Свт. Григорий Богослов 6 страница

115. К Олимпию (49)

(Испрашивает пощаду городу Диокесарии, в котором произошло возмущение)

Еще случай к человеколюбию, и смело опять вверяю письму мою просьбу о деле так важном. Ибо смелым делает меня болезнь, которая не позволяет мне выйти и не дает возможности явиться к тебе в приличном виде. Какая же просьба? Прими ее от меня в этот день человеколюбиво. Горестна (да и как не быть горестной) смерть одного человека, кото­рый ныне с нами, а завтра не будет и не воз­вратится к нам. Но гораздо ужаснее умереть целому городу, который основан царем, обу­строен временем и сохранен рядом многих лет. У меня слово о Диокесарии, доныне городе, а теперь уже не городе, если не будет твоего кроткого мановения. Представь, что он в ли­це моем припадает к стопам твоим Пусть же возвысит голос, облечется в траурные одежды, острижет себе волосы, как бы лицедействуя в театре, и произнесет тебе следующие слова: «Дай руку мне, поверженному ниц, помоги немощному, не нападай на меня вместе с вре­менем, не разоряй оставшегося после персов: приличнее для тебя созидать города, а не раз­рушать уже готовые к разрушению. Сделай­ся градостроителем, или присовокупив нечто к тому, что в нем есть, или сохранив в том ви­де, как он есть. Не допусти, чтобы до твое­го правления существовал город, а после тебя уже его не стало; не оставь времени худого сказания, что, принимая тебя правителем, был я в числе городов, а после тебя на месте горо­да осталась необитаемая страна, признаваемая по одним горам, обрывам и развалинам». Вот что пусть сделает и скажет твоему человеко­любию олицетворенный мной город, А от ме­ня, как от друга, прими совет. Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеле­ние твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость — не от общего умысла, а только безрассудный по­рыв некоторых молодых людей. Впрочем, от­ложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения. Они скорбели о погибающей ма­тери, не могли перенести того, чтобы назы­ваться гражданами и не иметь у себя города, пришли в сильное волнение, поступили неза­конно, отчаялись в своем спасении; необы­чайность горя довела их до безумия. Неужели за это городу не надобно быть городом? Нет! Чудный муж, не пиши такого определения. Уважь просьбы всех граждан, всех служащих в городе и высших чиновников; подумай, что всех равно касается это бедствие, и если без­молвствуют иные перед твоим величием, то стенают в глубине сердца. Уважь и мою седи­ну; для меня горько, если, имея доселе великий город, с этого времени не буду иметь никако­го города, и сооруженный мной Божий храм, со всем его благолепием, после твоего началь­ствования обратится в жилище зверей. Не то горько, что несколько статуй будет сокруше­но, хотя и это в других случаях бывает при­скорбно; и не думай, чтобы стали говорить о сем мы, пекущиеся о лучшем. Но горько то, что с ними низложится целый город, произведши нечто знаменитое, низложится, когда живы и видим это мы, которые почтены тобой и думаем о себе, что имеем у тебя некоторую силу. Но завершу об этом слово, потому что если скажу и больше, ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа и да управляется еще и еще полновла­стнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о при­падающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с пре­ступниками ни в каком беспорядке, как уверя­ют нас многие из очевидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамош­них надежд. А мы все, что ни придет тебе на ум, хотя не без печали перенесем, однако же, перенесем Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом.

116. К нему же (172)

(Извиняется, что по болезни не может с ним видеться и просит уважить его ходатайство за граждан назианских)

И желание видеться с тобой горячо, и нужда просителей велика, но болезнь непреодолима; поэтому осмелился я в письме изложить эту просьбу. Уважь мою седину, которую ты (что и прекрасно) уважал уже, и даже нередко; уважь и этот недуг, который частью (если уже надобно похвалиться) произ­вели и труды, подъятые ради Бога, и потому пощади граждан, обращающих взор на меня, как на человека, который смело может гово­рить с тобой; пощади и других, находящихся на моем попечении. Ибо от человеколюбия не будет никакого вреда; ты больше умеешь сде­лать страхом, нежели другие успевают — на­казаниями. А тебе взамен всего желаю иметь такого же Судию, каким сам будешь к проси­телям и ко мне, ходатайствующему за них.

117. К нему же (78)

(Хвалит его бескорыстие, нелицеприятие и милосердие, и ходатайствует за воина Аврелия)

Опять пишу, когда надлежало бы прийти самому. Но эта смелость у меня от те­бя, как ты решаешь частные споры (что первее, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные, а то и другое делаешь бо­жественно, в награду за благочестие получив то, что все у тебя идет по твоему желанию, и тебе одному доступно недоступное для других; потому что с тобой соправительствуют муд­рость и мужество, и одна изобретает, что нуж­но делать, а другое легко приводит в испол­нение то, что изобретено, важнее же всего чистота руки, которой все приводится в поря­док. Где у тебя неправедное золото? Его ни­когда не было; оно прежде всего осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь прекло­няешься несколько (обвиню тебя в этом не­много), но преклоняешься, подражая Божиему человеколюбию, какого и теперь просит у те­бя через меня один из твоих воинов, Авре­лии, которого называю неразумным беглецом, но благоразумным просителем, потому что от­дал себя в мои руки, а через мои и в твои. Как § на некий царский образ, указывая тебе на мою седину и на мое священство, которое, по неод­нократному признанию, ты уважаешь, вот при­водит его к тебе эта приносящая жертву и бес­кровная рука, написавшая тебе много похвал и, насколько знаю, готовая еще больше все пи­сать, если Бог продлит у нас начальствование, имею в виду твое и сотрудника твоего в право­судии.

118. К нему же (173)

(Ходатайствует за Павла)

Время коротко; предмет прения важен, а болезнь тяжела и сделала меня поч­ти недвижимым. Что же остается, как не про­сить Бога и не умолять твое человеколюбие? Просить Бога, чтоб вложил тебе в ум более благие мысли. Умолять твое человеколюбие, чтобы не отвергло без жалости мою просьбу, но с кротостью приняло несчастного Павла, которого правосудие предало в твои руки, может быть, для того, чтобы и тебя еще более прославить величием кротости, и мои мо­литвы, если они что-нибудь значат, привлечь к твоему человеколюбию.

119. К нему же (175)

(Просит о снисхождении к Леонтию, лишенному священства)

Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других— доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколю­бию и делает снисходительными к нуждающим­ся, потому что предварительно воспользовать­ся милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мной. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности, и видишь ли мое великодушие? Сам, по соб­ственным делам имея нужду в твоей снис­ходительности, ходатайствую за других и не опасаюсь на чужие дела истощать твое чело­веколюбие. Пишу же это о Леонтии пресви­тере, или лучше сказать, бывшем некогда пре­свитером. Если он потерпел уже все, чего стоили его дела, то остановимся на этом, что­бы излишество не сделалось несправедли­востью. А если и еще что нужно прибавить к наказанию, и преступления его требуют боль­шего унижения, то уступи это мне, и Богу, и алтарю, и общему собору иереев, к кото­рому был он некогда причислен, хотя теперь и показал себя недостойным как тем, что сде­лал, так и тем, что претерпел. Если убедил я тебя, это прекрасно, а если нет,, то предостав­ляю тебя, более достойному уважения на­ставнику, соучастнику твоему и в правлении, и в доброй славе.

120. К нему же (177)

(Ходатайствует за родственника своего Евстратия)

Вот и другой предлог к письму, на которое, если надобно сказать правду, сам ты вызываешь меня оказываемой мне почес­тью. Вот тебе и другой проситель — этот узник страха, родственник мой Евстратий, который со мной и через меня припадает к твоей благости. Он не в силах оставаться навсег­да упорным против твоей власти, хотя спра­ведливый страх вывел его из себя, и решается припасть к тебе не через кого-то другого, а только через меня, чтобы твое человеколю­бие сделать для себя более досточтимым, употребя такого ходатая, которого, если не что-то другое, то сам ты делаешь великим, так охотно принимая от него просьбы. Скажу од­ним словом и коротко: прежние милости де­лал ты для меня, эту же милость сделаешь по собственному суду, так как однажды принял ты намерение утешать мою старость и немощь такими почестями. Но присовокуплю, что че­рез это приобретешь и Божие к себе благово­ление.

121. К Никовулу 208)

(Исполняет просьбу его собрать и прислать к нему письма свои)

Особенно требуешь у луга цветов; престарелого Нестора заставляешь облекать­ся в оружие, требуя какой-то обработанности в речах от меня, который давно уже от­ложил желание отличий во всяком слове и в жизни. В прочем налагаешь ты на меня не ка­кой-нибудь подвиг Гераклов или Эвристея, а, напротив, весьма легкое и мне посильное де­ло — собрать для тебя, сколько могу, моих писем. А потому заложи в свои книги этот ремешок — не любовный, а ученый, и служа­щий не столько для указания, сколько полез­ный и нашим свирелям. Ибо как всякая вещь имеет свой больший или меньший отличитель­ный признак, так и мои речи, где только нуж­но, имеют отличительным свойством назида­тельность в мыслях и догматах; и в них, как в благородном порождении, всегда виден отец не меньше, чем в телесных чертах детей сохраняются черты родивших. Так я с своей стороны сделал свое, а ты воздай мне как са­мым писанием, так и извлечением для себя пользы из написанного мной. Не могу ни про­сить, ни требовать иной награды, которая бы­ла бы лучше этой, полезнее для просящего и приличнее для награждающего.

122. К Феодору, епископу Тианскому (90)

(Приглашает его в Арианз для празднования Мученикам и для рассмотрения общих дел)

И мне, как больному, обязан ты оказать свои услуги, потому что одна из за­поведей — посещать больных, и святым муче­никам ты обязан также ежегодным чествова­нием, какое совершаем в твоих Арианзах в двадцать второй день нашего месяца Дафуса (29 сентября). При том же немало церковных дел, которые требуют общего рассмотрения. По всем этим причинам соблаговоли, нимало не замедлив, быть у нас. Хотя и труд велик, однако же и на­града равновесна.

123. К нему же (89)

(Просит рассмотреть дело женщин, притесненных человеком сильным)

Что писано было к твоему благого­вению господами честнейшими епископами, то и от себя, признав нужным написать, прошу тебя: подай руку свою благородным женщинам и не попусти, чтоб они были притесняемы и го­нимы могуществом человека, с которым всту­пили в дело, но помоги им, как должно. Ес­ли знаешь, что это терпят, помоги ради того, за что терпят. А если не знаешь того, что они терпят, помоги по той причине, что не знать тебе этого и не верить сему есть несправед­ливость. Если же кто думает, что берусь не за свое дело и касаюсь тяжбы, нимало ко мне не относящейся, то пусть докажет сие, и я успокоюсь. А теперь боюсь, что дело иначе, особен­но же потому, что Христово и Христос не де­лятся, и человеколюбие не имеет пределов. Но если кто и допустил бы такое разделение, то знаю, что для двоих, для твоего благогове­ния и для меня, будет прискорбно, если спра­ведливость в этом деле останется в пренебре­жении, потому что подсудимые у обоих нас под присмотром. И опасно, чтобы истина не была извращена правдоподобием доводов. По­сему разбери дело вместе со мной, даже пред­вари своим судом и вступись за мою немощь, чтобы мне не дойти до необходимости, и при таком состоянии тела, с большим усердием вступить в подвиг за истину, при Божией помо­щи и при помощи твоих молитв.

124. К нему же (88)

(Убедительно просит избрать епископа в Назианзе, по причине своей болезни и нападения на Церковь Аполлинаристов)

Кстати мне сказать словами Пи­сания: к кому воззову я, обиженный? Кто про­стрет руку мне, утесненному? На кого пе­рейдет бремя Церкви, доведенной до такого худого состояния и расстройства? Свидетель­ствую перед Богом и перед избранными ан­гелами, что сия Божия паства несправедливо страдает, оставаясь без пастыря и без еписко­па, по причине моего омертвения, потому что меня держит болезнь, внезапно удалившая от дел церковных, и теперь ни к чему я негоден, непрестанно находясь при последнем издыха­нии, еще более обременяюсь делами. Поэтому если бы епархия имела кого другого главой, к нему должна бы взывать и у него испраши­вать помощи; но так как выше всех твое бла­гоговение, то необходимо обратиться к тебе. Позаботься о своей Церкви, как сам рассу­дишь, и не презри ее в расстроенном состоя­нии, которого она не заслужила. Не говорю уже о прочем, что сделали ей и чем угрожают восставшие ныне аполлинаристы, осведомись об этом от господ сопресвитеров моих, от хорепископа Евлалия и от Келевсия, которых с этим намерением послал я к твоему благоговению. Остановить это не моим уже летам и не моей немощи, а возможно только при твоем искусстве и твоей силе, потому что тебе, кроме прочего, Бог дал и крепость для общей за­щиты Церкви. А если не буду услышан, что ни говорю и ни пишу — пусть будет сделано, что одно только и остается сделать, то есть, всенародно всем провозглашено и приведено в изве­стность, что Церковь имеет нужду в епископе, чтоб не потерпеть ей вреда от моей болезни; а о последующем узнаете.

125. К неизвестному (119)

(Поручает ему Никовула младшего, сына Никовулова)

Каковы твои подвиги в доброде­тели, и преуспели ли мы сколько-нибудь для Бога? Я рассуждаю, что всего приличнее спро­сить тебя об этом, потому что мне приятно и спрашивать о сем, и слышать это; а прочее, по мне, пусть будет, как есть. Даже хотя и по­желал бы я, чтоб и это было у тебя благоуспешно, но пожелал бы единственно для того, чтоб было, что презирать тебе, и чтоб можно было тебе оказать более любомудрия в том, что важнее. Это пусть будет сказано от меня вместо приветствия; а ты - для прекрасного. Никовула будь таков, как мы на это надеемся. Если же потребуем и большего, удовлетвори нашу ненасытность как щедролюбивый.

126. К Елладию (218)

(Просит о надзоре за тем же Никовулом)

Вот тебе и напоминание о нашей дружбе — дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно перед всеми моими родными! Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников; а еще большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели. А это будет, если заставишь часто бывать близ тебя, особенно же если будет он знать, что ты не оставляешь его без внимания, потому что и глаз наставника есть уже безмолвный урок. Ты не состоишь у меня в долгу (если же много будет сказать это) и по духовному, как архи­ерей у иерея, и по ученому, как словесник у любослова.

127. К Африкану (46)

(Поздравляет его с вступлением в должность, и просит принять в свое внимание Никовула младшего)

Кому всего больше приятны кони? Вез сомнения, коням. А орлы? - Не кому иному, как орлам. И галка садится рядом с галкой, как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий поэтически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на право­ту—любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противни­ком порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом. и военной перевязью. Тебя не заставлю я про­ливать кровь, зная, что ты добродетелью пре­возмогаешь, а не насилием принуждаешь, на­казываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальст­вования. Поэтому, хотя сильно я домогался свидания с тобой, и теперь еще домогаюсь, однако же, по причине болезни не имея воз­можности исполнить сего, по необходимости приступаю к делу и, что всего лучше, при­ветствую тебя через близкого мне человека, и друга, и родственника, по всему для меня очень дорогого Никовула, который и оправда­ет меня перед тобой. Это человек, сколько мне известно, стоящий доверия не менее всякого другого; а ради меня покажет он себя и твое­му превосходству.

128. К Стагирию (188)

(Хвалит его за ученость, и поручает его попечению того же Никовула)

Ты по учености достиг аттиче­ского совершенства; да и я тоже. Ты предста­вительствуешь у молодых людей, а я — у лю­дей всякого возраста. Ты образуешь в слове, а я — в нравах. Много у меня с тобой обще­го, но одно все собой заменяет и всего выше — это дражайший сын наш Никовул, кото­рый поставлен между нами. Делая ему добро, докажешь и свою ученость, и нашу дружбу, если только заботишься о ней, но думаю, что заботишься, потому что и старые борцы в че­сти у молодых, и в такой еще чести, что моло­дые, если подносят им свои победные награ­ды, то, по законам ратоборства, признаются тогда благопризнательными.

129. К Евстохию софисту (61)

(Оправдывается в том, что Никовул поручен не ему, а Стагирию, по воле отца его, и нападает на Евстохия за то, что до старости занимается софистикою)

Сильно поразил ты меня, Улисс, уко­ряя в приверженности Стагирию и употребляя все усилие низложить софизмами. Хвалю твою свободу, с какой пишешь письмо свое. Лучше высказать то, что огорчает, нежели умолчать, чтоб после взыскивать с незнающих. Впрочем, и у меня есть нечто для обвинения; но чтоб соблюсти закон судопроизводства, сперва буду оправдываться и потом обвинять, а то и другое сделаю с равным благорасположением. Нико­вул мой пошел в ученики к превосходному Ста­гирию нимало не по моему совету: не подозре­вай этого; я не забыл еще до такой степени Афины, твою дружбу и твое товарищество; напротив, в этом поступил он по собственному желанию, и потому, что так захотел отец; а я своими письмами передал его только с рук на руки. Что же в этом недружеского и бесчело­вечного? Но поскольку имеешь мое оправда­ние, то выслушай и обвинение. Не хвалю твоих Кукольников и Тельхинов, которыми зло пора­жаешь соперника, потому что превозмог обы­чай занимающихся тем же искусством назы­вать соперниками. Долго ли быть у нас этому? Остановимся ли на чем-нибудь в своих софис­тических схватках? Когда будет конец? Разве; когда смерть разлучит нас с этим пороком? По­ка человек еще молод, порабощен честолюби­ем, гонится за выгодами, ему еще извинительно заниматься этим, но и то с умеренностью, ска­жу в угодность твою несколько по-демосфеновски; а в таком возрасте и при таких заняти­ях бодать и бодаться — совершенно не ко времени и чистое упрямство, не только потому, что это непристойно и неблагородно, но и потому, что дело очень легко. Какое сам вымолвишь слово, такое же услышишь в ответ, как назад возвратившуюся волну, потому что (употреблю еще выражение Гомера) «обрившего отбрить» вовсе не предосудительно. Что же это за мудрость, когда можно первенствовать в добродетели, тогда побеждаться пороком или и побеждать в пороке, что гораздо еще хуже? Я и судей (надобно же сказать правду) не хвалю за то, что одно и то же и наказывают, произнося решение, и хвалят, слушая, и не только сами хвалят, но находят многих других, которые и хвалят так же, и поджигают к пороку, и оспаривают друг у друга усердие к этому. Нужно поступать или так: если невероятно не хвалить, а если достоверно — судить всена­родно; или так: если обвинение ложно, уличить обвинителей, а если справедливо, уличить тех, на кого пало обвинение, но не шутить так лег­комысленно делом весьма важным — мнением людей благородных. Поэтому если меня послу­шаетесь (говорю обоим), то оставите подобные речи и перебранки, ежели не по чему другому, то устыдясь седины или устав заниматься таким позорным делом. Дайте сами себе добрый со­вет — уважить древнее увещание, которое ве­лит, когда есть чем прожить, упражняться в до­бродетели, и не обманывайте как самих себя, так и надежду молодых людей, которые, конеч­но, весьма жестоко пострадают, если, упраж­няясь в науках, научатся пороку, да и тому не даром; потому что имеют в вас учителей не доб­родетели, а порока. Если же кажусь тебе несносным, когда пишу это, то и мне отомсти тем же, то есть и сам подай какой-нибудь полезный совет, чтоб или похвалить меня, если послуша­юсь, или обвинить, если воспротивлюсь.

130. К нему же (62)

(Поскольку софист оскорбился предыдущим письмом, то изъявляет свое сожаление, что раздражи его)

И того не знал я, что крайне гру­бо и невежественно давал советы человеку высокоученому! Какое высокоумие! Не вразумиться и народной пословицей: «Плешивый, не наклоняйся лбом к барану и не дразни ос», то есть язык, готовый говорить худо. Правда, что этим не очень еще огорчаюсь, потому что, как слышу, поставлен я наравне со многими, а если будешь жив, то стану и впереди многих; но больше всего для меня горько твое недо­верие в том, что делаю это с дружеским расположением. По крайней мере, будь здоров и те­лом, и душой, и впредь, если можно, сдерживай язык; а на этот раз стерпим свою участь.

131. К нему же (111)

(Поручает ему молодого человека Проноия, чтоб возбудил в нем ревность к красноречию)

Подражай Александру, чудный муж; и как он прилагал все свое старание угодить афинянам, а на этот конец и Афины называл всегда театром своего царства, так и ты, почитая меня что-нибудь значащим, хо­тя и вовсе ничего не значу, и ради красноре­чия, и ради самых Афин, а сверх того уважив общих родителей нашего красноречия, позаботься удвоить ревность к красноречию в прекрасном Проноии. Что ни сделаешь для этого молодого человека, то, без сомнения, сделаешь для меня самого, который и стоит того, чтобы получить от тебя благодеяние, и может быть не худым хвалителем твоих речей, хотя сижу и ниже софистов, сам себе назначив безопасную награду молчания.

132. К Евдоксию ритору (115)

(Начинает с ним переписку, потому что поступили к нему в обучение Никовуловы дети)

Одолеваю тебя в деле дружбы, по­тому что, как видишь, пишу первый. И будь уверен, что не стал бы хвалиться (не в моем это обычае), если б не ставил высоко твою дружбу и если бы не казалось мне необходи­мым, как молодого коня бичом, побудить те­бя к переписке со мной. Особливо же под­стрекнет тебя к этому, если подумаешь кто, к кому и о каком деле пишет к тебе, еще не писавшему; также размыслишь, что детям при­лично наследовать как отцовское имение, так, конечно, и отцовскую дружбу. Сверх же это­го не худо рассудить, что тебе наступила только пора любомудрствовать, а я уже отец любомудрых; и потому ты должен передо мной показать свою доблесть, как отважные борцы показывают перед своими наставниками. Вы­молвлю нечто такое, что поважнее доселе сказанного. У тебя немаловажный для меня залог любомудрия. Ты обучаешь кровь мою и кровь самых мне близких; знаешь, о ком го­ворю, то есть о детях искреннейшего и досточестнейшего сына моего Никовула. Если сколько-нибудь поможешь им, это (будь уве­рен) не выйдет из памяти у меня, который не хуже всякого другого (если должно в чем-ни­будь верить словам моим) могу и о науках су­дить, и прилежание оценить, и своей похва­лой возвысить самих наставников.

133. К нему же (116)

(Просит его поощрять к учению Никовула младшего, который при счастливых дарованиях, бывает иногда ленив)

Опять к тебе — мой Никовул, и беспокою опять своим излишеством, понукая, когда и сам очень бежишь. Но поскольку этот молодой человек имеет от природы счастливые дарования, если только не обманывает меня желание видеть его таким, но, как часто бывает с людьми даровитыми, несколько не­радив и ему нужно поощрение, то замени это собственным своим старанием, и (скажу по-вашему) подражая упоминаемому в басне куз­нечику, вместо оборванной струны, прибег­нув к своему голосу, докончи песнь. Таким образом, как думаю, приобретешь славу че­рез этого молодого человека и окажешь са­мую великую милость мне, который не многое предпочитает тебе и твоей учености.

134. К нему же (117)

(Упрекает его за молчание и вновь просит смотреть за Никовулом младшим)

Как назвать твое расположение ко мне, о чудный? Какая причина тому, что не пишешь? Не буду винить тебя ни в высокоме­рии, ни в лености, ни в том, что не стало у тебя, о чем писать. Не тебе дойти до такой скудости. Разве помнишь зло за те ямбы, которые изрыгнул достойный зло погибнуть Валентин, и сделал это по твоему желанию? Ибо не требовалось ли от ритора, человека искусного, выговорить тому, кто первый осмелился пи­сать о таком предмете ямбом? «Но укроти, Ахиллес, великий гнев» и снова двигни для нас пером, этим своим копьем, чтоб не подумали, будто бы ты, потерпев маловажное, я идешь наперекор важнейшему, то есть епис­копскому престолу. Рыщи на конях, гоняйся за зверями, веди себя как хочешь в рассуж­дении меня, не буду более ни писать, ни шу­тить. И этого довольно. Настолько ценю твою дружбу. Итак, что касается шуток, им было место, и они кончены. А что далее, то уже де­ло нешуточное, но крайне важное. Опять по­ручаю тебе дражайшего сына моего Никовула. И желал бы, чтоб ты принял его от меня, точно как от меня и отца одарил риторским, а меня — софистическим руном. Ибо знаю, что если захочешь, тебе это доступно. Чудным же софистам оставишь только одну спесь и желание добиваться больших выгод.

135. К нему же (63)

(Убеждает его к любомудренной жизни)

У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон — детей, как скоро они достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каж­дого искусства и подводить к ним молодых людей; на какое орудие с удовольствием кто взглянет и подбежит к нему — того орудия искусству и обучать его; потому что всего ча­ще бывает успех в том, что нам по природе, а не удается то, что не по природе. К чему клонится мой рассказ? К тому, чтоб и ты вос­пользовался таким же средством, и, имея спо­собность к любомудрию, не оставлял этого в нерадении, и не привыкал к чему-либо дру­гому, несвойственному тебе, но больше занимался любомудрием, к которой склонен, не только по собственному ее превосходству, но и по сродству для тебя. И пословица учит не преграждать течения реки. И поэзия требует, чтоб обучавшийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом. Но какая у тебя способность? Как мне пред­ставляется на взгляд, во-первых, у тебя есть свои правила жизни, нрав тихий и бесхит­ростный, неспособный к этой изворотливости в свете; потом, душа даровитая и возвышен­ная, легко вдающаяся в умозрения; в-третьих, болезненность и телесная немощь; и это Пла­тону кажется немаловажным в деле любомудрия. Сверх того, ты в таком уже возрасте, когда страсти начинают покоряться; и бедно­стью, кажется мне, не обременяешься, а более хвалишься. И то уже не в риторском обычае, что знаешь стыд, что язык у тебя не зол, что род у тебя не худой, и вовсе ты человек не для народной площади. Скажу короче, в тебе нет ни одного из тех свойств, какими Аристофан наделяет Демокрита, чтоб управлять ему на­родом на площадях. Напротив того, называясь ритором, скорее по всему годен ты в риторы, только не по нравам. Поэтому не останавливайся в любомудрии на том, что уже приобрел, и быть вторым в деле второстепенном не предпочитай первенству в важнейшем. А если в этом и уступим тебе первенство, то не соглашайся иметь превосходство между галками, когда ты в состоянии быть орлом. Долго ли кичиться нам тем, что маловажно и пресмыкается по земле? Долго ли играть с детьми в куклы? И приходить в восторг от рукоплесканий? Прейдем отсюда, станем мужами, бросим гре­зы, не будем останавливаться на тенях, предо­ставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случаи, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас, высокие чи­ны, властвование, богатства, блеск, превоз­ношение, падение — эта малостоящая и пре­зренная слава, превозносимый которой терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас эти детские игрища и лицедейство в этом великом театре! Мы придержемся Слова и взамен всего пожелаем иметь Бога — единое вечное и свойственное нам благо, чтоб заслу­жить нам одобрение даже здесь за то, что, бу­дучи еще так малы, ищем столь великого, или непременно — там. Поскольку награда добро­детели — стать богом, озариться чистейшим светом, созерцаемым в Троичной Единице, от Которой имеем теперь едва ли несколько лу­чей, то к сему шествуй, в сем преуспевай, ок­рыляйся мыслью, молись за вечную жизнь. Ни на чем не останавливай своих надежд, пока не достигнешь вожделенной и блаженной вер­шины. И очень хорошо знаю, похвалишь меня теперь немного, а вскоре несравненно боль­ше, когда увидишь себя в том состоянии, ка­кое обещаю, и найдешь, что это не пустое блаженство, не вымыслы ума, но сама дейст­вительность.

136. К Тимофею (191)

(Убеждает оставить его обыкновенное упражнение софистов, сражаться языком)

Поговорю с тобой несколько смело; так я привык и так хочу. А если не дозволишь мне этого, то обидишь и меня, и Никовула, потому что и другу сделаю досаду, и от тебя не получу ничего большего. Если же доз­волишь, сколько надеюсь, то выкажешь благо­родный образ мыслей, и у нас то и другое выйдет как можно лучше, потому что и перед ним оправдаюсь, и тебя похвалю. Но если доз­волишь мне подать тебе и отеческий совет, то, по привычке властвовать, не оставь в прене­брежении предложения, какое делает тебе че­ловек, в подобных вещах несведущий. Положи­те, наконец, оружие, и пращи, и эти страшные копья, имею в виду ваши языки, которыми по­ражаете и язвите друг друга, и притом ог­лашаемые похвалами ваших приверженцев; положите более всего потому что из всех ору­дий — это самое подручное, положите, чтобы молодых людей не привести вам скорее к по­року, нежели к добродетели, если не словами, то делами; потому, что какими кто делами восхищается, на такие, хотя и молча, подает свой совет. Если так поступите, то и себе са­мим сделаете пользу и меня будете иметь дру­гом, и не обманете надежды вверившихся вам. А все это будет у меня наградой за труды о Никовуле. Но если увижу более совершен­ные опыты, то воздам за это и совершенней­шею похвалой.