Чистильщик 17 страница

– А ты знал, что ее брат голубой?

– Что?

– Она рассказала мне.

– Что?

– Что он голубой.

Понятия не имею, что она хочет этим сказать. Как будто зацепился кусок какого‑то другого телефонного разговора, а может, все дело в неисправности линии.

– Мам, мне правда пора. Я тебе скоро перезвоню.

Ответа не дожидаюсь. На этот раз я вешаю трубку.

Подхожу к окну и смотрю на город. Мне хочется выпрыгнуть из окна и размазаться по тротуару. В голове моей всплывают картины моей матери и Уолта, но теперь это только тени. День угасает, и солнце уже плотно укрыто штормовыми тучами. Мало что случается в среду вечером. Мусорные машины катятся вверх и вниз по улице, подбирая мусор, оставленный владельцами магазинов. Я вытираю слезы, бегущие у меня по щекам, понятия не имея, почему я плачу.

Наконец я сосредотачиваюсь на той причине, по которой вообще тут оказался. Включаю в номере свет, после чего начинаю осваиваться на месте, делая все возможное, чтобы забыть о матери. Это просто уловка, но она срабатывает. Возвращаюсь в ванную, снова спускаю воду в унитазе и опрыскиваю все освежителем воздуха. Только эта уловка в конце концов приводит меня в бешенство. Она наводит меня на мысли о том, что ждет меня дома, вернее, что меня не ждет. Это все равно что быть женатым и купить календарь с девицами в купальниках. Мысли о моей маленькой квартирке без мини‑бара и мягкой кровати чуть не доводят меня до слез.

Я иду в кухонную зону – или кухоньку, как сказал бы гей или сноб. Копаюсь в ящиках в попытке найти нож, который выглядел бы достаточно неприятно, чтобы проделать не менее неприятную работу. Нахожу его, иду с ним к кровати и изучаю его в свете прикроватной лампы. Лезвие не слишком длинное; оно длиннее, чем у фруктового ножа, но короче, чем обычно показывают в фильмах ужасов. Я покачиваю рукой вверх‑вниз, ощущая вес ножа и его равновесие, изучая его особенности. За этот нож я не платил, и это первая вещь в этой гостинице, которая не выглядит жутко дорогой. Потребуется или нанести множество ударов, или очень метко прицелиться.

Я могу и то, и другое.

Открываю портфель и вынимаю мягкую тряпочку, чтобы стереть отпечатки с ножа. Это не обязательно, но лучше перестраховаться, чем оказаться в тюрьме. Натягиваю пару резиновых перчаток, снова протираю нож, после чего кладу его в полиэтиленовый пакет из портфеля.

Беру из портфеля список телефонных номеров. Нахожу номер детектива инспектора Кэлхауна и набираю его на мобильном телефоне, который купила мне Мелисса. Так как звонок оплачен заранее, даже если у Кэлхауна определится номер, ко мне он никак не приведет. После последнего прорыва в расследовании многие детективы работают сверхурочно, и, насколько я понимаю, Кэлхаун – один из них. Через шесть гудков я начинаю сомневаться, подойдет ли он вообще. Если он не сидит у себя за столом, его рабочий телефон автоматически переводит звонок ему на мобильный, который этот парень носит с собой круглосуточно.

Наконец он берет трубку.

– Детектив инспектор Кэлхаун, – говорит он, и я буквально вижу, как он стоит где‑то на улице, крепко прижав трубку к уху и зажав второе ухо пальцем.

– Добрый вечер, детектив.

– Добрый вечер, сэр, чем могу быть полезен?

– Нет, это чем я могу быть вам полезен.

– В смысле?

– Это неважно, но важно то, что я знаю.

– У меня нет времени на игры.

– Это не игра. Я кое‑что знаю.

– И что же?

Я усмехаюсь, хотя и нервничаю. Не помню, когда у меня в последний раз был повод для смеха. Зато помню, когда у меня в последний раз был повод понервничать.

– Я знаю, что вы убийца.

– На какой дряни ты сидишь?

– Ни на какой.

– Тогда что ты несешь?

– Вы знаете кто я, детектив?

– Откуда мне знать?

– Я тот человек, которого вы ищете.

– Послушай, если это шутка, то мне не смешно.

Я киваю в трубку, как это обычно делают люди, несмотря на то, что их никто не видит. По крайней мере, рукой никуда не указываю.

– Вы знаете, что я не шучу.

– Откуда у тебя этот номер?

– Отвлекаемся, детектив. Давайте‑ка вернемся к теме, – говорю я, почесывая яичко. Жжение усиливается.

– К какой теме?

Я подхожу к окну. Смотрю на город.

– Тема, или мораль, сегодняшнего вечера в том, что я знаю, что у вас сексуальные отклонения, которые вы пытаетесь исправить с помощью проституток, и это отклонение привело к убийству.

Вместо того чтобы отрицать, или ругаться, или угрожать, он молчит. Мы оба молчим с полминуты. Я знаю, что он еще здесь.

– Бред, – наконец произносит он.

– Вряд ли Шарлин Мерфи так подумала, когда вы привезли ее в «Эверблю». Уверен, Даниэла Уолкер тоже бы не согласилась. Ну, если бы вы ее не убили.

Он молчит еще несколько секунд, осознавая, что я в точности знаю, что он совершил.

– Чего ты хочешь? – наконец выдавливает он.

– Денег.

– Сколько?

– Десять тысяч.

– Когда?

– Сегодня вечером.

– Где?

– Сити‑молл.

– Я не могу рисковать, меня могут там увидеть. Может быть, в каком‑нибудь более укромном месте?

– Например?

Я прекрасно представляю, какие мысли проносятся сейчас в его голове. Его быстрые ответы лишь подтверждают это. Он внезапно оказался внутри этой игры, про которую он говорил, что у него нет на нее времени. Он готовит мне ловушку, как в шахматах, но, как и в шахматах, я вижу, как он ее готовит. Я на полдюжины шагов опережаю этого парня. Никто не носит с собой наличными десять тысяч долларов, готовясь отдать их через полчаса.

Но у него прекрасная возможность уничтожить меня в принципе. Так как я выплеснул на него это все и сразу, у него не было возможности тщательно все обдумать. Он считает, что в данный момент прекрасно справляется. Потому что он умный. Потому что умнее меня. Но я‑то готовился к этому весь день.

– Ты знаешь, где находится Мост‑стикс? – спрашивает он.

– За дорогой на Редвуд, верно? – спрашиваю я. Я проехался там в прошлую ночь, когда взял с собой Уолта покататься на машине.

– Встречаемся в десять часов под мостом. И без штучек.

Я не юморист.

– Без штучек.

– Как я могу быть уверенным, что десять тысяч гарантируют твое молчание?

Хороший вопрос. Удивительно, что он его задал, учитывая, что он не может позволить себе заронить в меня подозрение, что он собирается меня убить. Опять же я весь день над этим думал.

– За десять тысяч я отдам и фотографии, и негативы тебя с проституткой в «Эверблю». Отдам негативы и фотографии, где ты выходишь из дома Даниэлы Уолкер в ночь ее смерти. И, сверх того, если бы мне нужно было больше, я бы попросил больше. Просто хочу иметь достаточно денег, чтобы убраться из города, пока полиция не успела напасть на след.

– Тогда в десять.

Он вешает трубку, не дождавшись ответа. Догадался, что я умнее, чем он подумал вначале, что я настолько умен, что у меня есть его фотографии с места преступления, и теперь он раздумывает, как это вообще возможно. Это займет у него некоторое время, а потом он поймет, что я вру. Смотрю на часы. У меня больше, чем три четверти часа, чтобы не появиться. Масса времени, чтобы не сделать определенные вещи.

Масса времени, чтобы не убить.

Я опускаю руку, чешу яичко через пластырь и вдруг понимаю, что неудобства мне доставляет не то яичко, которое осталось, а то, которого больше нет. Жжение исходит оттуда, где на кожу наложен шов. Я встаю и обыскиваю ванную в надежде найти что‑нибудь, чем это можно будет помазать, и нахожу маленькую баночку с дезинфицирующим средством в аптечке. Снимаю пластырь – он цепляется за волосы, и я подавляю крик – и уже готов нанести мазь, когда на глаза мне попадается баночка с тальком, возможно, оставленная предыдущим постояльцем. К тому времени, как я заканчиваю, мое яичко выглядит так, будто его осыпали порошком для выявления отпечатков пальцев. Я меняю пластырь и залезаю в постель, надеясь расслабиться настолько, чтобы можно было заснуть. Кровать оказывается настолько удобной, что я начинаю раздумывать, нельзя ли ее как‑нибудь украсть.

Солнце встало, кладбище практически безлюдно. Длинные стебельки травы, там, где газонокосилка их упустила, поближе к каменным плитам, склоняются под теплым ветром. Вместо того чтобы идти в церковь, она приходит на кладбище, чувствуя, что это самое близкое место к Богу.

Вчера, вместо того, чтобы получить ответ на свои вопросы, Салли еще больше запуталась в лабиринте своих сомнений. Нет, скорее в лабиринте вымышленного мира Джо. Насколько далеко он зашел в своем вранье? Мог ли он сам себя покалечить?

Салли думает о каплях крови на ступеньках лестницы, ведущей в его квартиру. Если Джо и изувечил себя сам, то он сделал это вне дома. Это было бы странно.

Так же странно, как видеть Джо за рулем?

Она знает, что ей придется поговорить с ним начистоту. Она собиралась сегодня на работу, но испугалась. Ей не хотелось терять Джо. Хотя, наверное, это уже случилось. Может, его мать еще не рассказала ему о ее визите, но скоро расскажет.

Она проводит тыльной стороной ладони по лицу, размазывая слезы по щекам. Она не хочет подвести Джо.

Так же, как ты подвела своего брата?

Слезы начинают течь сильнее. Никто не винит ее за то, что случилось с Мартином, по крайней мере, так ей говорят, но она знает, что это неправда. Родители точно винят. Что до Мартина и Бога, ну, когда‑нибудь она это узнает. Салли вытаскивает из кармана платок и вытирает лицо. Через несколько минут она уже в машине, едет к Джо домой.

Она опускает окно, и встречный ветер высушивает ее слезы. Начинает холодать. Густые тучи, обещающие дождь, почти скрыли солнце. Иногда по дороге домой, возвращаясь с кладбища, она не может остановить поток слез.

Салли паркует машину там же, где в прошлый раз. Берет с заднего сиденья аптечку. Сначала она поможет Джо тем, что снимет швы, а затем тем, что поговорит с ним начистоту.

Когда она поднимается на верхний этаж, по дороге ей никто не попадается. Маленькие пятна крови все еще видны на ступенях. Некоторые стерлись до размеров часового циферблата на наручных часах. Она стучит, но никто не открывает. В конце коридора появляется кот и идет к ней. Он слегка прихрамывает. Салли садится на корточки и начинает гладить его.

– Здравствуй, малыш… ты моя прелесть….

Кот мяукает, будто в ответ, и начинает урчать. Она снова стучится в дверь, все еще сидя на корточках рядом с котом. Джо не отвечает. Неужели он снова без сознания? Или на него опять напали? Она стучит громче. Похоже, его нет дома, но что, если он там? Что, если он лежит в кровати, истекая кровью, и второе яичко у него тоже вырвано?

Она открывает аптечку, где лежит копия ключей от квартиры Джо, с того самого дня, как она ее сделала, и вставляет ключ в замок.

– Джо?

Джо не отвечает, потому что его нет дома. Салли закрывает за собой дверь. Кот садится на столик рядом с аквариумом. Аквариум пуст. Может, Джо их не кормил? Он купил кота, чтобы заменить их? Его одежда снова разбросана по полу, хотя на этот раз на ней нет крови. Стопка резиновых перчаток, которую она сложила, стала меньше. В раковине посуда, на столе оставлена еда. Кровать не застелена и, скорее всего, не застилалась с тех пор, как она тут побывала в последний раз. Разве Мартин бы так жил?

Салли обходит квартиру. То, что она здесь находится – неправильно, но что бы сейчас ни происходило с Джо, это еще более неправильно.

Что бы ни происходило с Джо?

Она просматривает папки, которые он принес домой из полицейского участка – к ним прибавилось несколько новых. Фотографии ужасны, и она не может смотреть на них дольше нескольких секунд. Кладет их на место. Зачем Джо держит это здесь?

Возможно, более интересный вопрос – что бы он сказал, если бы вернулся домой и нашел бы ее здесь, роющейся в его вещах? Да, лучше уйти. Она хочет забрать кота, который прячется под кроватью.

– Давай, малыш, давай, тебе нельзя там оставаться.

Но кот считает иначе. Когда она встает на четвереньки и заглядывает под кровать, кот сидит ровно посередине. Рядом с ним маленький обрывок бумажки. Салли с любопытством протягивает руку и берет его.

Это билетик с парковки. Судя по напечатанным на нем времени и дате, ему несколько месяцев. Оставлять билетик у себя нет никакого смысла, потому что он отдается на выезде из здания гаража, чтобы человек в кабинке знал, сколько денег ты должен ему заплатить. Она вновь залезает под кровать и кладет билетик обратно на пол.

Щелкает пальцами, и секунду спустя кот уже урчит у нее на руках. Она выносит его в коридор, ставит на пол и выходит на улицу.

Пытаюсь влезть в шкуру Кэлхауна. У него есть шанс не только поймать Потрошителя Крайстчерча, но и покончить с единственным человеком, который знает о его тайных пристрастиях. Я уверен, что он также взвешивает тот факт, что приписать себе честь этой поимки он не сможет. Он хочет быть героем, но знает, что если возьмет меня живьем, я заговорю. Значит, ему надо поймать меня так, чтобы у него имелось веское основание, почему ему пришлось меня убить. Это будет сложно. Сложно объяснить.

Самое простое – убить меня и спрятать тело. Вся его слава будет потеряна, и первое дело, которое было заведено в связи с моей первой жертвой, так и останется нераскрытым. Ничего больше к нему не прибавится, но и закрыть его не удастся никогда. И не будет никакой славы. Потрошитель Крайстчерча просто исчезнет. И пока все занимаются расследованием, он, быть может, где‑то далеко играет в гольф.

Я надеваю куртку, поправляю перчатки и выхожу из комнаты. Держу руки в карманах, но эта мера оказывается излишней, так как я никого не встречаю. Поднимаюсь на верхний этаж и направляюсь к номеру Кэлхауна. Номер его комнаты был указан в личном деле. Проблема в том, что попасть я туда могу только с помощью карточки‑ключа.

Захожу в лифт. Когда двери уже закрывались, из ближайшей двери вышла уборщица, прямо как будто сама судьба подгадала. Я нажимаю на кнопку, открывающую двери, и выхожу обратно в коридор. Когда наши пути пересекаются, уборщица мне улыбается. Ей около пятидесяти, и у нее измученный вид матери шестерых детей, которой приходится убираться за сотнями взрослых людей по сорок часов в неделю. Ее темные волосы явно крашеные, и выглядит она такой худой, что, если бы я приподнял ее и швырнул в стену, она рассыпалась бы на тысячи кусочков. Я улыбаюсь и киваю в ответ, а потом разворачиваюсь и смотрю, как она останавливается, пройдя мимо нескольких дверей.

Жду, пока она зайдет внутрь, оглядываюсь, чтобы убедиться, что мы одни, захожу за ней, зная, что мне нужно как‑то убедить ее отдать мне ключ.

Вытягиваю руку над ее плечом еще до того, как она вообще понимает, что я здесь, и плотно перехватываю ей горло, второй рукой поддерживая ей затылок. Слегка сдавливаю обе руки, чтобы замедлить ее дыхание. Конечно же, она начинает сопротивляться, но быстро прекращает, когда я отмечаю, что это не в ее интересах. Она тут же перестает бороться, и мне кажется, что она через это уже проходила. Может, именно поэтому у нее шестеро детей.

Я ничего не хочу с ней делать. По крайней мере, в сексуальном смысле, потому что она мне в матери годится. Вот простая женщина, просто делает тут свою работу, свою низкооплачиваемую, унизительную работу, как и моя собственная, и вдруг эта работа может стоить ей жизни. Что ж, я дам ей шанс зацепиться за эту жизнь. Пока.

Говорю ей, чтобы она заткнулась, или она умрет. Потом говорю, чтобы она смотрела прямо, что, если обернется и попытается меня увидеть, она умрет. По моему голосу она понимает, что я не блефую.

Прошу у нее ключи. Она подносит руку к поясу, отстегивает их и протягивает мне. Она знает, что за них не стоит умирать. Она думает, что теперь я могу украсть все полотенца и все бесплатное мыло из любого номера. Не убирая руки с ее горла, я запихиваю ключи в карман, толкаю ее вперед и кидаю на кровать. Когда я растягиваю ее на кровати, она даже не жалуется, даже не плачет. Быстро учится. Тогда я снова угрожаю убить ее мужа и детей.

Простыней связываю ей руки и ноги, еще одной накрываю голову.

Говорю ей, чтобы она пролежала так спокойно минут двадцать, потому что я еще вернусь. Может быть, даже раньше. Если она убежит, я найду и убью ее. Если останется здесь, я ее отпущу. Не хочу создавать здесь место преступления. Не могу позволить себе привлечь столько внимания к этому месту. Удовлетворенный тем, что она никуда не спешит, я выхожу в коридор, закатываю уборочную тележку в спальню, чтобы ее никто не увидел, и закрываю дверь.

Вставляю ключ в замок номера детектива Роберта Кэлхауна. Он сейчас ждет меня и, наверное, уже теряет терпение. Я соображаю, что, скорее всего, он прождет меня минут десять сверх установленного времени. Даже если сейчас он выезжает, ему еще надо доехать до города. У меня масса времени, чтобы пошарить в его номере.

Закрываю за собой дверь, погружаясь в полную темноту, потом запускаю руку в карман и вытаскиваю маленький фонарик, который принес с собой. Кухня больше, чем моя, и у Кэлхауна полно всякой утвари, кастрюль и столовых приборов. Вижу, что он сделал себе бутерброд перед тем, как уйти на работу.

Чтобы снизить бюджетные затраты, полицейским приходится самим убираться в комнате, в том числе мыть посуду. Кэлхаун – пятидесятилетний мужчина, в данный момент живущий без жены, а это значит, что посуда его стоит в раковине высокой стопкой и не мылась уже около недели. Наверное, он скорее проживет на фаст‑фуде еще пару дней, лишь бы ее не мыть.

Я вытаскиваю нож и кладу его на кухонный стол, рядом с точно таким же, убеждаясь, что они действительно одинаковые. Удовлетворенный, я заворачиваю их в отдельные полиэтиленовые пакетики, аккуратно, чтобы не смазать отпечатки Кэлхауна. Убираю пакеты в карманы, мой нож – в левый пакет, Кэлхауна – в правый.

Отлично.

Роюсь в его ящиках, чемоданах. Несмотря на то что живет он тут больше месяца, его вещи почти не распакованы. Нахожу коллекцию порнографических журналов, пару наручников (стандартный набор – но не для полицейского) и кожаный кляп с резиновым набалдашником, чтобы заставить его или ее замолчать. Подумываю, не прихватить ли с собой, но думаю, что не стоит. В конце концов, меня вполне устраивают собственные методы. Тут еще много других секс‑игрушек, некоторые я вообще никогда не видел. У этого человека действительно те еще отклонения, и я начинаю восхищаться им.

Дверь автоматически запирается за моей спиной, когда я выхожу.

Похоже, что горничная пыталась высвободиться, но у нее ничего не получилось. Как я и ожидал. Я прохожу на кухню и нахожу третий нож, идентичный двум предыдущим, и кладу его в еще один пакет.

Вернувшись в спальню, говорю горничной, чтобы она заткнулась и продолжала лежать, отвернувшись. Потом развязываю простыни, кладу ей руку на плечо и протягиваю тысячу долларов. Это однозначно купит ее молчание, и еще мне кажется, что я остался должен, после того как не заплатил Бекки прошлой ночью. К тому же хорошо бы все‑таки не создавать еще одного места преступления. Я вижу, как глаза горничной замирают на пачке купюр, а мысли уже тратят их. Я вижу, как она думает, что ей еще надо сделать, чтобы заработать больше.

Я говорю, чтобы она оставалась на месте еще минут пять. Чтобы она кивнула, если понимает меня. Она энергично кивает, не отрывая взгляда от денег. Я кидаю ей ключи на кровать (решение, давшееся мне с трудом, потому что можно было бы здорово развлечься, побродив из номера в номер), разворачиваюсь и ухожу, закрыв за собой дверь. Нож в моем кармане кажется тяжелее того, который я взял первым, хотя они абсолютно одинаковые. Наверное, отпечатки Кэлхауна придают ему вес.

Иногда даже неудобно быть таким компетентным в своем деле. Вернувшись в комнату, я возвращаю свой нож на место, на кухню, а потом мою тот, который взял из номера с горничной, вернув его затем в пакетик.

Впрочем, впереди еще масса дел. Жизнь оказалась бы намного проще, если бы я мог просто вернуться к машине с женским трупом в багажнике, который я припарковал неподалеку. Конечно, я мог бы просто бросить орудие убийства в багажник и позвонить в полицию, но я ведь ее ни разу не пырнул ножом, и если пырну сейчас… что ж, любой патологоанатом, который умеет хотя бы отличить руку от ноги, поймет, что раны были нанесены посмертно. Особенно учитывая, сколько прошло времени. Нет, мне нужен кто‑нибудь еще. Кто‑то свежий.

Сегодня ночью я пойду прогуляюсь. Не нужно готовить никаких домашних заданий, потому что подготовка не оставляет места для импровизации.

Сегодня предстоит забавная ночь.

Сегодня ночью я буду улыбаться.

В конце концов, я так давно не развлекался.

Самое распространенное преступление в Крайстчерч‑сити – помимо моды и архитектуры в стиле Старой Англии, нюхания клея, чрезмерно буйной растительности, безответственности водителей за рулем, плохих парковок, отсутствующих парковок, толкущихся пешеходов, дорогих магазинов, зимнего смога, летнего смога, детей, катающихся на скейтбордах по тротуарам, детей, катающихся на велосипедах по тротуарам, стариков, орущих цитаты из Библии всем проходящим мимо, идиотских полицейских, идиотских законов, слишком большого количества пьяных, слишком маленького количества магазинов, лающих собак, лужиц мочи у дверей магазинов по утрам, лужиц блевоты у водостоков и серых тонов, в которые выкрашен весь город, – помимо всего этого, самым распространенным преступлением является кража.

Кражи происходят каждые несколько минут. В основном благодаря подросткам, которые потом вырастут, чтобы стать вооруженными преступниками, которые кончат тем, что в конце концов пристрелят кого‑нибудь, чтобы раздобыть достаточно денег для своей ежедневной дозы наркотиков. С частотой краж со взломом может сравниться лишь частота угона машин. Машины крадут почти так же часто, как взламывают дома. Логично было бы предположить, что многие люди обзаводятся сигнализацией. Но они этого не делают. Они предпочитают потратить деньги на дорогие стереосистемы, которые рано или поздно окажутся в дешевом ломбарде. Однако украсть еще одну машину не представляется сложным. Это просто, когда ты знаешь, как это сделать. Это просто, когда ты хорош в этом деле так, как я.

Я еду по окраине города в своей новой машине, в каком‑то «форде», небрежно рассматриваю предстающий передо мной товар, ищу что‑нибудь, на чем можно было бы испробовать свою способность к импровизации, или, возможно, дом, который показался бы мне незапертым. Идея. Как я знаю из своего опыта, неожиданные идеи часто бывают самыми удачными. Приходится напомнить себе, что это не всегда так.

Мой портфель лежит на пассажирском сиденье, забитый ножами, ножницами и парой плоскогубцев. Этот портфель – как ящик с инструментами для современного серийного убийцы.

Направляюсь к одному из ближайших кинотеатров, которые плодятся по городу с частотой по штуке в год. Паркую машину среди множества других. И остаюсь ждать, равнодушно почесывая пах. Поток людей прерывается сеансами, которые начинаются и заканчиваются, и дольше всего к машинам идут неторопливо прогуливающиеся, или разговаривающие, или инвалиды. Наконец, я намечаю идеальную жертву. Наверное, ей около тридцати. Длинные светлые волосы, высокие скулы, инвалидная коляска. По‑моему, такому человеку терять нечего, так что ее убийство – это и не преступление будет вовсе. Черт, да она даже не почувствует половины вещей, которые я собираюсь с ней проделать.

Я наблюдаю, как это дышащее тело мужественно пересаживается в машину, используя руки, чтобы перенести вес с коляски на сиденье водителя. Потом с ловкостью, которой могут достичь лишь инвалиды, она закидывает коляску на крышу машины и пристегивает ее. Поразительно. Она это проделывает в последний раз.

Я прослеживаю за ней до дома. «Форд» у меня последней модели и прекрасно оснащен. Включаю кондиционер и стереосистему. Довольно приятное вождение. Останавливаюсь несколько поодаль от ее дома и даю ей двадцать минут, чтобы заехать домой и привести все в порядок. Скорее всего, живет она одна. Во‑первых, она инвалид, и никто бы в нее все равно не влюбился; во‑вторых, если бы у нее был парень, он бы сопровождал ее в кино. До сих пор я всегда считал, что недееспособные, умственно отсталые и инвалиды – существа абсолютно бесполезные.

Дом одноэтажный – неудивительно для человека в ее положении. За садом практически не следят. Заезд для инвалидной коляски перед входной дверью оканчивается ковриком с надписью «добро пожаловать». Я поднимаюсь по нему ровно после одиннадцати. Вожусь с замком. Для человека, прикованного к инвалидной коляске, безопасность ее обеспечена неважно. Такова жизнь. Те, кто наиболее подвержены нападению – старики, слабые люди, красивые люди – обычно ограничиваются цепочкой и замком на двери. Немного. Для такого, как я – совсем ничего.

Сначала меня влечет на кухню, где все приборы и приспособления находятся на уровне пояса. Открываю холодильник и изучаю его содержимое. Я это делаю не потому, что я голодный или хочу пить, а потому, что я это делал в домах многих других жертв. В холодильнике ничего особенного нет. Похоже, она вегетарианка. Никогда не понимал вегетарианцев.

Я выбираю пакет молока, пью прямо из него и ставлю посреди стола. Вытираю рот рукавом, чтобы стереть молочные усики, затем направляюсь в широкий, не покрытый ковром коридор, ведущий в спальню.

Это будет блиц‑нападение. Возиться времени нет. Так что все произойдет прямо здесь и прямо сейчас.

Я оказываюсь в ее комнате и избиваю ее до того, как она вообще успевает сообразить, что происходит. Перестаю ее бить, только когда в моей руке появляется жгучая боль, как будто я сломал мизинец. Молюсь, чтобы это было не так, ибо раз уж Бог не помог мне с моим яичком, Он остался мне должен. Мне лишь остается надеяться, что Он в хорошем настроении.

Связывать этой женщине ноги необходимости нет. Только руки. Использую шнур от телефона, рядом с ее кроватью. Ей он больше не понадобится. Когда я хорошо ее зафиксировал, то начинаю массировать свой палец. Неприятные ощущения постепенно проходят, и я облегченно вздыхаю. В конце концов, Господь Бог меня любит.

Пластырь на моем яичке не позволит мне сделать то, что я делаю обычно, зато, по крайней мере, я могу оказать нам обоим услугу и сэкономить время. Осторожно, чтобы не слишком запачкать кровью руки, я использую нож, который почистил прошлой ночью, и, закончив, упаковываю его и вынимаю тот, на котором отпечатки Кэлхауна. Риск смазать отпечатки теперь, когда жертва мертва, сведен к минимуму. Несмотря на это, я действую очень осторожно, когда ввожу лезвие в одну из ее открытых ран.

Когда я заканчиваю, то прохожу мимо ее сервантов и комодов и одалживаю кое‑какие вещички, которые ей все равно не понадобятся. Уже собираюсь уходить, как вдруг слышу слабый гул, доносящийся из гостиной. Это большой аквариум. Я молча замираю перед ним и смотрю, как пара дюжин рыбок плавают туда‑сюда под голубыми лампами. Я тут же вспоминаю о Шалуне и Иегове. Искушение выбрать двух рыбок из этого аквариума и взять их с собой, просто огромно, но я знаю, что не смогу их заменить. Нет. В моей жизни должна остаться пустота – по крайней мере, пока у меня есть возможность скорбеть. Радость от двух новых рыбок будет слишком горькой.

Я начинаю довольно паршиво чувствовать себя из‑за того, что убил Малышку Мисс Инвалида. Она любила рыб, и я любил рыб. Мы жили с ними в своем одиночестве. Они были нашими друзьями, а мы – их богами. Раньше она была просто незнакомым человеком, но теперь между нами возникла связь. Может, в другой жизни она могла бы стать мне другом. Может, больше, чем другом. Оставляю входную дверь открытой, предполагая, что так ее тело найдут быстрее с помощью обеспокоенного соседа или ночного грабителя. Все, на что я теперь могу надеяться – это на то, что у нее будут красивые похороны. Перед тем как пойти к машине, проверяю, нет ли на мне крови. Пара темных пятнышек все‑таки осталось, но они практически неразличимы на моем темном комбинезоне.

Я еду прямиком к отелю, быстро осматриваюсь, чтобы убедиться, что поблизости нет полиции, и прохожу в свой номер. Оказавшись в безопасности своей комнаты, я отмываю настоящее орудие убийства и снова заворачиваю его в пакет. В идеале его надо бы вернуть туда, откуда я его взял, но в этом мире ничто не идеально. Выброшу куда‑нибудь еще.

Снимаю пластырь с яичка, зная, что мне придется приклеить новый. Но сначала я сажусь на край кровати и изучаю свои гениталии в зеркале. Ожидаю увидеть нечто черное, зараженное, что приведет меня или в больницу, или в морг. Вместо этого вижу сморщенную кожу, покрытую кровью и тальком, а когда я стираю все это влажным углом полотенца, то вижу, что работа Мелиссы оказалась эффективной. Все вокруг раскраснелось от постоянного чесания, и, изучив шов поближе, я вижу, почему все это время меня так мучил зуд. После операции остались швы, которые давно нужно было снять.

Не хочу, чтобы Мелисса нанесла мне еще один визит, чтобы помочь, поэтому направляюсь в ванную, беру ножницы и пинцет, которые я заметил вчера, когда использовал тальк. Подстелив под себя полотенце, я очень медленно вытягиваю нейлоновые нити пинцетом, а потом отрезаю их ножницами. Весь мой пах, низ живота и верхняя часть бедер начинают немедленно болеть, но боль вполне терпима. От каждой нейлоновой нити, которую я протягиваю сквозь свою плоть, по телу пробегает дрожь. Подумываю, не стоит ли напиться, дабы сделать эту процедуру приятнее, но потом решаю, что не стоит – учитывая цену, которую тут пришлось бы за это заплатить. Моя мошонка начинает кровоточить, но несильно.