Чистильщик 18 страница

Обтираю все вокруг, после чего долго принимаю душ. Душевая насадка меняет не только направление струи, но и ее напор. Пах уже почти прошел, и я спрашиваю себя, почему я работаю чистильщиком, когда мог бы стать хирургом. Через полчаса я вылезаю и вытираюсь. Исчезла и пульсация, и, что самое приятное, зуд.

Я падаю на прохладные простыни и закрываю глаза.

Следующий день на работе проходит как обычно. Старичок, предсказывающий погоду, наверняка получил премию, потому что с погодой угадал. По‑моему, он просто выглянул в окно и посмотрел на солнце, а не зачитал бумажку, которую держал в руках. В гостинице я предпочитаю спуститься по лестнице, а не пользоваться лифтом, чтобы избежать риска столкновения с Кэлхауном. В фойе инструктируют группу туристов, причем на таком английском, которые они явно понимают с трудом. Несколько таксистов, таскающих багаж из машин и в машины. Приезжающие люди. Уезжающие люди. Никакого Кэлхауна.

Я выписываюсь из гостиницы. Оглядываюсь так часто, что администратор, наверное, думает, что я параноик. Никаких дополнительных трат нет, поэтому нет и необходимости воспользоваться моей украденной кредиткой. Администратор спрашивает меня, хорошо ли я провел время в отеле, и я отвечаю, что хорошо. Он спрашивает меня, откуда я приехал, и я понимаю, что не могу ответить, что из Крайстчерча, потому что буду выглядеть полным идиотом. Какой дурак проведет пару ночей в пятизвездочной гостинице в своем собственном городе? Отвечаю ему, что я с севера. Он спрашивает, откуда именно, и вдруг я понимаю, зачем он задает мне все эти вопросы – он пытается завязать со мной знакомство. Я говорю, что я из Окленда, и он радуется, что тоже из Окленда. Говорит, что мир тесен. Я отвечаю, что недостаточно тесен, и ему приходится подумать пару секунд, пока до него доходит, что в моем тесном мире его бы и не существовало. Вижу, как ворочаются его мысли и улыбка медленно сползает с лица.

Иду на работу. Стоит прекрасное утро, и меня радует множество вещей, в том числе тот факт, что мое яичко перестало зудеть. Когда я прихожу на работу, то сталкиваюсь с Салли на моем этаже. Она выглядит рассеянной.

– Как прошел вчерашний вечер, интересно?

Ну вот, опять двадцать пять.

– Да не особо. Просто сидел дома и смотрел телевизор.

– Мило, – отвечает она и уходит.

Начинаю свой рабочий день с того, что чищу туалеты на первом этаже. Тело женщины‑инвалида было найдено. Трагичная история. Люди говорят, что нечеловечная. В новостях сообщается, что мы живем в позорной стране.

«Когда все это закончится?» – вопрошают люди, но никто не спрашивает лично у меня. В своем офисе я с помощью маркера закрашиваю пятна крови на комбинезоне, чтобы они стали похожи на пятна краски.

Пока детективы со взвинченными нервами ищут убийцу, я сижу в своем офисе и звоню со своего мобильного телефона. Ставлю стул спинкой к двери и сажусь на него, на случай если придет Салли и попытается войти.

Детектив Кэлхаун подходит к телефону. Я извиняюсь, что не смог приехать на вчерашнюю встречу. Он говорит то, что обо мне думает. Мы обмениваемся еще несколькими любезностями, после чего договариваемся встретиться еще раз, сегодня, в шесть вечера, в доме Уолкер. Он неохотно соглашается. Не поблагодарив меня, вешает трубку.

После обеда я внимательно вслушиваюсь, не планируют ли детективы устроить засаду у Уолкер. Никто об этом не упоминает. Кэлхаун оставил информацию при себе. Значит, он придерживается своего смешного плана убить меня. Каждые полчаса я натыкаюсь на Салли, но у нее как будто нет настроения разговаривать. Она смотрит на меня с противоположного конца коридора или лестницы и созерцает меня с таким выражением, будто потерялась; но она ни разу не подошла, чтобы завязать один из тех бессмысленных разговоров, от которых мне хочется кричать. Должен признаться, что мне не хватает ее обедов, и я про себя делаю заметку, что надо бы при ней заговорить о своем голоде, чтобы вдохновить ее на то, чтобы снова начать их готовить.

Наступает половина пятого, и у меня появляется шанс насладиться этим днем. Вернувшись в офис, я делаю еще один звонок с мобильного, и снова в полицейский участок. Прошу позвать кого‑нибудь, кто специализируется на убийствах. Когда я говорю, что располагаю кое‑какой информацией, меня сразу переключают на детектива Шредера.

Я пропускаю ту часть разговора, где предположительно должен был представиться, сказав ему, что я знаю, по каким правилам работает полиция, и, несмотря на то, что хочу помочь, я не готов выступить на суде под присягой по причинам, которые не хочу обсуждать, но которые в основном касаются моей безопасности. Он не соглашается с моими опасениями, но особо не настаивает, потому что, скорее всего, в девяносто пяти случаях из ста звонят ему полные психи. Несмотря ни на что, ему безумно хочется выяснить, что знаю я. Я говорю, что речь не о том, что я знаю, а о том, что я видел. Описываю, как найти куст в трех кварталах от последнего места преступления. Когда он меня спрашивает, откуда я узнал про это место, отвечаю, что видел, как какой‑то мужчина что‑то туда бросил, и когда я услышал сегодня об убийстве, то решил позвонить.

Приблизительно описать мужчину?

Конечно. Почему бы и нет? Я коротко описываю Кэлхауна, после чего вешаю трубку, не попрощавшись. Ничего похожего на «меня» на портрете в конференц‑зале.

Выхожу из офиса и вижу детектива инспектора Шредера, сидящего за своим столом. Он смотрит на меня, но глаза его на мне не фокусируются. Потом, до того, как я дохожу до двери, он вскакивает, хватает ключи и бежит к детективу Кэлхауну. Они что‑то коротко обсуждают, после чего быстро идут к выходу.

Когда я вхожу в свою квартиру, сделав три шага, понимаю, что что‑то изменилось, хоть не могу понять, что именно. Как будто здесь кто‑то побывал и на пару градусов сдвинул все предметы в комнате.

Я встаю посередине помещения и медленно поворачиваюсь вокруг своей оси, но, сделав полный круг, не нахожу ни одной конкретной причины, почему у меня возникло ощущение, что что‑то изменилось. Это просто ощущение. Может, сюда возвращалась Мелисса. Может, не возвращалась.

Я натягиваю резиновые перчатки и запускаю руки под матрас в поисках парковочного билетика, который сохранил на память несколько месяцев назад. Вот только я его не нахожу. Я вожу руками под матрасом, ищу, ищу… но билетика нет.

Мелисса?

Как она вообще могла догадаться сюда заглянуть?

Но я уже знаю как. Люди всегда все прячут под матрасами. Это было большой глупостью с моей стороны.

Стягиваю с кровати простыни и кидаю их на пол, потом стаскиваю матрас и прислоняю его стене, продолжаю искать, мне нужно точно убедиться, что его тут нет. Встаю на четвереньки, проверяю под кроватью и…

Вот он!

Застилаю кровать обратно и вдруг понимаю, как он туда попал. Я опрокинул кровать, когда пытался убить того проклятого кота. Убираю билетик в портфель, снимаю перчатки.

Прогулявшись пару кварталов, я использую свой обычный незаконный способ передвижения по городу, чтобы доехать до места встречи с Калхауном. Каждый из нас собирается убить другого, хотя предположительно ни один из нас этого не знает. Я приезжаю к месту встречи без двадцати шесть. Я уверен, что надул Кэлхауна, потому что Шредер посвятил его в поиски орудия убийства. Значит, у меня масса времени.

Оставляю машину в нескольких кварталах и иду пешком. Вечер такой же теплый, как и утро, и мягкий ветерок здорово расслабляет. Когда я дохожу до дома, то вдруг пугаюсь, что хозяева вполне могли вернуться и там уже полным ходом идет семейная жизнь. Делаю несколько глубоких вдохов. Нет, если бы тут кто‑нибудь жил, я бы об этом уже слышал.

С помощью своего таланта открываю входную дверь, с помощью ноги – закрываю. Останавливаюсь в коридоре и вслушиваюсь, не раздастся ли каких‑нибудь звуков. Никого нет. В первую очередь направляюсь в спальню, так как у этой комнаты уже есть своя история. Открываю портфель и, жалея, что у меня нет огнестрельного оружия, которое быстро покончило бы с этой историей, достаю молоток. В данных обстоятельствах это лучшее, что я могу сделать. Но если я ударю слишком сильно, то рискую расколоть ему череп, поэтому решаю спуститься на кухню и поискать что‑нибудь более подходящее. Возвращаюсь в спальню счастливым владельцем большой сковородки с антипригарным покрытием.

Сажусь на кровать и смотрю, как бегут стрелки на часах, ожидая появления детектива Кэлхауна.

Ее достало то, что она ничего не знает. Ее достали вопросы. Ее достало, что все ее достало.

Салли уходит с работы в четыре пятнадцать. Ей не надо отпрашиваться, чтобы уйти пораньше. Все тут знают, что ее отец тяжело болен и что ей иногда приходится уделять ему много времени.

В четыре двадцать, когда она подходит к парковке, Генри нигде не видно. Она не знает, должна ли чувствовать разочарование или гордость от того, что он появляется ровно в четыре тридцать, чтобы встретить ее. Она не знает, чувствовать ли, что ей рады или что ее используют.

Она проезжает мимо участка, разворачивается на сто восемьдесят градусов и находит небольшой скверик на противоположной стороне улицы. Наступает четыре тридцать, но Джо не появляется. Она не припомнит, чтобы он когда‑либо задерживался и не уходил ровно в четыре тридцать. Может, он вышел раньше?

Салли ждет еще пять минут. Джо нет.

Что ты делаешь? Собираешься за ним следить? Или все еще пытаешься ему помочь?

Точно. Она просто хочет посмотреть, не встречается ли он с кем‑нибудь. Может быть, с той женщиной, с которой он разговаривал в начале этой недели, со свидетелем, которая приходила в участок. Еще через пять минут Салли заводит машину и отъезжает. Все равно она чувствовала себя довольно неуютно, выжидая вот так.

Она стоит на светофоре, когда в зеркале заднего вида замечает Джо. Включается зеленый. Она не знает, что делать. Машина позади начинает бибикать. К тому времени, как она разворачивается, Джо уже исчез. Наверное, зашел в автобус.

Салли направляется на кладбище, но через несколько минут понимает, что ей надо увидеть Джо. Поэтому она паркуется на его улице и решает, что подождет максимум двадцать минут. Джо появляется через десять.

Она остается в машине, не зная, стоит ли пойти и встретиться с Джо лицом к лицу, или подождать и посмотреть, не придет ли к нему кто‑нибудь. Сложный вопрос, и ей так и не удается прийти к какому‑либо решению, потому что через пару минут Джо появляется снова. Он уходит, удаляясь от нее. Салли следует за ним. Когда она заворачивает за угол, Джо сворачивает налево, на другую улицу. Она чуть замедляет ход. Салли никогда никого не выслеживала и сейчас понимает, что у нее не очень хорошо это получается. Она подъезжает чуть поближе к повороту и уже собирается завернуть, как вдруг Джо выезжает слева и пересекает перекресток.

Это не та машина, в которой она его видела в прошлый раз.

Она старается не отставать и пытается, чтобы между ними всегда оставалась одна машина, пока он не притормаживает в дорогом районе и не заезжает на тротуар. Салли проезжает мимо, продолжая следить за ним в зеркало заднего вида. Он вылезает из машины и доходит до конца квартала, слегка покачивая портфелем в такт походке.

Она следует за ним до двухэтажного дома, где он сворачивает и исчезает из виду, скрывшись в нише входной двери. Что‑то в этом доме есть знакомое, но она не может вспомнить, что именно. И если речь идет о невинной встрече с другом, почему Джо оставил машину так далеко? Почему было не въехать прямо на подъездную дорожку?

Салли барабанит пальцами по рулю. Она хотела бы иметь достаточно веры, чтобы пойти и постучать в дверь и спросить у него, что происходит, но если Джо в опасности, она может лишь навредить ему этим.

Проходит десять минут. Двадцать. Через некоторое время Салли понимает, что шепчет молитву. Она хочет, чтобы в дверях появился Джо и чтобы с ним все было в порядке. Может быть, с ним сейчас происходит что‑то плохое, а она просто сидит тут и ждет и позволяет плохим вещам происходить с Джо, так же, как она позволила плохим вещам произойти с Мартином пять лет назад.

«Дура, дура, дура», – шепчет она, шлепая ладонью по лбу.

А потом, через несколько минут, на въездную дорожку выруливает машина, и из нее выходит мужчина. Он слишком далеко, чтобы она смогла его узнать, но, как и в доме, что‑то в этом мужчине ей знакомо. Он быстро идет к входной двери и заходит внутрь.

Кэлхаун начинает разворачиваться, когда я выхожу из‑за двери спальни, и заносит руку, чтобы защититься от летящей на него сковородки. Ему удается подставить локоть; сковородка ударяется об него и соскальзывает на подбородок. Он отшатывается, а я, оступившись, лечу вперед, обрушиваясь прямо на него. Мы оба падаем на пол, и он начинает тянуться под куртку, за пистолетом. Мои мысли проносятся так быстро, что я успеваю понять, что у меня проблемы, успеваю спросить себя, почему пистолет не был у него в руке с самого начала, и успеваю сообразить, что он хотел, чтобы я ему сначала доверился, чтобы выяснить, кто я такой. Я встаю на колени в момент, когда он пытается подняться, и вижу изумление на его лице, так как он меня узнает, но это знание не уменьшает его желания меня убить.

Я с размаху бью лбом в его лоб, и мне так же больно, как ему, но, по крайней мере, рука его выпускает пистолет. В глазах у меня начинают мелькать сотни, нет, тысячи огоньков, и все одинаково белого цвета, пока сквозь них не начинают проблескивать красные огоньки. Я отшатываюсь назад, и комната как будто начинает кружиться. Я знаю, что Кэлхаун, наверное, чувствует то же самое, так же как и знаю, что не могу дать ему еще одного шанса. Я все еще сжимаю в руках сковородку и решаю ею воспользоваться.

Когда я смотрю на него, то вижу двух детективов Кэлхаунов, две двери, двоится все. Встряхиваю головой, комната продолжает кружиться, но двоиться предметы перестают. Переворачиваюсь, поднимаю руки с тяжелой сковородкой и опускаю ее ему на голову. Сковородка задевает скулу и челюсть, возможно, ломая первое и смещая второе. Он падает и больше не двигается. Совершенно измотанный, я роняю сковородку на пол.

Перекатываю его на живот, связываю сзади руки, потом ноги. Когда я пытаюсь открыть ему рот, то вижу, что сместил ему челюсть. Так как мне надо будет с ним поговорить, я зажимаю ему рот и пытаюсь вправить челюсть обратно. Ничего не происходит. Я начинаю постукивать по ней молотком, сначала легонько, потом сильнее, и после пары ударов она встает на место. Я открываю ему рот и вставляю туда яйцо, потом передумываю. Не буду рисковать, ведь яйцо может проскользнуть ему в горло, пока он без сознания, и убить его. Вместо этого я использую белье мужа, чтобы сделать кляп.

Когда Кэлхаун приходит в себя, он уже сидит на стуле, который я принес из столовой. Я использовал веревку, чтобы надежно его привязать, и, так как у стула металлические ножки, даже если ему удастся как‑нибудь его опрокинуть, стул не сломается. Еще я обматываю скотчем его ноги и руки. Если он только не Гарри Гудини, он никуда отсюда не уйдет.

Присаживаюсь рядом с ним на корточки. Он созерцает меня так, будто лицо, которое он видел перед тем, как отрубился, никак не может быть тем же лицом, которое он видит сейчас. Как такое возможно, чтобы Джо, Джо‑уборщик, Джо – умственно отсталый идиот, такое с ним сделал? Может ли такое быть, что человек, которого они так долго искали, работал на них все это время?

Я киваю, подтверждая, что да, это не только возможно, это более чем возможно.

Он хмыкает, то ли чтобы подтвердить свое изумление, то ли чтобы задать мне вопрос, то ли чтобы проверить, насколько прочен кляп у него во рту. Как бы там ни было, он не выдерживает этого звука. Боль в челюсти должна сводить его с ума. С его нижней губы капает кровь. Мне хочется сказать ему, что по сравнению с оторванным яичком это ничто, но я не хочу, чтобы об этом кто‑нибудь знал.

– Это ведь ты ее убил, правда?

– М‑м. – Он трясет головой. – Я нихово не увывал.

– Нет, убивал.

На этот раз, тряся головой, он повторяется. Почти.

– Нет. Нет, ты, вольной увлюда.

По‑моему, он меня только что назвал больным ублюдком. Может, так оно и есть. Может, в этом моя проблема. Проверяю его теорию, встав и ударив его в живот.

Вы только посмотрите. Он был прав. Только я ублюдок, которому необходимо найти компромисс.

– Сейчас я выну кляп, – говорю я, еще раз наклоняясь вперед. – Ты знаешь правила. Если нет, притворись, что знаешь. Малейший звук, – я поднимаю нож к его рту, – и эта история закончится для тебя плохо. Кивни, если ты меня понял.

Я продолжаю быть полным ублюдком, потому что держу кончик лезвия прямо под его подбородком, поэтому, когда он кивает, нож слегка втыкается ему в кожу. Чем выше он поднимает голову, тем выше я поднимаю нож. Так что в конце концов он подтверждает только глазами. Ножом я перерезаю кляп. Он падает и повисает на шее, как ожерелье.

– Так лучше?

Он снова кивает. Кивает на самом деле всем телом.

– Знаешь, ты уже можешь говорить. Я вынул кляп специально для этого.

– Послушай, Джо, ты знаешь, кто я?

– Конечно, знаю.

– Теперь послушай: ты понимаешь, что это нехорошо, правда? Нехорошо связывать людей. Особенно полицейских.

– Я не идиот.

– Нет. Нет, конечно же, не идиот. Я понимаю, что жизнь – сложная штука для… ну, для особенных людей, таких как ты. Я понимаю…

Поднимаю руку.

– Послушай, Боб, давай на этом остановимся. Если я уборщик, это не означает, что я долбаный идиот, ладно? Ты должен начать осознавать, что я не тот тормоз, которого ты видел ежедневно, с тех пор, как приехал в этот город.

Он слегка наклоняет голову, по мере того как переваривает эту информацию, и постепенно начинает понимать, что я не Тормоз Джо, а Злобный Джо. Я Суперумный Джо.

– Послушай, Джо, я не хотел тебя обидеть. Просто понимаешь, ну, это вышло случайно. Ты не можешь винить меня в том, что меня обвели вокруг пальца.

– Нет, я не могу винить тебя, а вот ты можешь перестать подлизываться, Боб.

– Ты еще не пересек черту. Если ты меня отпустишь, я могу забыть обо всем, что здесь произошло. Мы сможем оба вернуться к нормальной жизни, каждый – к своей. Но если ты что‑нибудь сделаешь, например, если со мной что‑нибудь случится, я уже ничем не смогу тебе помочь. Ты меня понимаешь, правда? Если я умру, от меня ведь не будет никакой пользы, правда? Да? Ты явно умный парень, я уверен, что ты все понимаешь. И я уверен, что ты понимаешь, что бесполезный мертвый полицейский означает для тебя большие неприятности, Джо, а ни ты, ни я не хотим неприятностей, правда? И ни ты, ни я не хотим мертвого полицейского. Мы оба это знаем. Это будет слишком большой проблемой. Так что давай ты меня развяжешь, а? Развяжи меня, и мы сможем обсудить все твои проблемы. Можем поговорить о том, о чем захочешь.

– Ты не хочешь узнать, о чем мы будем говорить?

– Конечно, хочу, Джо, очень хочу, но сначала ты должен меня развязать, ладно? Развяжи меня и верни мне пистолет, и мы спустимся вниз или пойдем туда, куда ты захочешь, обещаю, потому что это твоя игра, и ты тут диктуешь правила, так что мы пойдем, куда ты захочешь, и обсудим все, что тебя беспокоит, и неважно, сколько это займет времени.

– Кто я такой, предположений нет? Помимо Джо‑чистильщика?

– Ты просто уборщик. Джо‑уборщик. И больше никто. Мне все равно, кем еще ты можешь быть, а если ты и являешься кем‑то еще, это не мое дело. Просто Джо. Джо, который не совершил ни одного преступления, разве что заставил всех нас считать его умственно отсталым. Как тебе, Джо? Как насчет того, чтобы меня развязать?

Он так потеет, что я начинаю волноваться, не выскользнет ли он из веревки и не сползет ли с него скотч длинными полосками.

– Ты знаешь, кто я?

Он отрицательно качает головой.

– Нет.

– Ну же, ты знаешь. Я Потрошитель.

– Я не знаю, кто ты, и после того, как ты меня отпустишь, я даже думать об этом не буду. Договорились?

Все это, конечно, вранье. Вранье, которому обучают этих ребят, когда они становятся полицейскими. Боб пытается договориться со мной, но предложить ему нечего. Он сам это знает, но что ему еще остается делать? Он все время произносит мое имя, пытаясь установить со мной связь, пытаясь сделать так, чтобы я увидел в нем реального человека.

– Давай сразу сделаем пару допущений. Во‑первых, допустим, что я говорю правду. Во‑вторых, допустим, что отпускать я тебя не собираюсь. В‑третьих, допустим, что ты отказываешься делать то, что я хочу. Знаешь, что тогда произойдет? Хотя бы догадываешься?

Он кивает. Полицейские не должны делать допущений. Предполагается, что они опираются на факты, а не на «авось». Тем не менее Кэлхаун побывал на некоторых местах преступлений, оставшихся после меня. И он вполне может допустить, что́ с ним может случиться, и ему не нужны никакие дополнительные доказательства. Ему достаточно мысленно заменить тело любой из женщин на свое собственное.

– Да, я знаю.

– Хорошо. Тогда давай уясним основные правила. Во‑первых, ты абсолютно один. Помощи ждать неоткуда, убежать ты не можешь. Но ты не отчаивайся. Ты, наверное, уже понял, что если бы я хотел, чтобы ты умер, ты бы уже был мертв, правильно?

Боб опять кивает. Скорее всего, он это знал с того самого момента, как пришел в себя.

– Потому что, если ты пойдешь на то, что я тебе предлагаю, в чем я почти уверен, ты не только выйдешь отсюда живым, но и с хорошей прибылью за то, что ты выжил.

В этом месте он снова начинает медленно кивать – на слове «прибыль», а не на слове «живым». Вдруг все оборачивается так, что он не только выживает, но и обогащается. Для него это отличная сделка. Он уже мысленно платит толпе проституток, а ведь он еще не знает, сколько может заработать.

– Во‑вторых, задаю вопросы я, а ты на них честно отвечаешь. Если это правило нарушается, то подвергаются риску оба последствия первого правила. Вопросы есть?

Боб открывает рот, но ничего не говорит. Он все понял. Отлично.

– Я предполагаю, что ты хочешь знать, сколько денег тебе заплатят и за что?

– Пожалуйста.

– Двадцать тысяч долларов, и заработать их будет довольно легко. Тебе никого не придется для этого убивать, потому что это ты оставляешь мне.

На это он снова кивает. Думает, что двадцать тысяч – это не так много, чтобы сидеть ради них связанным, но это лучше, чем быть связанным, а потом застреленным. Двадцать тысяч – это много денег за ничегонеделанье. Эта часть плана ему нравится. Я знал, что понравится.

– Я не хочу, чтобы кто‑то погиб, – начинает Боб, как будто он действительно этого не хочет и как будто мне есть до этого какое‑то дело. Гибель людей – не первостепенный фактор ни для него, ни для меня. Первостепенный фактор – Даниэла Уолкер.

Я облокачиваюсь на локоть. Если бы я курил, сейчас самое время закурить дорогую сигарету. Если бы я был героем‑злодеем, сейчас самое время начать поглаживать свою белую персидскую кошку. Но я просто чистильщик, и у меня даже рыбок нет, чтобы их покормить. Среднестатистический обычный Джо. Если бы у меня была с собой швабра, я бы начал сейчас ею помахивать. Если бы у меня было мое металлическое ведро, я мог бы начать выбивать на нем какой‑нибудь ритм. Все, что я могу сделать, это снова и снова вертеть в руках нож, глядя, как он смотрит на лезвие.

– Да ладно, Боб, ты же ведь убивал. Не понимаю, почему тебя беспокоит, если умрет кто‑нибудь еще.

– Я никого не убивал.

Я отрицательно вожу пальцем туда‑сюда.

– Нет‑нет‑нет. Я сказал, не врать. Ты помнишь, что произойдет, если ты соврешь?

Он кивает. Он помнит.

– Хорошо. Я знаю пару способов, как это можно будет сделать, – говорю я, залезая в портфель и роясь в нем. – Могу начать использовать вот это, – я вынимаю острые садовые ножницы, – на твоих пальцах. За каждый ответ, который мне не понравится, я начну отнимать по пальцу.

Вообще‑то я не собираюсь этого делать. Я не стану отнимать у него пальцы, но пока он верит в то, что буду, это неважно. Смотрю на его лицо, пока он изучает садовые ножницы. Совсем нетрудно представить, как они охватывают один из его пальцев, как лезвия вспарывают плоть и как мало мне понадобится усилий, чтобы переломить ему кость. В воображении он уже видит, как все его пальцы валяются на полу, под стулом.

Я на это способен. И Мелисса тоже была бы способна. И он тоже.

Каждый из нас троих уже убивал.

– Ты ведь убил ее, правда?

Боб кивает.

– Можешь сказать почему?

Он пожимает плечами:

– Точно не знаю.

Не слишком подробный ответ, но я верю, что это правда – по крайней мере, та правда, которую он осознает.

– Хочешь, я помогу тебе понять почему?

Он все делает правильно и снова кивает.

– Потому, что ты можешь, – начинаю я. – Внутри тебя сидит осознание, что ты на это способен. Ты всегда хотел почувствовать власть. Каково это, убить человека? Представь себе степень контроля! Ты представлял себе это, но, конечно, то были только фантазии. Ты не мог сам себе признаться, что ты на самом деле сможешь это сделать. Ты раздумывал о последствиях, о том, как ты мог бы избежать наказания, о том, как создать образ невиновности. Существует масса способов это устроить, но зачем опробовать их на практике? В конце концов, ты просто думаешь об этом, а не строишь планы. И вот в один прекрасный день фантазий уже не хватает. Фантазий не об убийстве, а о сексе. Жестком сексе. Поэтому ты снимаешь проститутку, но это не то же самое, потому что она не настоящая жертва. Ты хочешь убить ее, потому что в идеале именно к этому ведет жесткий секс, но ты знаешь, что нет смысла убивать проститутку, потому что, по сути, они уже мертвы. Они – зомби, от них несет невезением и плохим запахом изо рта. Тебе надо было убить кого‑то из более благополучного социального слоя, и тут появляется Даниэла Уолкер. Жертва домашнего насилия, которая отказывается доносить на своего мужа.

Боб молчит. Я думаю о той части отчета патологоанатома, в которой говорится, что у Даниэлы уже были травмы. Если бы она ушла от мужа, то осталась бы жива. Просто кто‑то еще умер бы. Кэлхаун наверняка нашел бы кого‑нибудь еще.

– Она угрожает ему, даже доходит до полиции, но к концу дня ее страх перед ним и ее любовь к нему мешают ей предпринять какие‑либо действия. Эта женщина – неудачница. Ты не понимаешь, как она вообще могла выйти замуж за такого человека, да еще и иметь от него детей. Но ты забываешь, что он был очень милым, когда они познакомились, так же, как ты был мил со своей женой.

Я смотрю на него. Моя речь никак на него не подействовала. Если это и правда, а я думаю, что большинство из этого правда, он все равно не даст мне об этом знать. Это несколько раздражает, но не настолько, чтобы перерезать ему горло. Я сижу и жду.

– Ты недавно в этом городе, – продолжаю я, – поэтому противостоять искушению начать действовать практически невозможно. Ты знаешь ее адрес и выясняешь режим ее дня. Муж на работе, дети в летнем лагере, что может быть лучше? Перед тем как напасть на нее, ты решаешь подставить ее мужа, потому что кто еще может настолько идеально подойти под роль убийцы? И ты отвечаешь на этот вопрос. Кое‑кто еще более идеален для этой роли, и этот человек – я, поэтому что ты делаешь? Ты сваливаешь на меня убийство, которого я не совершал, и, если честно, Боб, я этого не оценил. Но тебе повезло, потому что у тебя есть шанс изменить мое мнение о тебе. Ты либо можешь покинуть этот дом, став богаче и деньгами, и духовно, либо очутиться в пластиковом мешке и отправиться прямо в ад. Конечно, я не упоминаю, что там наказание длится вечно, а вечность, Боб, это очень долго.

Я начинаю беспокоиться: что я несу? Ад? Да кому какое дело до сатаны? Этот хромоногий, краснокожий ублюдок – лишь плод христианского воображения, предназначенный исключительно для того, чтобы устрашать убийц, насильников, лжецов, лицемеров, – несмотря на огромное количество кровавых добрых дел, ими совершенных.

– Впрочем, будешь ли ты жариться в аду – это не моя проблема. А вот то, что ты совершил с бедняжкой Даниэлой Уолкер – это уже моя проблема. Из того, что я узнал, побывав здесь, – я развожу руками, обводя комнату, – я пришел к некоторым интересным и поучительным выводам.

– Поздравляю.

Улыбаюсь.

– Ты вломился к ней в дом вечером, поднялся по лестнице, пока она была в душе, и подождал ее в спальне. В этой спальне.

Знакомый сценарий.

– У нее не было шансов. В конце концов, на твоей стороне эффект неожиданности, к тому же ты крупнее и сильнее. Ее страх и воображение заставили ее среагировать, но недостаточно быстро, чтобы сбежать от тебя. Ты боролся с ней, силой затащил на кровать, а ей удалось дотянуться до прикроватной тумбочки и схватить единственное оружие, которое она смогла найти. – Я действительно указываю на тумбочку. – Она боролась с тобой, и ей удалось ударить тебя ручкой, которой она заполняла свои кроссворды. Рана была неглубока, но этого оказалось достаточно, чтобы разъярить тебя. Ты отшвырнул ручку, после чего занялся делом. Но ручка – твоя ошибка, Боб, и ты это знал, правда? После того как ты убил ее, все остальное было неважно. Боль ушла, как и страх того, что тебя поймают. Меньше всего ты думал о ручке. Пока не вернулся. И тогда это стало твоей самой большой проблемой, и лишь благодаря чистому везению тебе удалось ускользнуть. От всех, кроме меня.