Иррациональный ответ И. Канту

Наконец, вопрос о сущности и ограниченности рациональной философии поставил младший современник Г. Гегеля, малоизвестный при жизни не­мец­кий философ А. Шопенгауэр. В 1818 г. он напечатал книгу «Мир как воля и представление», не вызвавшую первоначально интереса у философов. Новое часто является малоинтересным современникам, а затем становится ис­точ­ни­ком могучего мыслительного потока. Ницше, философия жизни, эк­зис­тен­циа­лизм, в чем-то В. Соловьев — от него. Можно считать его наследником философствования не только Платона и И. Канта, о чем он сам неоднократно пишет, но мыслителей-мистиков Д. Бруно, Т. Кампанеллы (их он цитирует постоянно), как и немецких философов того же направления, к которым, правда, он относится снисходительно.

От них он унаследовал презрение к схоластической понятности, до­ступ­ности каждому и бесплодности рационализма для понимания сути мировых проблем, а также веру в возможность истинного мудреца понять суть бытия и влиять на него. Его кумиром с детства стал бывавший у них в доме И. Гете. Постепенно он пришел к мысли о необходимости оплодотворения ев­ро­пей­ской философии учением буддистов. А. Шопенгауэр показал, что ра­цио­наль­ная философия упрощает ситуацию, когда устами Р. Декарта декларирует, что сущность человека в его мышлении. Человек живет как нечто целостное, а, значит, познает мир не разум, а человек как физическое существо, наделенное разумом. (Шопенгауэр склонялся к атеизму).

Рационализм возможен лишь для описания абстрактного мыслящего ра­зу­ма. Человек же обладает более сложной структурой, выходящей за пределы возможности рационального ее описания. Считая И. Канта величайшим фи­ло­со­фом современности, доказавшим ограниченность рационалистической фи­ло­со­фии, считая его, наравне с Платоном, творцом, понимающим фи­ло­соф­ствование как постижение сути мира, Шопенгауэр видит основную ошиб­ку Канта в принятии им без критики принципа всей рационалистической фи­ло­софии: «тождественности метафизики и познания a priori» [10, с. 725], в следствии чего непостижимая рационально суть мира и человека им за­яв­ля­ется как вообще недоступная разуму «вещь-в-себе». То, что И. Кант называет этим термином, есть мировая воля, проявляющаяся как воля к жизни всех предметов действительности, в том числе и разумного человека. Это тоже критика системы И. Канта, осмысливание сути того, что он обозначил, сим­во­ли­зировал как «вещь-в-себе».

Мир — не самопознание разума, как утверждает «ничтожный» мыслитель Гегель, а самораскрытие воли, что есть процесс интуитивный, ир­ра­цио­наль­ный. Аналогично самопознание человека есть отношение его к себе как ин­ди­ви­дуального носителя и выразителя воли, наделенной разумом. Его свобода, а следовательно и ее понимание есть процесс мистический. А потому в анализе любого познавательного процесса следует учитывать факт участия в нем живого физически определенного, волеизъявляющего человека. По аналогии с идеей Р. Декарта о мыслящем человеке можно, характеризуя А. Шопенгауэра, сформулировать его формулу человека: волеизъявляю, значит — существую! Классическая рациональность здесь непригодна для понимания сути дела. Любопытно, что почти через сто лет при описании нового физического зна­ния его создатели А. Эйнштейн и Н. Бор тоже говорили о необходимости вво­дить в знание о предмете факт физического (экспериментального) взаи­мо­действия с ним познающего ученого, а значит, учитывать его про­стран­ст­венно-временное (А. Эйнштейн) и энергетическое (Н. Бор) наличие.

Еще более любопытно, что в это же время российский мудрец, богослов, ученый эстетик о. Павел Флоренский считал дожившую до него классическую науку рациональной уздой, тюремной решеткой, набрасываемой на по­зна­вае­мый предмет. В физике А. Эйнштейна он видел прорыв в новую науку. Тра­ди­цион­ное для классической науки и рационализма разделение дейст­ви­тель­ного мира на мыслящий, активный субъект и предмет познания — объект, когда только и возможно однозначное, определенное рациональное знание о нем, как и однозначные последствия действий с ним, непригодно, по Шо­пен­гауэру, для метафизического понимания мира и человека. Субъект и объект роднит мировая воля, та сущность, которая и познает, и познаваема, и дейст­вует, и страдает от действия, и творит, и умирает, которую нельзя описать рационально, но можно фиксировать факт ее существования, сим­во­ли­зи­ро­вать о ней.

Убедившись, что установленные рациональной наукой законы бытия не­при­год­ны для понимания сущности самого бытия, ибо они приводят к про­тиворечивым выводам относительно него. И. Кант сделал, по Шопенгауэру, решающий шаг вперед, «изобразив неоспоримое нравственное значение че­ловеческих поступков как нечто совершенно отличное от законов явления, по ним необъяснимое и стоящее в непосредственной близости к «вещи-в-себе» [10, с. 716].

Человеческая личность в этой конструкции есть частичная воля, на­де­лен­ная разумом и конкурирующая с другой такой же частичностью. В этой связи перед мудрецом встает потребность объяснения соотношения мировой и отдельной воли существующего предмета, особенно, обладающего разумом человека. Платон и Кант относили суть мира за его пределы, и считали, что лишь философ (Платон), или ученый, обладающий способностью к син­те­ти­чес­ким суждениям a priori (Кант), могут истинно судить об этом мире.

Для А. Шопенгауэра не существует иного мира, кроме наблюдаемого. Ми­ровая воля существует как реальность в «волях» существующих предметов. Но это — воля к жизни. А потому неизбежна конкуренция «воль», их борьба за существование. Именно в этой борьбе формируется то, что мы называем личностью. «Каждый ютится в своем сознании, как в своей шкуре, и живет непосредственно только в нем; поэтому извне ему не очень поможешь» [10, с. 893]. Не следует ожидать помощи и от Бога. Человек — хозяин своей судь­бы, единственная причина становления личностью, а «счастье личное земное в личности заключено», — цитирует он Гете. Личность одинока, но «в свете нет иного выбора между одиночеством и пошлостью» [10, с. 911].

А потому можно личности лишь давать рассудочные рекомендации от­но­си­тельно ее действий в человеческом мире. Предлагается занятие искусством для погружения самой личности в мир прекрасного, что к тому же не про­тиворечит реально другой такой же воле и ее деятельности. Воля к жизни постоянно возбуждает у нас неосуществимые желания, из участников жизни мы становимся мучениками. Лишь эстетическое созерцание становится тем оазисом, где мы освобождаемся хотя бы на время от ярма неосуществимых желаний и страстей и интуитивно прозреваем сущность вещей. Это и есть мистическое, надлогическое, сверхразумное видение гения, сообщаемое обы­ва­те­лям в форме художественной концепции мира.

Эстетическая интуиция есть высшая форма философствования. «Фи­ло­со­фия — это художественное произведение из понятий» [10, с. 16]. Здесь не­сомненно влияние на философа эстетики и метафизики Гете, романтиков, его современников Тика и Новалиса, идей Шеллинга об «интеллектуальной ин­туи­ции» как способности гения постигать в художественном созерцании сущ­ность явлений. В искусстве Шопенгауэр видел процесс объ­ек­ти­ви­зации ге­ни­ем мировой воли, говорил о последовательных ступенях такой объ­ек­ти­ви­зации, соответствующих реальному переходу от неживой природы к живой и от нее к разумному существованию, — архитектуре и скульптуре, живописи, поэзии, драме и трагедии, раскрывающих истинный смысл человеческого бытия.

Высшей формой искусства является музыка — полное мистическое вы­ра­же­ние мировой воли. Эстетика Шопенгауэра оказала серьезное влияние на деятелей искусства его времени. Так, Вагнера считают выразителем его идей в музыке, хотя есть сведения, что до много он додумался еще до знакомства с произведениями философа. Всерьез интересовался его мыслями П. Чай­ков­ский, хотя и не разделял полностью его взглядов на суть искусства. От Шопенгауэра и Вагнера началось философское восхождение Ф. Ницше.

А другим занятием воли должно стать направление ее усилий на по­дав­ление своей же воли, впадение в нирвану. Человеческой деятельностью руководит злоба, эгоизм и сострадание, а не, скажем, со-любовь. Раз мир лежит во зле, то лишь состраданием мы облегчаем человеческую жизнь и входим в метафизическую ее сущность, прикасаемся к мировой воле, про­зре­ва­ем ее за призрачной множественностью эгоистических индивидуальных воль, снимаем эмпирические границы между своим и чужим я, осуществляем некоторое самоотречение. Этот процесс в Европе уже описан в христианском учении.

Шопенгауэр обращается к идее аскезы, ведущей аскета в святость. Речь здесь идет о традиционном христианстве, а не о реформаторстве — «религии любящих комфорт женатых и просвещенных лютеранских пасторов». Но ас­ке­за подготовляет нас к полному уходу из мира материального. Такой уход, даже самоубийство не есть еще отрицание воли к жизни. Часто оно бывает следствием именно неосуществленной этой воли. Потому речь должна идти о духовной аскезе, самоотречении воли к жизни, ее погружению в нирвану. Это — пребывание между бытием и небытием и наслаждение этим, волевое бессмертие, ощущение себя моментом мировой воли и ее как воплощение во мне. Употребив буддистский термин и даже говоря о необходимости оп­ло­до­творения европейской мысли учением о нирване, философ не отождествляет свой поход к мировой воле с восточной попыткой уйти от сложностей жизни в восточный покой по ту сторону всякого познания.

Самоосмысление воли к жизни ведет нас к тому, что «вместо вечного перехода от желания к страху и от радости к страданию, вместо никогда неудовлетворяемой и незамирающей надежды — в чем и происходит сон жиз­ни волящего человека — вместо всего этого нам предстанет тот мир, который выше всякого разума, та полная тишь духа, тот глубокий покой, несокрушимое упование и ясность...полное и надежное Евангелие. Осталось только по­зна­ние, воля исчезла» — этими словами Шопенгауэр фактически завершает свою книгу [10, с. 703]. Саму же философию он, следом за Пифагором, Платоном, мистиками, считает уделом «избранных самой природой, а не ми­нис­тер­ством». А потому она никогда не будет «доступна бессмысленной, не­по­сто­янной толпе. Безумны те философы, которые выносят истину на рынок. Им не дано постигнуть путь воли к самопознанию и самоотрицанию» [10, с. 1281—1282].

Завершая рассказ о Шопенгауэре, попытаемся сделать один вывод, ко­торый нам пригодится дальше. Несомненно, что на его философствование оказало влияние психические недуги его родственников со стороны отца, презрение и непонимание его теоретических терзаний матерью и сестрой, многолетнее непризнание достигнутых им результатов современниками при высокой его самооценке, т.е. следствием его душевного дискомфорта. То же самое можно сказать о психике, например, рассматриваемых далее С. Кьер­кегора, Ф. Ницше, развивающими, в отличие от гуманистов, достаточно пес­си­мис­тические мысли о месте индивида в мире, его земной свободе. Так может быть все это — следствие именно их психики. Есть даже учение Ломброзо о связи гениальности и психической ненормальности творца. Но ведь они бывают признаны обществом как гении, правда, не сразу и не все. Так может быть именно творчество воспаленного ума требуется обществу для самосознания, или — психика самого общества «воспалена», особенно в XX веке, когда эти философы стали всерьез востребованы.