что и другие отклонения от нормального мышления могут иметь подобное же применение. Действительно, можно привести несколько примеров этого рода:

Какой-то гражданин входит в кондитерскую и требует себе торт, но вскоре возвращает его и велит подать себе вместо торта рюмочку ликера. Выпивает ликер и хочет удалиться, не заплатив. Хозяин кондитерской задерживает его: <Что вы хотите от меня?> - <Заплатите за ликер!> - <Но ведь я отдал вам за него торт>. - <Вы за торт не заплатили>. - <Но ведь я и не ел его>.

Также и этот рассказ имеет видимость логичности, с которой мы знакомы как с удобным фасадом для ошибочного мышления. Ошибочность, очевидно, заключается в том, что хитрый покупатель создает соотношение между возвратом торта и получением вместо него ликера, которое в действительности не существует. Сущность дела разделяется, наоборот, на два процесса, которые для продавца совершенно независимы друг от друга, и только покупатель, преследуя свою цель, стремится установить соотношение между этими двумя процессами. Он сперва взял торт и возвратил его; следовательно, за него он ничего не должен; затем он требует ликер и выпивает его, а за него он должен заплатить. Можно сказать, что покупатель двусмысленно употребляет выражение <за него>; правильнее говоря, посредством двусмысленности он создает связь, которая по существу несостоятельна. Возьмем еще пример: Шадхен защищает девушку, предлагаемую им в невесты,

9* 259

Г. Д. Дапыдпв

перед молодым человеком, указывающим на недостатки невесты.. <Мне не нравится теща, - говорит молодой человек. - Она, зла и глупа>. - <Вы женитесь ведь не на теще, а на ei? дочери>. - <Да, но она уже не молода и видом также далеко не красавица>. - <Это не имеет значения; если она не молода и не красива, то тем более она будет вам верна>. - <И денег у нее мало>. - <Кто же говорит о деньгах? Разве вы женитесь на деньгах? Ведь вам нужна жена>. - <Кроме того, у нее горб>. - <Ну чего же вы хотите? Чтобы у нее не было ни одного недостатка?>

Итак, в действительности речь идет о девушке уже немолодой, некрасивой, с маленьким приданым; к тому же у нее отвратительная мать, а сама она награждена безобразным уродством. В самом деле, условия не очень заманчивые для заключения брака. Посредник умеет при каждом из этих недостатков в отдельности указать, с какой точки зрения можно было бы с ним примириться; горб же он признает единственным недостатком, который следует простить каждому человеку. Опять перед нами видимость логичности, которая характерна для софизма и которая должна прикрыть ошибочность мышления. Ясно, что девушка имеет много недостатков, несколько таких, которыми можно было бы пренебречь, а один такой, с которым нельзя мириться. Она - неподходящая невеста. Посредник же ведет себя так, как будто всякий отдельный недостаток, благодаря его уверткам, устраняется, между тем, как каждый из них в отдельности значительно умаляет выгоды брака, а в общей сложности они совершенно обесценивают невесту. Посредник настаивает на том, чтобы каждый фактор обсуждался отдельно, и отказывается рассматривая, их в совокупности.

Такое же упущение составляет ядро другого софизма, над которым много смеялись, но в праве которого называться остротой можно сомневаться.

А. взял у Б. медный котел. Когда А. вернул котел, Б. предъявил к нему иск, т. к. в котле оказалась большая дыра, которая делала его негодным для употребления. А. защищается следующим образом: <Во-первых, я у Б. вообще никакого котла не брал; во-вторых, котел уже был с дырой, когда я его взял у Б.; в-третьих, я вернул котел в целости>. Каждое отдельное возражение само по себе хорошо, но, вместе взятые, они исключают друг друга. А. рассматривает отдельно то, что должно

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

быть рассматриваемо в совокупности, вместе. Он делает то же самое, что делал посредник при обсуждении недостатков непесты. Можно также сказать: А. ставит <и> там, где может стоять только <или-или>.

Другой софизм встречается нам в следующей истории с шадхеном. Жених указывает посреднику на то, что у невесты одна нога короче другой и что она хромает. Шадхен возражает ему: <Вы неправы. Допустим, что вы женитесь на особе со здоровыми ногами. Какая польза вам от этого? Вы никогда не можете быть уверены в том, что она не упадет, не переломит себе ногу и не останется на всю жизнь хромой. И, кроме того, - страдания, волнения и расходы на врача. Но если вы женитесь на предлагаемой мною девушке, то ничего подобного не может случиться: здесь уже готовое дело>.

Видимость логики здесь не очень велика, и никто не согласится отдать предпочтение уже готовому несчастью перед несчастьем, могущим лишь случиться.

К этой группе софистических ошибок мышления примыкает другая интересная группа, в которой ошибку мышления можно назвать автоматической. Возьмем несколько примеров этой новой группы.

Шадхен привел с собой для переговоров о невесте помощника, который должен был подтвердить его сообщения. <Она стройна, как ель>, - сообщает шадхен. - <Как ель>, - повторяет эхо. - <Если бы вы посмотрели, какие у нее глаза!> - <Ах, какие глаза!> - подтверждает эхо. - <Она образована, как никакая другая>. - <И как образована!> - <Вот что правда, то правда: у нее маленький горб!> - признается посредник. - <Эх, какой горб!> - подтверждает опять эхо.

Жених, при представлении его невесте, очень неприятно поражен и отводит посредника в сторону, чтобы сообщить ему шепотом замеченные им недостатки. <Для чего вы меня сюда привели? - спрашивает он с укоризной. - Она некрасива и стара, она косая, у нее плохие зубы и слезящиеся глаза>. - <Вы можете говорить громко, - прерывает посредник, - она, ведь, и глуха>.

Жених является с первым визитом в дом невесты вместе с посредником. В то время как они в гостиной дожидаются появления семьи, посредник обращает внимание жениха на стеклянный шкаф, в котором выставлена очень красивая серебряная утварь.

Г. Д. Давыдов

<Посмотрите сюда; по этим вещам вы можете заключить, насколько богаты эти люди>. - <Но, - спрашивает недоверчивый молодой человек, - разве нельзя допустить, что эти красивые вещи взяты у кого-нибудь из знакомых для данного случая, чтобы произвести впечатление богатства?> - <Какие нелепые мысли приходят вам в голову! - отвечает посредник, протестуя. - Кто же доверит этим людям что-нибудь?>

Во всех трех случаях происходит одно и то же: человек, который несколько раз подряд реагирует одинаковым образом, продолжает реагировать подобным же образом и в следующий раз, где это не подходит и противоречит его намерениям. Поддаваясь автоматизму привычки, он уже не может приспособиться к требованиям положения. Так, помощник посредника в первой истории забыл, что его привезли для того, чтобы склонить жениха в пользу Предлагаемой невесты, и т. к. он до сих пор выполнял возложенную на него задачу, подчеркивая своим повторением перечисляемые достоинства невесты, он теперь также подчеркивает и робко признаваемый у нее горб, который ему надлежало преуменьшить. Во второй истории посредник настолько увлекся перечислением недостатков невесты, что дополняет их список недостатком, о котором он один только знает, хотя это, конечно, не его обязанность и не его намерение. Наконец, в третьей истории он в своем старании убедить молодого человека в богатстве увлекается до того, что, желая оказаться правым только в одном этом пункте, высказывает нечто такое, что должно опрокинуть все его старания. Везде автоматизм побеждает целесообразное изменение мышления и выражения. Мы должны твердо помнить, что техника последней исследованной нами группы острот состоит только в ошибочности мышления, но мы должны признаться, что исследование их привело нас скорее к затемнению вопроса, чем к выяснению его. Мы, однако, не отказываемся от надежды, что посредством более полного изучения техники острот нам удастся достигнуть результатов, которые могут послужить исходным пунктом для дальнейших суждений.

Следующие примеры острот, на которых мы будем продолжать наше исследование, не представляют больших затруднений. Их техника напоминает нам что-то знакомое. Вот, например, острота Лихтенберга: январь - это месяц, когда приносят своим

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

друзьям благие пожелания, а остальные месяцы - те, с течение которых эти пожелания не сбываются.

Т. к. подобные остроты можно назвать скорее тонкими, чем сильными, и поскольку они пользуются недостаточно энергичными средствами, то увеличим их число, чтобы усилить впечатление от них. <Человеческая жизнь распадается на две половины: в первой половине мы желаем наступления второй, а во второй - желаем возвращения первой>. <Житейские испытания заключаются в том, что испытываешь то, чего не желаешь испытать>. Эти примеры напоминают нам ранее рассмотренную группу, отличительной чертой которой является <многократное применение одного и того же материла>. Особенно последний пример побуждает нас поставить вопрос, почему мы не поместили его там, вместо того чтобы привести его здесь в новой связи. Испытание описывается опять словами его собственного содержания, как в другом месте ревность. Но в двух других примерах подробного же характера имеется другой, более поразительный и более значительный момент, чем многократное применение одного и того же слова, в котором здесь нет и намека на двусмысленность. Здесь созданы новые и неожиданные единства, соотношения представлений, определения одного понятия другим или же отношением к общему третьему понятию. Этот процесс можно назвать унификацией; он явно аналогичен сгущению, уплотнению в одни и те же слова. Таким образом, две вышеупомянутые половины жизни описываются посредством открытого между ними соотношения: в первой половине желаешь наступления второй, а во второй - возвращения первой. Это, точнее говоря, два очень похожих отношения друг к Другу, которые выбраны для изображения. Сходству отношений соответствует сходство слов. Прекрасным примером унифицированной стороны, не требующей пояснения, может служить следующая.

Один французский сочинитель написал оду <К потомству>. Вольтер нашел, что стихотворение не обладает такими достоинствами, благодаря которым оно могло бы дойти до потомства, и остроумно заметил: <Это стихотворение не дойдет по своему адресу>.

Последний пример может обратить наше внимание на то, что все так называемые находчивые остроты в сущности базируются на унификации. Находчивость состоит в <переходе от

Г. Д. Давыдов

защиты к нападению, в обращении острия копья, направленного на тебя, в сторону противника> в <отплате тою же монетою>, следовательно, в создании неожиданного согласования между атакой и контратакой, например: пекарь говорит трактирщику, у которого нарывает палец: <Ты, вероятно, попал им в свое пиво?> - Трактирщик: <Нет, но мне попала под ноготь одна из твоих булочек>.

Светлейший князь объезжает свои владения и видит в толпе человека, поразительно похожего на его собственную высокую особу. Он подзывает его и спрашивает: <Не служила ли твоя мать когда-нибудь в резиденции?> - <Нет, ваша светлость, - гласил ответ, - но мой отец служил>.

Герцог Карл Вюртембергский, прогуливаясь верхом на лошади, случайно натолкнулся на красильщика, занятого своей работой. <Можешь ли ты выкрасить мою белую лошадь в голубой цвет?> - обращается к нему герцог и получает в ответ: <Да, ваша светлость, если только она сможет перенести "кипячение">.

В подобной отплате той же монетой, когда на бессмысленный вопрос дан ответ с таким же невозможным условием, действует еще и другой технический момент, которого не было бы, если бы ответ красильщика гласил: <Нет, ваша светлость, я боюсь, что лошадь не перенесет кипячения>.

Унификация располагает еще другим, особенно интересным средством - присоединением посредством союза <И>. Такое присоединение означает тесную связь. Когда, например, Гейне в своем <Путешествии по Гарцу> рассказывает о городе Геттингене: <В общем, жители Геттингена подразделяются на студентов, профессоров, филистеров и скот>, - то мы понимаем это сопоставление именно в том смысле, который еще более подчеркивается добавлением Гейне: <Эти четыре сословия не очень отличаются друг от друга>. Или когда он говорит о школе, где ему пришлось претерпеть <большое количество латыни, колотушек и географии>, то это присоединение, которое является для нас вполне ясным благодаря тому, что колотушки поставлены между двумя учебными предметами, говорит нам о том, что мы должны распространить ясно выраженное отношение ученика к побоям также на латынь и географию. У Липпса мы встречаем среди примеров остроумного пере-264

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и остгить

числения стих, очень близкий гейнепскому <студенты, профессора, филистеры и скот>.

<С вилкой и трудом мать вытащила его из соуса>; <как будто бы труд такой же инструмент, как вилка> - прибавляет, поясняя, Липпс; но мы получаем такое впечатление, как будто этот стих совсем не остроумен, хотя и очень комичен, между тем как гейневское присоединение несомненно остроумно.

В примере о герцоге и красильщике мы заметили, что, благодаря унификации, этот пример остался бы остротой и в том случае, если бы красильщик ответил: <Нет, я боюсь, что лошадь не перенесет кипячения>. Но его ответ гласил: <Да, ваша светлость, если она перенесет кипячение>. В замене собственно уместного <нет> словом <да> заключается новое техническое средство для остроумия, применение которого мы проследим на других примерах.

В следующих двух примерах оно проявляется почти в чистом виде.

Гейне: <Эта женщина во многих отношениях - настоящая Венера Милосская: она также чревычайно стара, у нее также нет зубов, и на желтоватой поверхности ее тела имеется несколько белых пятен>.

Это - изображение безобразия посредством аналогии с красотой; эта аналогия может, конечно, заключаться только в двусмысленно выраженных качествах или во второстепенных признаках. Последнее оказывается верным в следующем примере:

Лихтенберг: <Гений>.

В нем были объединены свойства величайших мужей: он держал голову наклоненной в сторону, как Александр; он всегда что-нибудь закреплял в волосах, как Цезарь; мог пить кофе, как Лейбниц, и когда он удобно сидел в своем кресле, то забывал про еду и питье, как Ньютон, и его приходилось будить, как последнего; свой парик он носил, как д-р Джонсон, и одна пуговица брюк у него всегда была расстегнута, как у Сервантеса.