Духовное созидание

Духовный труд, который в своем ограничении ищет, не принимая вовнимание сиюминутные требования среды, творение, которое бы пребывало вовремени, ставит перед собой далекую цель. Индивид выходит из мира, чтобынайти то, что он затем возвращает ему. Характер этого труда также,по-видимому, испытывает сегодня угрозу упадка. Подобно тому как экономикапри государственном социализме в качестве обеспечения существования массзаступает на место государства или неоправданно использует его во имя выгодыотдельных способов владения, так искусство становится игрой и удовольствием(вместо того, чтобы быть шифром трансценденции), наука - заботой отехнической пригодности (вместо того, чтобы служить удовлетворениюизначального стремления к знанию), философия - школьным обучением илиисторической видимостью мудрости (вместо бытия человека в сознании иопасности, вызванных радикальным мышлением). Возможности сегодня очень велики. Почти во всех областях достигнутывиртуозные свершения. Фактически существует то, о чем судят как овыдающемся, исключительном. Однако нередко даже в совершенном отсутствует ядро, которое позволило бы и менее совершенному нравиться и статьсущественным. Возрастание духовных возможностей как будто открывает неслыханныеперспективы. Однако эти возможности грозят тем, что вследствие все болеедалеко идущих предпосылок они уничтожат друг друга; новые поколения молодежибольше не усваивают достигнутого; создается впечатление, что люди неспособны постигнуть то, что дано прошлым. Отсутствует уверенное ограничение посредством целого, которое еще дляпроизведенного труда бессознательно указывает пути к внутренне связанномудостижению, способному обрести завершенность. На протяжении ста летстановилось все более ощутимым, что человек, творящий духовно, отброшен ксамому себе. Правда, одиночество было на протяжении всей истории корнемподлинной деятельности; однако это одиночество личности находилось вопределенном отношении к народу, которому она исторически принадлежала.Сегодня же становится необходимым прожить жизнь так, будто человексовершенно одинок и начинает все сначала; кажется, что его жизнь никого неинтересует, она не окружена ни атмосферой дружбы, ни атмосферой вражды.Ницше - первый великий образ этого страшного одиночества. Не находя опоры ни в прежних, ни в нынешних поколениях, оторванный оттрадиции действительной жизни, человек, занимающийся духовным творчеством, не может в качестве члена сообщества быть возможным завершителем некоегопути. Он не совершает необходимых шагов и не выводит заключения из того, чтопревосходит его. Ему угрожает случайность, и в ней он не движется вперед, арастрачивает себя. Мир не дает ему заданий, которые бы его связали. Ондолжен на свой страх и риск сам давать себе задания. Без какого-либо откликаи подлинного противника он сам становится для себя двойственным. Вырватьсяиз рассеянности требует почти нечеловеческих сил. Без само собойразумеющейся воспитанности, которая делает возможным наивысшее, он вынужденискать свой жизненный путь зигзагами, испытывая постоянные потери, чтобы вконце концов увидеть, что он мог бы теперь начать все сначала, если бы дляэтого еще было время. Он как будто не может дышать, так как мир духовнойдействительности, из которого должен вырасти индивид для того, чтобы ему вдуховной сфере удалось пребывающее, больше не окружает его. Возникает угроза, что в искусстве исчезнет не только дисциплинирующее,но и содержательное ремесленное образование; в науке - опирающееся на смысл целого обучение в области знания иисследования; в философии - передающаяся от лица к лицу традиция веры.Вместо всего этого сохранится традиция технической рутины, умения и форм,усвоение точных методов и, наконец, ни к чему не обязывающая болтовня. Поэтому анонимная судьба тех, кто решился зависеть только от себя, -крушение во фрагментарном и неудавшемся, если они уже раньше не утратиливсех своих сил. Лишь немногие способны покориться необходимости повиноватьсятому, чего требует непостижимая организация и что нравится толпе. Искусство. В нашу эпоху одобрение лучших людей и массы встречает архитектура. Техническая деловитость инженерного искусства находит ванонимном развитии наиболее совершенные по своей целесообразности формы дляпредметов пользования. Ограничение действительно доступным подчинениюдоводит его до совершенства, в котором продукт человека выступает какприродная необходимость; в нем нет пробелов, жесткости, второстепенности иизлишеств. Однако в этой технической деловитости как таковой, даже если онадостигает совершенства, отсутствует стиль в понимании прежних времен, когдадаже в завитке орнамента, в каждом декоративном элементе просвечивалатрансцендентность. Удовлетворенность отчетливыми, ясными линиями,пространством, формами техники поэтому редко сама по себе достаточна.Поскольку время еще не нашло своего стиля и не знает, чего оно, собственно,хочет, оно остается связанным своими целями; церкви, сооруженные методамисовременной техники, кажутся несообразными, так как у них нет техническиадекватной цели существования. Неудовлетворенность невольно ведет к утратетехнической чистоты. Правда, в исключительных случаях удается создатьбольшее, чем просто практическую форму, аналог стиля. Здесь архитекторы какбы в свободном от зависти соперничестве совместно борются за нечто,представляющееся всем выполнением подлинных задач, требуемых всеобщей жизньюсовременного человека. За последние десятилетия среди уродливого маскарадаевропейских строений публичных зданий, в градостроительстве, машинах исредствах сообщения, в жилых домах и садах появляется не только негативнопростая, но и позитивно удовлетворяющая способность видеть и чувствоватьсреду, воспроизведение которой действует не только как модное для данноговремени, но как пребывающее в веках явление. Однако вместо того, чтобы в не допускающей исчисление форме обрестипреодоление технической чистоты и превращение ее в содержательное созидание,для нашего времени типичен переход от объективности к форсированным поискамее противоположности в чередовании и произволе. Чистота нашего лишенноготрансценденции технического мира как законченного механизма все времяраспадается на это чуждое ей, как только она уходит с пути творческой удачи,который вьется как узкая тропинка в зодчестве нашего времени. Однако пооригинальности ни одна разновидность искусства не может сегодня соперничатьс архитектурой. В прошлом искусство в качестве изобразительного искусства, музыки ипоэзии волновало человека в его целостности, и посредством нее он ощущалсебя в своей трансцендентности. Если уничтожен мир, прославлению которогослужило искусство, то возникает вопрос, где же созидающий обнаружитподлинное бытие, которое дремлет, но должно благодаря ему обрести сознание ираскрытие. Искусства сегодня как бы бичуются существованием; нет алтаря, укоторого они могли бы обрести покой, прийти в себя, наполниться своимсодержанием. Если в прошлом веке в импрессионизме еще был покой созерцания,если в натурализме настоящее выступало по крайней мере как материал длявозможного творчества, то сегодня мир в ходе событий как будто полностьюотвернулся и отвел взор от творческого пребывания. Ощущается не дух как мирсообщества, который мог бы отразиться в искусстве, но ставшая могущественнойдействительность как еще немая мгла. Создается впечатление, что перед еелицом исчезают смех и слезы, даже на устах сатирика замирает слово. Попыткаосмелиться натуралистически подойти к этой действительности поглощается еюсамой. Описание страданий человека, яркое отражение современности в ееособенностях, сообщение в романе определенных фактов - все это, конечно,свершение, но еще не искусство. Несоразмерность, как кажется, в наши днисобытиям времени, монументальность человека лишила пластику и трагедию ихвозможностей. Искусство должно было бы сегодня, как испокон веков,ненамеренно делать ощутимой трансценденцию, причем в том образе, которомутеперь действительно верят. Может показаться, будто приближается время,когда искусство вновь будет говорить человеку, что есть его Бог и что естьон сам. До тех пор, пока это как будто еще не происходит, мы вынужденывзирать на трагедию человека, на сияние подлинного бытия в образах давнопрошедшего мира - не потому, что там искусство было лучше, а потому, что тамбыла еще сегодня действующая истина - мы, правда, принимаем участие вподлинных усилиях наших современников, видя в этом нашу ситуацию, но ссознанием недостатка, который заключается в том, что мы не проникли в нашсобственный мир. Сегодня повсюду бросается в глаза то, что представляется упадкомсущности искусства. Поскольку в техническом массовом порядке искусствостановится функцией этого существования, оно в качестве предмета развлечения приближается даже к спорту. В качестве развлечения оно, правда, освобождаетот принудительности трудовой деятельности, но не может предъявлятьтребования к самобытию человека. Вместо объективности шифрасверхчувственного оно обладает только объективностью вещественной игры;поиски новой связанности формой обнаруживают дисциплину формы безпроникающего в сущность человека, достойного веры содержания. Вместо тогочтобы освобождать сознание в видении бытия трансценденции, оно становитсякак бы отказом от возможности самобытности, которому только и являет себятрансценденция. В таком занятии искусством действует чрезвычайно высокоетребование к умению, но в этом существенным образом и отзвук грубыхусредненных инстинктов. Человек массы узнает себя, требуя существования и невызывая сомнения. Это искусство утверждает оппозицию подлинному человеку впользу того настоящего, которое есть лишь чистое "теперь". Все, что кажетсяжаждой прошлого величия, удовольствием от него или требованиемтрансценденции, считается обманом. Форма становится здесь при всейобъективности в конечном итоге техникой, конструкция - расчетом, притязание- требованием рекордов. В той мере, в какой искусство унизилось доосуществления этой функции, оно лишено этоса. Оно может подчеркивать каксущественное сегодня одно, завтра другое и ищет повсюду только сенсации. Унего неизбежно отсутствует то, что было свойственно эпохам бесспорнойнравственной субстанции, - связь содержания. Выражение его сущности - хаос,несмотря на внешнее умение. Существование видит в нем лишь свою витальностьили ее отрицание; оно обретает иллюзии другого существования: романтикутехники, воображение формы, богатство в изобилии наслаждений всуществовании, приключения и преступления, веселую чепуху и жизнь, которая вбессмысленном риске как будто преодолевает себя. При таком отношении к искусству театр стал развлечением,удовлетворяющим потребность в иллюзиях и любопытство. Однако во всем этомслабо, заглушаемый другим, слышен подлинный тон. Кино показывает мир, каким его не видели. Люди заинтересованынескромным показом физиогномической человеческой действительности.Расширяются оптический опыт, знание всех людей и местностей. Но ничего неразглядывают основательно и длительно; видят возбуждающее, даже потрясающее,что не забывается, но в большинстве случаев ценой ни с чем не сравнимойпустоты души, сменяющей напряжение. В театральном искусстве сохраняется еще традиция техники. Новое можетна мгновение достичь поразительного эффекта. Постановка Пискатора с еесмешением машин, улиц, танцующих ног, марширующих солдат создает зрелищегрубой действительности, которую она одновременно поднимает до сферынереальности. Когда все отбрасывает свою тень при рассчитанном освещении итаким образом присутствует дважды, как будто живет только как призракдругого, технический механизм кажется средством постановки и уничтожениемдействительности этого механизма. Однако уничтожение приводит к ощущению небытия, а только ничто, которое, взывая к зрителю, возбуждает ужас передбытием. Политическая же тенденция действует глупо и второстепенно. Современный актер может элементарно представить изначальные аффектысуществования, ненависть, иронию и презрение, эротику девок, смешных людей,громогласное, простое, убедительные антитезисы. Но там, где следовало быпоказать благородство человека, он в большинстве случаев не справляется сосвоей задачей. Едва ли кто-нибудь может еще сыграть Гамлета, Эдгара. Наряду с этим, однако, еще сегодня есть великолепные постановкимоцартовских опер, вызывающих бурю восторга исполнения лучшей музыки прежнихвремен без приспособления к массовым инстинктам, более того, соответствующиесамым высоким требованиям. Но вопрос, где же истина, в публике Пискатора илив публике Моцарта, был бы неправильно поставлен. Здесь нет альтернатив,поскольку речь идет о том, что не допускает сравнения; в одном случае - обисчезающем формировании хаотического мгновения в сознании голого бытия вкачестве ничто, в другом - об искусстве, которое заставляет говорить бытие. Музыка влияет сегодня на большинство людей, причем наилучших. Однако вотличие от архитектуры она и наиболее склонна воссоздавать прошлое. В этом -ядро ее воздействия. Это - действие не современной музыки, которая являетсядля целого скорее интересной, чем волнующей, скорее экспериментирующей, чемнаполняющей особенностью. Наука. Наука и сегодня создает много замечательного. В естественныхнауках начался волнующий, быстрый прогресс в основных идеях и эмпирическихрезультатах. Разбросанный по всем странам мира круг исследователей связанрациональным взаимопониманием. Один бросает, как мяч, другому полученныеданные. Этот процесс обретает отклик в массе благодаря доступностирезультатов. Близкое к объективности видение в гуманитарных науках достигломикроскопической тонкости. Доступно стало никогда ранее неизвестноебогатство документов и памятников. Достигнута уверенность в критике. Однако ни бурное продвижение естественных наук, ни расширение материалагуманитарных наук не могло предотвратить рост сомнения по отношению к науке. Естественные науки лишены целостности созерцания; несмотря на ихзначительное единство, их основные идеи действуют сегодня скорее какрецепты, которые пробуют применять, чем как окончательно достигнутая истина. Гуманитарные науки лишены этоса гуманитарного образования; еще появляются,правда, содержательные работы, но они единичны и воспринимаются скорее какпоследнее завершение возможности, за которой, быть может, ничего непоследует. Борьба, которая велась филологическим и критическим исследованиемпротив философии истории как некоей целостности, завершилась неспособностьюпредставить историю как целостность человеческих возможностей. Расширениеобъема, известного истории, на тысячелетия привело, правда, к внешнимоткрытиям, но не к новому усвоению субстанциональной сущности человекачести. Кажется, что на прошлое опустилась пустота общего безразличия. Кризис науки состоит, следовательно, не в границах их умения, а всознании их смысла. С распадом целого перед неизмеримостью знаемого всталвопрос, стоит ли оно знания. Там, где знание, лишенное целостногомировоззрения, лишь правильно, оно ценится по своей технической пригодности.Оно погружается в бездонность того, что, собственно говоря, никого неинтересует. Причины этого кризиса отчасти становятся понятны из развития самойнауки. Масса обнаруженного материала, уточнение и многообразие методовраздают все больше предпосылок, которые каждое новое поколение должноусвоить, прежде чем оно начнет работать. Кажется, что наука выходит запределы того, что способен постигнуть человек. Прежде чем он осилитсозданное до него, его настигнет смерть. Между тем там, где наука основанана определенном смысле, развиваются основные идеи и отношение к жизни,которые овладевают этой бесконечностью. Объем доступного знанию всегда былтаков, что никто не мог полностью им овладеть. Однако средства к овладениюкаждый раз открывались как решающие шаги к пониманию. То, чт`о есть наука,осуществлялось как целое в личности человека. Дошедшие из прошлогопредпосылки обладают поэтому на данной ступени знания и умения, быть может,еще неиспробованной возможностью. Тот факт, что сегодня повсюду ищутся корни, пробуются и сталкиваютсядруг с другом теоретические принципы в их многообразных возможностях,вызывает у дилетантов сомнение. Там, где вообще нет больше твердой точки,знаемое, по их мнению, висит в воздухе. Однако так воспринимает познаниелишь тот, кто в нем не участвует. Творческие шаги к новым принципам колеблютдействительно здание познания, но сразу же вновь утверждают его впоследовательности исследования, которое сохраняет в новом смыследостигнутое, поставленное им под вопрос, для целого особенной науки. Следовательно, не имманентное развитие науки в достаточной мереобъясняет кризис, а лишь человек, которого затрагивает научная ситуация. Ненаука сама по себе, а он сам в ней находится в состоянии кризиса.Историко-социологическая причина этого кризиса заключена в массовомсуществовании. Факт превращения свободного исследования отдельных людей внаучное предприятие привел к тому, что каждый считает себя способным в немучаствовать, если только он обладает рассудком и прилежанием. Возникает слойплебеев от науки; они создают в своих работах пустые аналогии, выдавая себяза исследователей, приводят любые установления, подсчеты, описания иобъявляют их эмпирической наукой. Бесконечность принятых точек зрения, врезультате чего все чаще люди друг друга не понимают, - лишь следствие того,что каждый безответственно смеет высказывать свое мнение, которое онвымучил, чтобы также иметь значение. Все стремятся "поставить на обсуждение"все, что приходит в голову. Огромное количество печатной научной продукциистановится, наконец, в ряде областей выставкой хаотического потока, посуществу, непонятых уже capita mortua ["Мертвая голова"; в переносномзначении - "лишенное смысла"; здесь - "следов"] некогда живого мышления вголовах людей массы. Там, где наука становится функцией тысячзаинтересованных в ней людей, принадлежащих к данной специальности попрофессии, смысл исследования и литературы может вследствие усредненностипереходить друг в друга. Поэтому в некоторых науках литературная сенсация вкачестве ложного журнализма уже стала средством моментального успеха.Результатом всего этого является сознание бессмысленности. Там, где в науке еще сохраняется континуум продолжающегося открытия,она часто возможна только посредством критерия технического подтверждения своей значимости, ибо изначальное желание знать больше не является целью.Тогда только премии за научные открытия двигают научное исследование,которое продолжается, несмотря на то что силы его парализованы. Тем самымстановится возможным создание, которое видит объективный кризис там, гдевина только в субъекте. Процесс духовного самоопустошения науки идет напользу механизированному существованию масс, которое способно награждатьпремиями, которые заставляют талантливых людей продолжать планомерноеисследование даже без иного научного смысла. В массовом существовании высших учебных заведений проявляется тенденцияуничтожить науку как науку. Она должна приспособиться к требованиям массы,которая заинтересована только в практической цели, в экзамене и связанными сним правами; исследование получает поддержку лишь постольку, поскольку онообещает практически осуществимые результаты. Это сводит науку к объективнымзнаниям, которые доступны рассудку и могут быть усвоены в обучении. Вместоуниверситета, который живет в духовном беспокойстве "sapere aude" ["осмельсябыть мудрым"], возникает просто школа. Индивид обязательным планом занятийосвобождается от опасности поиска своего пути. Без риска в свободе не можетбыть заложена основа возможности самостоятельного мышления. В результатеостается виртуозная техническая специализация и, пожалуй, большие знания;решающим становится тип ученого, а не исследователя. То, что начинаютсчитать это одним и тем же, является симптомом упадка. Подлинная наука является аристократическим занятием тех, кто сампосвящает себя этому. Исконное желание знать, которое единственнопредотвратило бы кризис науки, - свойство отдельного человека иосуществляется им на свой страх и риск. Теперь, правда, считаетсяневероятным, если человек посвящает свою жизнь научному исследованию. Но этоникогда и не было делом толпы. К науке причастен лишь тот, даже если онприменяет ее как профессию на практике, кто по своей внутреннейнаправленности является исследователем. Кризис науки - это кризис людей,который охватил их, когда они утратили подлинность безусловного желаниязнать. Поэтому сегодня в мире установилось искажение смысла науки. Наукапользуется чрезвычайным признанием. Поскольку массовый порядок возможентолько посредством техники, а техника - только посредством науки, в нашуэпоху царит вера в науку. Но так как доступ к науке возможен лишьпосредством методического образования, а удивление перед ее результатами ещене есть причастность к ее смыслу, то эта вера является суеверием. Подлиннаянаука - это знание, в которое входит знание о методах и границах знания.Если же верят в результаты науки, которые знают только в качестве таковых, ане в связи с методом, посредством которого они достигнуты, то это суеверие ввоображаемом понимании становится суррогатом подлинной веры. Создаетсяуверенность в мнимой прочности научных достижений. Содержание этого суеверияследующее: утопическая компетентность во всем, умение создавать и техническипреодолевать любую трудность, благосостояние в качестве возможности общегосуществования, демократии как справедливого пути для всех к свободепосредством решения большинства, вообще вера в положения рассудочногомышления как в догмы, которые считаются абсолютно правильными. Силе тогосуеверия подчиняются почти все, в том числе и ученые. Иногда она в отдельномслучае как будто преодолевается, но сразу же появляется опять; это суевериеразверзает бездну между человеком, который подчинился ему, и критическимразумом подлинной научности. Научное суеверие легко оборачивается во враждебность науке, в суеверие,которое ждет помощи от сил, отрицающих науку. Тот, кто в своей вере вовсемогущество науки заставил молчать свое мышление перед лицом сведущегочеловека, знающего и указывающего, что правильно, разочарованноотворачивается при неудаче и обращается к шарлатану. Научное суевериеродственно мошенничеству. Суеверие, противостоящее науке, принимает, в свою очередь, форму наукив качестве подлинной науки в отличие от школьной науки. Астрология, изгнаниеболезней заклинаниями, теософия, спиритизм, ясновидение, оккультизм и прочеепривносят туман в нашу эпоху. Эта сила сегодня встречается во всех партиях имировоззренчески выраженных точках зрения; она дробит повсюду субстанциюразумного бытия человека. То, что столь немногие люди обретают - вплоть доих практического мышления - подлинную научность, есть явление исчезающегосамобытия. Коммуникация становится невозможной в тумане этого, вносящегосумятицу, суеверия, уничтожающего возможность как подлинного знания, так идействительной веры. Философия. Ситуация философии характеризуется сегодня тремянеопределенными видами действительности: эпоха создала людей, лишенных веры, внедренных в аппарат; религия, прочно переданная церковным организациям,все-таки не находит больше в них творческого выражения, которое исходило быиз своего настоящего; философия за последнее столетие, по-видимому всебольше превращаясь в учение и историю, теряет свое значение. Неверие в мире технической аппаратуры выглядит как обвинение.Великолепные достижения человека, которые позволили ему заключить природу внужные ему формы, привели с увеличением масс к душевной вялости бесчисленныхлюдей, обвинить которых лично перед действительностью истоков их жизни ихода их жизни не посмеет никто. Однако если спросят, должны ли люди в своембольшинстве отупеть на службе этому аппарату, то ответ может быть один:единственный путь - дальнейшее движение в рамках аппарата и усилия спастись,пребывая в нем. Ведь и неверующий не становится просто рабочей скотиной, ноостается человеком. Именно поэтому для него самого ощутимо, что все сталомутным. Остается только слепая воля к изменению обстоятельств и самого себя.Готовность к этому растет, ибо человек не может не верить. В мире невериякое-кто еще сохраняет в доброй воле данную ему возможность; но начаткигибнут в своем возникновении, если человек лишен традиции и зависит лишь отсамого себя. Однако ни план, ни организация не достигнут того, на чтоспособен лишь сам осуществляющий свою волю человек. В ложной ясности, созданной сознанием массового обеспечения в качествесознания того, что все вещи могут быть сделаны, утеряно необоснованноевнутреннее присутствие далекого безусловного, которое до сих пор было всвоем историческом образе действительным в виде религии. Историческая основачеловеческой экзистенции стала как бы невидимой; религия, правда, продолжаетсуществовать, управляемая церквами и вероисповеданиями, но в массовомсуществовании часто - только как утешение в беде, как привычка купорядоченному образу жизни, редко - как действенная жизненная энергия.Наряду с действенностью церкви как политической силы религиозная вераотдельного человека встречается все реже. Великие традиции церквей частовыглядят сегодня в своей осознанности как восстановление собственногоневозвратного прошлого при широком использовании всех современных идей.Церковь все менее охотно склонна терпеть самостоятельность независимогочеловека. В ней нет больше подлинной силы авторитета и свободы, но естьспособность к решительному исключению самостоятельности в громаднойконцентрации ее духовного аппарата для господства над массовой душой инаполнении ее определенным содержанием. Философское мышление испокон веку способствовало проникновению сознанияв глубочайшие основы человеческого бытия, оно секуляризировало религию исделало действительностью независимость свободного индивида. Человек непотерял основу, она лишь глубже освещалась в своей абсолютной историчности.Сомнительной эта действительность индивида оставалась лишь потому, что этотсвет мог угаснуть и опустеть в чистом сознании, лишенном экзистенции. А всамом деле со второй половины XIX века, традиционная философия повсюду сталаделом университетов, которые все реже являли собой общество философскимыслящих людей, сформировавших себя, исходя из собственных истоков, впередававших в виде мыслей то, что они осознали. Философия была оторвана отее основы и утратила ответственность за возможность созданной еюдействительной жизни, стала в качестве учения второстепенным явлением. Онапыталась оправдать свое существование перед лицом признанных, фактическипревосходящих ее наук, определяя себя как чистую науку и пытаясь под именемтеории познания утвердить как свое значение, так и значение наук.Фактически, несмотря на видимость ее значения в настоящем, она свелась кзнанию ее истории. Но это было в большинстве случаев не столькопроникновением в истоки, сколько оперированием принципами, проблемами,мнениями и системами. Будучи внешне филологической, внутренне рациональной,без какого-либо отношения к собственному существованию индивида, онапродолжала свою достойную, благодаря унаследованной традиции строгогомышления, деятельность в школах, которые, несмотря на жаркую полемику влитературе, по существу, не отличались друг от друга (называясь идеализмом,позитивизмом, неокантианством, критицизмом, феноменологией, теориейдействительности). То, что они обычно не знали Кьеркегора, не признавалиНицше философом, объявляя его поэтом и тем самым устраняя исходящую от негоопасность, и тем не менее говорили о нем, хотя и отвергая его как ненаучногомодного мыслителя, неспециалиста, служит характерным симптомом ихбеспомощности. Они превращали радикальные философские вопросы в безопасныедля себя. Подобная философия, не отвечающая поставленным перед ней требованиям,широко распространилась, но растворилась в хаосе. Перед ней стоялавеличайшая задача. Только в ней мог человек, неспособный больше жить всоответствии с церковной верой, удостовериться в своем собственном волении.Правда, на того, кто остается верным трансценденции в образе христианскойверы, никто не смеет нападать, если только он не становится нетолерантным.Ибо в верующего можно привнести только разрушение; он может быть открытфилософствованию и готов испытать распространяющееся и на него неустранимоев человеческом существовании сомнение, однако он обладает позитивностьюбытия в историческом образе, она служит ему выходом и мерой, которыенеминуемо приводят его к себе. Об этой возможности мы здесь говорить небудем. Сегодня неверие, распространяющееся как поток, прочно связано с нашимвременем. Следует задать вопрос, возможна ли вообще вера вне религии. Впостановке такого вопроса возникает философствование. Смысл философствованиязаключается сегодня в том, чтобы увериться, исходя из собственной основы, всвоей независимой вере. Предшественниками, указующими путь, являются Бруно,Спиноза, Кант. Там, где религия утрачена, - а она может быть толькоцерковной, называть же что-либо другое религией не более чембескомпромиссный обман - существует либо фантазия и фанатизм суеверия, либофилософствование. Но последнее есть вера лишь на основе своего пониманиясебя и благодаря ему; мыслящая философия стремится систематически доводитьэту веру до ясности и связно сказать то, что действительно может быть узнанолишь в экзистенции, а не во всегда склонном оторваться от нее мышлении.Упомянутые фантазии не нуждаются в философии. Церковная религиозность можетобойтись без нее, но может и искать ее, чтобы Довести себя в своейсокровенности до полной ясности; церковная вера, как таковая, нуждается всвоем существовании в качестве сообщества только в теологии. Философия женужна индивиду как таковому, т. е. его свободе, пусть даже она с точкизрения теологии не более чем безумный риск, высокомерное притязание илииллюзия несчастных людей, отвергнутых Богом и неспособных найти спасение внецеркви. Сегодня философия - единственная возможность для тех, кто сознательноне ищет пристанища. Она уже не занятие узких кругов; по крайней мере вкачестве вопроса отдельного человека, спрашивающего, как ему жить, она -дело бесчисленно многих. Философия различных школ была бы оправдана, если быона создавала возможность философской жизни. В данный момент она, рассеяннаяи рассеивающая, проявляется в кратких попытках и нигде не обладаетцелостностью. Отсюда понятен и совращающий призыв, который мы уже долгое времяслышим: вернуться от сознания к бессознательности, к призыву крови, веры,почвы, души, к историческому и бесспорному. Религию, поскольку в нее, в ееисконность больше не верили, возвышали в своем отчаянии, доводя ее доабсурда; будучи, по существу, неверующими, люди хотели насильственно верить,разрушив сознание. Этот призыв обманывает. Человек для того, чтобы остаться человеком,должен пройти через осознание. Следует лишь продвигаться вперед. Плоскоеосознание, которое все представляет как доступное познанию знание и какдостигаемую цель, философствование должно преодолеть посредством ясногопостроения всех способов осознания. Нельзя больше прибегать к маскировкепосредством отказа от сознательности, не исключая себя из движения в историичеловеческого бытия. Сознательность стала для нас в нашем существованииусловием, при котором может прорваться подлинное, утвердиться безусловное,станет возможным тождество с собственной историчностью. Философствование стало основой подлинного бытия человека. Сегодня онообретает свой характерный образ: человек, ввергнутый из субстанциистабильных условий в аппарат массового существования, пребывающий, утративсвою религию, в неверии, решительнее мыслит о собственном бытии. Из этоговозникают типические, адекватные эпохе философские мысли. Первое уже неоткрывшееся божество, от которого все зависит, - не мир, который существует;первое - человек, который никогда не может удовлетвориться самим собой какбытием, но все время стремится выйти за свои пределы.

*Пятая часть*