Искусство спорить и острить 1 страница

О замеченных опечатках, ошибках и предложениях по дополнению: [email protected].

Copyright ©2005 Davydov А.V.

Г.Д. Давыдов

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

искусство ОСТРИТЬ

Острота играет в общественной жизни огромную роль. Одного остроумного замечания, одного меткого слова иногда бывает достаточно, чтобы смертельно ранить противника или поразить то или иное отрицательное явление.

Чтобы говорить остроумно, надо от природы обладать остроумием, но знание техники остроты принесет в этом отношении большую пользу, помогая отысканию остроумных комбинаций мыслей и слов.

Область остроумия остается пока областью почти не исследованной. В иностранной литературе, не говоря уже о русской, имеется очень мало работ, посвященных исследованию остроумия. Из этих немногочисленных работ лучшей, но в то же время довольно трудной для понимания малоподготовленного читателя, считается работа венского профессора Зигмунда Фрейда, <Der Witz und seine Bexiehund zum Unbewlissten> (<Остроумие и его отношение к бессознательному>). Этой работы мы и будем придерживаться при изложении техники остроумия.

В той части своих <Путевых картинок>, которая имеет заглавие <Луккские воды>, Г. Гейне выводит забавную фигуру продавца лотерейных билетов и мозольного оператора Гирш-Гиацинта, который хвастается перед поэтом своими отношениями к богачу-барону Ротшильду и наконец говорит: <Накажи меня бог, господин доктор, если неправда то, что я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом и что он обращался со мною, как с совершенно равным себе, совсем фамиллионерно>.

Опираясь на этот смехотворный пример, признанный всеми превосходным, Гейман и Липпс выводили комическое действие остроты из <смущения, вызванного непониманием, и внезапного уяснения>. Мы же оставим этот вопрос в стороне и поставим себе другой: что же превращает речь Гирш-Гиацинта в остроту? Могут быть только два объяснения: или сама по себе мысль, выраженная в предложении, имеет характер остроумия, или же

Г. Д. Давыдов

остроумие заключается в том способе, которым эта мысль выражена.

На какой стороне окажется характер остроумия, там мы и расследуем его основательнее и постараемся установить его.

Мысль может быть выражена в разных формах речи - следовательно, в словах, которые могут передать ее одинаково верно. В речи Гирш-Гиацинта перед нами определенная форма выражения мысли и, как мы видим, особенная, необычная, не такая, которую легче всего можно понять. Попытаемся выразить эту же мысль по возможности вернее другими словами. Липпс уже сделал это и некоторым образом объяснил текст поэта. Он говорит: <Мы понимаем, что Гейне хочет сказать, что прием был фамильярный, но носил именно тот общеизвестный характер, который, благодаря привкусу миллионерства, обыкновенно не способствует увеличению приятностей приема>. Мы ничего не изменим в этом объяснении, если изложим речь Гирш-Гиацинта в другой форме, которая, может быть, окажется более подходящей.

<Ротшильд обращался со мною совершенно как с равным себе, совсем фамильярно, т. е. настолько, насколько это возможно для миллионера>. <Снисходительность богатого человека всегда несколько щекотлива для того, кто ее испытывает>, - добавим мы к этому.

Останемся ли мы при этом или при каком-нибудь другом равнозначащем изложении мысли, мы увидим, что вопрос, поставленный нами, уже разрешен: характер остроумия в этом примере не заключается в мысли. Замечание, вложенное Гейне в уста Гирш-Гиацинта, правильно и метко, полно очевидной горечи, которая легко понятна у бедного человека, видящего столь большое богатство, но все-таки мы не решились бы назвать это замечание остроумным. Если кто-нибудь, будучи не в состоянии освободиться от воспоминания о тексте поэта, полагает, что мысль уже сама по себе остроумна, то мы можем указать, как на верный критерий, на то, что в нашем изложении характер остроумия исчезает. Речь Гирш-Гиацинта заставляет нас громко смеяться, верная же по смыслу передача ее в изложении Липпса или в нашем изложении может нам понравиться, побудить нас к размышлению, но не может вызвать у йас смеха.

Если же характер остроумия в нашем примере не заключается в мысли, то его надо искать в форме, в тех словах, которыми мысль выражена.

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

Нам нужно только изучить особенности этого способа выражения, чтобы узнать, в чем заключается техника данной остроты.

Что же такое произошло с мыслью, заключающейся в нашем изложении, когда из нее получилась острота, над которой мы так искренне смеемся? Сравнивая наше изложение с текстом Гейне, мы видим, что с ней произошли две перемены. Во-первых, произошло сокращение. Чтобы выразить полностью мысль, заключающуюся в остроте, нам пришлось к словам: <Ротшильд обращался со мною совершенно как с равным себе, совсем фамильярно> прибавить еще одно предложение, которое в наиболее короткой форме гласит: т. е. настолько, насколько это возможно для миллионера. И только тогда мы почувствовали необходимость дополнительного объяснения. (То же самое относится и к толкованию Липпса.) У поэта это выражено значительно короче: <Ротшильд обращался со мною, как с равным себе, совсем фамиллионерчо>. Все ограничение, которое второе предложение прибавляет к первому, устанавливающему фамильярное обращение, в остроте исчезло, но все же не без замены, из которой можно его восстановить. Произошло также и второе изменение. Слово <фамильярно>, имевшееся в неостроумном выражении мысли, превратилось в тексте остроты в <фамиллионерно>, и, несомненно, именно в этом словообразовании заключается характер остроумия и смехотворный эффект стороны. Вновь образованное слово совпадает v своем начале с <фамилиарно> первого предложения, а в конце с <миллионер> второго предложения. Замещая только одну составную часть слова <миллионер> из второго предложения, оно как бы замещает все второе предложение и дает нам, таким образом, возможность угадать пропущенное в тексте остроты второе предложение. Это образование можно описать как смесь из двух составных частей <фамилиарно> и <миллионер>, и появляется желание представить его происхождение из этих двух слов наглядно, графически.

Фамили а рно. Мили онер Фамилионерно

(Общие слоги в обоих словах напечатаны здесь курсивом, в противоположность разным типам отдельных составных частей обоих слов. Второе <л>, которое при произношении едва слышно, можно было, конечно, пропустить. Возможно, что совпадение

Г. Д. Давыдов

слогов в обоих словах подало повод к составлению смешанного слова.)

Тот процесс, посредством которого мысль сделалась остротой, можно представить себе следующим образом: <Р. обращался со мною совсем фамильярно, т. е. настолько, насколько это может сделать миллионер>.

Представим себе теперь, что какая-то уплотняющая сила действует на эти предложения, и допустим, что последнее предложение оказывает по какой-то причине меньшее сопротивление. Оно исчезает, самая же важная составная часть его, слово <миллионер>, которое оказывает большее сопротивление давлению, как бы придавливается к первому предложению, сливается с сильно похожим на него элементом первого предложения <фамильярно>, и именно эта случайная возможность спасти из второго предложения самое существенное способствуют гибели других, менее важных составных частей. Таким образом возникла потом острота: <Р. обращался со мною совсем фамилионерно> (мили) (рно). Даже не принимая во внимание сгущающую, уплотняющую силу, которая нам неизвестна, мы можем описать процесс образования остроты, следовательно, технику остроумия, в данном случае как yivtomnemie с замещением (сгущение с замещением), и действительно, в нашем примере замещение состоит в образовании смешанного слова. Это смешанное слово <фа-миллионерно>, само по себе непонятное, будучи присоединено к той связи, в которой оно стоит, тотчас делается понятным и имеющим смысл; на нем основано действие остроты.

Существуют и другие остроты, построенные подобно Гей-невскому <фамилионерно>. Например, злое остроумие Европы окрестило одного монаха Клеопольдом, вместо Леопольда, намекая этим на его отношения к одной даме по имени Клео.

Возьмем еще остроту, автором которой является г. N, занимавший высшую государственную должность в Австрии.

<Я ехал с ним tete-a-bete>. Нет ничего легче, как свести эту остроту к первоначальному виду (редуцировать). Очевидно, что в первоначальном виде она может быть выражена только так: Я ехал с X. teteatete (с глазу на глаз, один на один), а этот X. - глупое животное (bete - животное).

Ни одно из этих предложений не остроумно. Если мы сольем их в одно предложение: <Я ехал lete-a-tete с этпл< глупым

ИСКУССТВО спогить II остгить

животным>, то это предложение также не будет остроумным, Острота получается только тогда, когда опускается <глупое животное> и взамен этого в слове tele одно <1> изменяется и <Ьл и этой незначительной модификацией' опять восстанавливается опущенное <животное>. Технику этой группы можно описать как уплотнение (сгущение) с легкой модификициси. Острота будет тем лучше, чем незначительнее заместительная модификация.

Прекрасным примером уплотнения с легкой модификацией является другая, очень известная острота г. N, который сказал про одно лицо, принимающее участие в общественной жизни, что оно имеет большую будущность позади себя. Тот, в кою метила эта острота, был еще молодым человеком, который благодаря своему происхождению, воспитанию и личным качествам, казалось, мог сделаться со временем вождем большой партии и во главе ее пойти в правительство.

Но времена изменились, партия стала неспособной образовать правительство, и можно было предвидеть, что и будущий ее вождь ничего не достигнет. Самое короткое, сведенное к первоначалу (редуцированное) изложение, которым можно было бы заменить эту остроту, гласило бы:

<Этот человек имел большую будущность перед собою, но теперь ее не стало>.

Вместо прошедшего времени <имел> - <имеет>, и вместо второго предложения незначительное изменение в первом предложении, в котором <перед> заменяется словом <позади>.

Почти такой же модификацией пользовался г. N в случае с одним кавалером, который стал министром земледелия, не имея никаких других прав на это, как только то, что он сам лично занимался сельским хозяйством. Общественное мнение имело случай познать в нем человека, самого неспособного из всех бывших министров земледелия. А когда он сложил с себя эту должность и опять занялся своим сельским хозяйством, то г. N сказал о нем:

<Он опять, подобно Цинцинату, вернулся на свое место перед плугом>.

Римлянин, который также от своего сельского хозяйства был призван на должность, опять занял свое место позади плуга. Перед плугом ходил тогда, как и теперь, вол. Мы легко можем увеличить ряд этих примеров дальнейшими,

Модификация - изменение вида. формы.

Г. Д. Давыдон

но нет надобности в новых случаях для того, чтобы правильно понять характер техники этой второй группы, - ушотчения с модификацией. Если мы сравним теперь вторую группу с первой, техника которой состояла в уплотении с образованием смешанных слов, то легко увидим, что разница между этими двумя группами незначительна, и резкого перехода от одной группы к другой нет. Образование смешанных слов, как и модификация, подходит под понятие заместительного образования и, если мы пожелаем, то можем образование смешанных слов тоже описать как модификацию основного слова посредством некоторой части второго слова.

Здесь мы можем сделать первую остановку и спросить себя, с каким, известным из литературы, моментом сходится отчасти или полностью наш первый вывод. Очевидно, с моментом краткости, которую Жан Поль называет душой остроты. Краткость сама по себе - еще не остроумие, ибо в противном случае всякий лаконизм был бы остротой. Краткость остроты должна быть особого рода. Она часто является результатом особого процесса, который в словах (выражении) остроты оставил второй след: заместительное образование. При применении процесса редукции, цель которого - воспрепятствовать процессу уплотнения (сгущения), мы находим также, что острота зависит лишь от словесного выражения, которое образовано посредством процесса уплотнения.

Следующей группой, на которой мы остановим наше внимание, будет многократное применение одного и того же материала. В этом случае слово употребляется двояко: один раз целиком, а другой раз разделенное на части, причем такое разделение придает слову совершенно другой смысл. Возьмем пример: <Неприятель нас не разбил>, - говорит один генерал. <Да, - отвечают ему, - вы сказали правду: неприятель вас не раз бил>.

Большой простор для техники остроумия открывается, если <многократное применение одного и того же материала> прибегает к использованию слова или слов, в которых заключается острота, один раз без изменения, другой же раз с незначительной модификацией. Например, другая острота г. N. Он слышит, как какой-то господин, который сам по рож-246

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и остгпть

дению еврей, враждебно отзывается о характере евреев. <Господин надворный советник, ваш антесемитизм был мне n:iiiecien. наш антисемитизм для меня новость>^.

Здесь изменена только одна буква, причем при небрежном произношении это едва заметно. Данный пример напоминает нам другие остроты г-на N с модификацией, но, в отличие от них, здесь нет уплотнения; в самой остроте сказано все, что нужно было сказать, а именно: <Я знаю, что вы раньше вами были евреем; меня удивляет, следовательно, то, что как раз вы ругаете евреев>.

Разнообразие возможных легких модификаций в этих остротах так велико, что ни одна не бывает совершенно похожей на другую.

Вот острота, которая, как говорят, возникла на экзамене по законоведению. Экзаменующемуся нужно было перевести одно место из <Corpus juris <Labeo ait...> Он переводит это так: <Я проваливаюсь, говорит он...>^ <Вы проваливаетесь, говорю я>, - отвечает экзаменатор, и испытание заканчивается. Тот, кто не может отличать имени великого законоведа от простой вокабулы, которая вспомнилась ему, притом еще в неправильной форме, не заслуживает, конечно, ничего лучшего. Но техника остроты заключается в применении экзаменатором для наказания экза-менующегося почти тех же самых слов, которые свидетельствуют о невежестве экзаменующегося. Эта острота является, кроме того, примером <находчивости>, техника которой, как мы впоследствии увидим, немногим отличается от рассмотренной здесь.

Слова - пластический материал, которым можно пользоваться разнообразно.

Существуют слова, потерявшие в известных применениях свое полное первоначальное значение, которое они еще сохранили в другой связи. В одной из острот Лихтенберга как раз подобраны такие отношения, при которых поблекшие слова опять приобретают свое полное значение.

<Как идут дела?> - спрашивает слепой хромого. <Как вы видите>, - отвечает хромой слепому.

Как в русском, так и в других языках, есть такие слова, которые в одних случаях имеют полный смысл, а к других утрачивают свое значение. Два различных образования от одной

Анте (ante) - прежде. Следовало перевеет: Лабеоп гоцорнт...

Г. Д. Давыдов

и той же основы могут звучать совершенно одинаково; одно развилось, как слово с полным значением, другое - как утративший свое значение суффикс или приставка. Созвучие между полным словом и утратившим свое значение слогом может быть и случайным. В обоих случаях техника остроумия может извлечь пользу из подобных соотношений материала речи.

Шлейермахеру, например, приписывают остроту, которая для нас важна как почти что чистый пример таких технических средств: Eifersuchl ist eine Leidenschaft, die mit Eifer sucht, was Leiden schaffl. (Ревность есть такая страсть, которая ревностно ищет то, что причиняет страдания.) Это бесспорно остроумно, хотя острота не из сильных. Здесь отпадает множество моментов, которые при анализе других острот могут ввести нас в заблуждение, как только мы каждую из них в отдельности подвергнем исследованию. Мысль, выраженная в словах, малоценна. Она дает нам, во всяком случае, недостаточно удовлетворительное определение ревности. О <смысле в бессмыслице>, о <скрытом смысле>, о <смущении и внезапном уяснении>, которые имеются в других остротах, здесь нет и речи. При самом сильнейшем напряжении нельзя найти противоположности представлений, противоположности между словами и тем, что они означают. Нельзя найти и никакого сокращения; наоборот, фраза производит впечатление растянутости. И, тем не менее, это острота, даже превосходная; ее единственная, заметная характерная черта является в то же время той чертой, при исчезновении которой исчезает и самая острота, а именно: здесь одни и те же слова применены несколько раз. Теперь нужно решить, причислить ли эту остроту к тому подразделу, в котором слова употребляются один раз полностью, а другой раз разделенными на части, или же к другому, где получается разный смысл благодаря употреблению полных значения слов и утративших свое прямое значение составных частей слова.

Кроме того, есть еще другой момент, важный для техники остроумия. Здесь создана необычная связь, некоторого рода унификция, т. к. <Eifersucht> определяется как бы своим собственным термином. Также и это, как мы потом узнаем, есть техника остроумия. Таким образом, этих двух моментов достаточно, чтобы придать речи характер остроумия.

Если мы еще больше углубимся в разнообразие <многократного применения одного и того же слова>, то сразу заметим, что перед нами формы <двусмысленности> или <игры слов>,

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

которые давно известны и оценены в качестве технических средств остроумия.

Дальнейшие случаи многократного применения, которые под общим названием двусмысленности составляют новую, третью группу, легко разбить на подотделы, отличающиеся друг от друга не особенно существенными признаками, так же, как и вся третья группа от второй. Тут прежде всего:

а) Случаи двусмысленности в имени в его вещественном значении, например: в первой части трилогии А. Толстого <Смерть Иоанна Грозного> шут говорит о боярине Нагом: <По нитке с миру сбираю, царь. Нагому на рубаху>.

б) Двусмысленность слова в вещественном и метафорическом значении, представляющая богатый источник для техники остроумия. Например, один врач, известный остряк, сказал как-то раз поэту Артуру Шницлеру: <Я не удивляюсь, что ты стал большим поэтом. Отец твой ведь держал зеркало перед своими современниками>. Зеркало, которое употреблял отец поэта, известный врач Шницлер, было зеркалом для исследования гортани. По известному изречению Гамлета, цель драмы, а следовательно, и поэта, который ее создает, - держать перед природой зеркало: показать добродетели ее собственные черты, позору его собственное изображение.

в) Собственно двусмысленность, или игра слов, так сказать, идеальный случай многократного применения; здесь слово не насилуется, не разрывается на составные слоги, не подвергается никакой модификации, не меняется сфера, к которой оно принадлежит (например,.собственному имени не придается другое значение); оставаясь таковым, каково оно есть и каковым оно стоит в строении предложения, оно при некоторых благоприятных обстоятельствах может выражать двоякий смысл. Примеров здесь изобилие:

Врач, уходя от постели больной, говорит, покачивая головой, сопровождающему его супругу: <Ваша жена мне не нравится>. - <Мне она уже давно не нравится>, - поспешно соглашается супруг.

Врач, конечно, имеет в виду состояние здоровья больной женщины, но он выразил свои опасения за больную такими словами, что муж может найти в них подтверждение своего собственного нерасположения.

Об одной комедии-сатире Гейне сказал: <Эта сатира не так сильно кусалась бы, если бы у поэта было больше что кусать>. Эта острота - скорее пример метафорической и обыкновенной

Г. Д. Давыдов

двусмысленности, чем настоящая игра слои. Но для кого важно нридержииаться туг строгих разграничений?

В своем <Путешествии по Гарцу> Гейне говорит: <Я в данную минуту не помню всех имен студентов, а среди профессоров есть некоторые, которые еще не имеют никакого имени>.

Возьмем еще другую, общеизвестную профессорскую остроту: <Разница между ординарным и экстраординарным профессором состоит в том, что ординарные профессора не создают ничего экстраординарного, а экстраординарные - ничего ординарного>. (Ординарный - обыкновенный, заурядный; ординарный профессор - старший но службе профессор.) Это, конечно, игра слов: ординарный и экстраординарный.

Другая игра слов облегчит для нас переход к новому подразделу техники двусмысленности. Остроумный врач, о котором было упомянуто выше, во время разбирательства дела Дрейфуса сказал следующую остроту:

<Эта девушка напоминает мне Дрейфуса: армия не верит и ее невинность>.

Слово <невинность>, на двусмысленности которого построена острота, имеет в одной связи обыкновенный смысл, в противоположность: провинности преступлению, а в другой связи половой смысл, противоположностью которого является половая опытность. Существует очень много подобных примеров двусмысленности; действие остроумия в них сводится главным образом к половому смыслу. Для этой группы можно было бы сохранить название <двусмысленность>.

Существуют остроты, техника которых не состоит почти ни в какой связи с техникой рассмотренных до сих пор групп.

Про Гейне рассказывают, что однажды вечером он находился вместе с поэтом Судье в каком-то парижском салоне; они разговаривали между собою. В это время вошел в салон один из тех денежных королей, которых сравнивают по богатству и Мидасом; толпа окружает его и оказывает ему величайшее почтение. <Посмотрите, - говорит Судье, обращаясь к Гейне, - как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу>. Бросив взгляд на предмет поклонения, Гейне отвечает, как бы внося поправку: <О, он уже должен быть старше>.

В чем же заключается техника этой прекрасной остроты? По мнению К. Фишера в игре слов: <Так, например, слова "золотой телец" могут означать Маммону (богатство), а также и поклонение идолу; в первом случае самое существенное - золото, а во втором - изображение животного; эти слова могут

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и ОСТРИТЬ

служить также и для не особенно лестного отзыиа о человеке, который имеет много золота, но очень мало ума>. Если мы на пробу устраним выражение <золотой телец>, то, конечно, уничтожим и остроту. Тогда мы заставляем Судье выразиться гак: <Посмотрите, как люди окружают этого дурака только потому, что он богат>, и это, конечно, уже совсем не остроумно. Ответ Гейне тогда будет уже невозможным.

Но мы должны помнить, что речь идет не об остроумном сравнении Судье, а об ответе Гейне, который, разумеется, гораздо остроумнее. Тогда мы не имеем никакого права касаться фразы о золотом тельце; она остается предпосылкой для слов Гейне, редукции могут подвергаться только эти последние. Если мы подвергнем анализу слова: <О, он должен быть уже старше>, то можем заменить их следующими: <О, это уже не телец, а взрослый бык>.

Итак, для остроты Гейне осталось только пернести выражение <золотой телец> не в метафорическом, а в личном смысле на самого богача. Не заключается ли эта двусмысленность уже в словах Сулье?

Но как? Нам кажется, что эта редукция не вполне уничтожает остроту Гейне; напротив, самая суть ее остается нетронутой. Теперь Сулье говорит: <Посмотрите, как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!> А Гейне отвечает: <О, это уже не телец, а бык>. И в такой редуцированной форме это все же еще острота. Другой редукции слов Гейне быть не может.

Жаль, что в этом прекрасном примере заключаются такие сложные технические условия. На нем трудно уяснить себе технику остроты, а поэтому мы оставим его в стороне и поищем другой пример, в котором могли бы почувствовать внутреннее сродство с предыдущим.

Возьмем одну из <купальных острот>, которые трактуют об отвращении галлийских евреев к купанию. Два еврея встречаются около бани. <Ты брал ванну?> - спрашивает один.

<Как так? - говорит в ответ другой. - Разве одной недостает?>

Когда от всей души смеешься над остротой, то бываешь мало расположен предаваться исследованию техники. Поэтому бывает трудно привыкнуть к этим анализам. <Это комическое недоразумение> - напрашивается мысль. Ладно, но в чем же заключается техника этой остроты? Очевидно, в двусмысленном

Г. Д. Давыдов

употреблении слова <брать>. Для одного <брать> является бесцветным вспомогательным глаголом, а для другого - глаголом, полным своего значения. Следовательно, это случай полного и ослабленного значения одного и того же слова.

Если мы выражение <брал ванну> заменим равнозначащим и более простым <купался>, то острота исчезает. Ответ уже не подходит. Итак, острота опять заключается в выражении <брал ванну>.

Это верно. Однако, кажется, что также и в этом случае редукция произведена не в надлежащем месте. Острота заключается не в вопросе, а в ответе, во встречном вопросе: <Как так? Разве одной недостает?> И у этого ответа нельзя отнять его остроумия ни посредством расширения, ни посредством изменения. Кроме того, у нас создается впечатление, что в ответе второго еврея важнее то, что он не обратил внимания на купанье, чем недоразумение по поводу слова <брал>.

Но и здесь нам не все еще ясно, а поэтому мы возьмем третий пример.

<Обедневший мужчина занял у своего богатого знакомого некоторую сумму денег, ссылаясь на свое бедственное положение. В тот же самый день кредитор встречает его в ресторане за блюдом семги с майонезом. Он делает ему упреки: "Как, вы заняли у меня деньги и заказали себе семгу с майонезом! Для этого вам нужны были мои деньги?" "Я вас не понимаю, - отвечает обвиняемый, - когда у меня нет денег, я не могу есть семгу с майонезом, когда у меня есть деньги, то я не шею есть семку с майонезом. Когда я же я собственно должен есть семку с майонезом?">

Здесь уже нельзя найти никакой двусмысленности. Так же и в повторении слов <семгу с майонезом> не может заключаться техника остроты, т. к. это повторение не есть <многократное применение одного и того же материала>, а необходимое по своему содержанию действительное повторение одного и того же.

Мы некоторое время остаемся беспомощны перед этим анализом; у нас может явиться желание прибегнуть к отговорке, что анекдот, который заставил нас смеяться, вовсе не имеет характера остроты. Что же другое, замечательное, можно сказать об ответе бедняги? Что этот ответ носит характер личности? Но это не верно; ответ, разумеется, не логичен. Должник защищается от упрека в том, что он потратил занятые деньги на лакомое блюдо, и спрашивает с видом человека, имеющего на это право, - когда же ему, наконец, позволено есть семгу.

ИСКУССТВО СПОРИТЬ и остгить

Но это неправильный ответ: кредитор не упрекает его в том, что он позволил себе полакомиться семгой именно в тог самый день, когда он занял у него деньги, а напоминает ему лишь о том, что он при настоящих условиях своей жизни вообще не имеет права думать о таких лакомствах. На этот единственно возможный смысл упрека обедневший лакомка не обращает никакого внимания и дает ответ на совсем другое, делая вид, что он не понял упрека.

А что, если как раз в этом уклонении ответа от смысла упрека заключается техника этой остроты? Тогда, пожалуй, можно было бы доказать, что и в обоих прежних примерах, сродство которых мы чувствуем, произошло подобное же изменение точки зрения, перемещение психического акцента (ударения).