Чистильщик 13 страница

– Я не заметил.

Захожу в детскую.

– Здесь? – спрашивает она, кидая свою сумочку на одну из односпальных кроватей.

– А тебе места мало?

Она встряхивает головой.

– Странновато как‑то.

– Странновато, – соглашаюсь я.

Я выбрал эту комнату по двум причинам. Во‑первых, чтобы внести некоторое разнообразие. В конце концов, жизнь – это серые будни, ну и так далее. Во‑вторых, запах смерти не впитался тут в простыни.

Мы садимся на разные кровати. Она начинает с того, что ложится так, чтобы я мог заглянуть ей под юбку. Белья на ней нет. Наверное, для более быстрого доступа.

– Что ты можешь о нем рассказать? – спрашиваю я.

– О ком?

– О мужчине с фотографии.

– Что ты хочешь знать?

– Все.

Она пожимает плечами. Выглядит как будто разочарованной, хотя я не понимаю, почему. Разве она предпочитает получать деньги за действия, а не за разговоры?

– Ну, он заплатил мне два косаря, чтобы я ему разрешила проделать все, что он захочет.

– А это покупается за две тысячи?

– За две тысячи многое что можно купить, сладенький.

Я тоже так думаю.

– Сколько раз ты его видела?

– Всего раз.

– Когда?

– Не помню.

– Вспоминай.

– Может, месяц назад. Или два.

Для таких женщин время не слишком много значит. Наверное, у нее дома маленький ребенок, за которым присматривает какая‑нибудь подружка‑наркоманка, которая сумела выйти из игры, но слишком ленива, чтобы вытащить и подругу. Бекки потратит все свои деньги на сигареты и травку и будет сидеть напротив своего малыша в одном из своих платьев из джинсовой варенки и курить. Она будет встречаться с тремя или четырьмя парнями – все с судимостями, за грабеж, хранение наркотиков или нападения. На бедрах у нее появятся растяжки, которые никогда не исчезнут, но вся боль будет заглушаться наркотиками. У нее не останется никаких долгосрочных целей, кроме как выжить и остаться внутри этого пораженного наркотиками мирка. Чтобы очнуться от этого кошмара, в котором она живет, ей придется окунуться в некую реальность, в которую она не верила даже когда была маленькой девочкой. Она была папиной любимицей.

Я знаю таких людей. От них обществу никакой пользы, они лишь занимают место. Выплевывают на свет младенцев не потому, что не умеют пользоваться контрацепцией, а потому, что надеются получить льготы от государства, которых никогда не хватает на то, чтобы нормально вырастить ребенка. Это – мир Бекки. Некоторые просто не могут из него вырваться или не знают, куда бежать. Интересно, осознает ли она, что заперта в нем?

Этой ночью я предоставлю ей возможность избежать жестокости этой жизни.

В этом моя человечность.

Детская уставлена всей той яркой веселой ерундой, которой у меня в детстве никогда не было. На стенах развешаны постеры с героями мультфильмов; они гоняются друг за другом с идиотскими улыбками и такими жестами, которые делают их похожими на голубых. Даже по одеялам бегут персонажи из мультиков, возбужденно застывшие на месте. Часы на маленьком голубом столике сделаны в форме клоуна. Глаза его тикают туда‑сюда, отсчитывая минуты, прошедшие с того мгновения, как обитатели этой комнаты потеряли свою мать. Но клоун этого не знает. Он продолжает улыбаться, его полные красные губы почти такие же, как у Бекки, а глаза бегают туда‑сюда, туда‑сюда, разыскивая что‑то, чего он не найдет никогда. По полу разбросаны цветные игрушки. Полные плюшевые мишки выглядят так, будто их покромсали игрушечные солдатики и тела их были брошены на этом хаотичном поле битвы. В углу сложены стопки настольных игр. Одна из коробок открыта, и детальки рассыпаны по ковру. Этажерка, в которой больше игрушек, чем книг, придвинута к стене.

Основные цвета в комнате – голубой и светло‑розовый. Успокаивающие цвета, по крайней мере, они так считают. Они потратили тысячи долларов на исследования, которые это доказывают. Счастливые цвета – счастливые дети. Лично у меня в детстве стены в комнате были серыми. Повесь я тогда постер – и меня закопали бы живьем. А между тем я совершенно счастлив. Мог бы сэкономить этим исследователям кучу денег, если бы они сначала обратились ко мне.

– Ты считаешь, что в последний раз видела его два месяца назад? – переспрашиваю я.

– Ага, вроде того.

– А ведь ты должна была запомнить клиента, который заплатил тебе две тысячи долларов.

Она пожимает плечами.

– Поди разберись. Я больше запоминаю деньги, чем что‑либо еще.

– Как его звали?

– Его имя? А что в имени его?

– Все, – отвечаю я, раздумывая, не пытается ли она процитировать Шекспира. Решаю, что не могу приписать ей подобной эрудиции, и списываю на случайность. Тем не менее чувствую себя тревожно. Может ли шлюха оказаться такой умной?

Она пожимает плечами.

– Он не сказал мне.

– А что он тебе сказал?

– Только то, что он от меня хочет.

– И что он от тебя хотел?

Она пересказывает. С такими подробностями, что я заливаюсь краской.

– И ты дала ему это за две тысячи долларов?

– Ага.

Не могу понять, была ли действительно осуществлена эта сделка. Зато я четко вижу сходство между этой встречей и смертью Даниэлы Уолкер. Тот же почерк.

– Куда он тебя взял?

– По‑моему, я только что рассказала.

Я качаю головой.

– Я имею в виду, куда он тебя отвез – к себе домой, к тебе домой, в мотель, куда?

– Ах, это. Ну, это была комната в мотеле. Мы обычно к клиентам на дом не ездим.

– Помнишь название мотеля?

– Одно старенькое заведение на другом конце города. «Эверблю». Слышал?

Киваю. Никогда там не был, но пару раз проезжал мимо.

– Он снял комнату, когда приехал с тобой туда?

– Нет. Она у него уже была заказана. Мы просто подъехали и сразу поднялись в его комнату.

– Он там жил?

– В смысле?

– Ты видела там какие‑нибудь чемоданы? Одежду?

– Нет, но я особо не всматривалась.

Наверное, он там все‑таки не останавливался. «Эверблю» – настоящий притон, где сдаются комнаты на час как раз для таких, как Бекки, и их клиентов. Бекки как будто разговорилась. Раньше она держалась настороженно, всего опасалась. Теперь она чувствует, что заработает два косаря просто за разговоры, и после подробнейшего описания того разврата, которым они занимались с Кэлхауном, у нее не было причин что‑то скрывать.

– Где он тебя подобрал?

– Там же, где и ты.

– Кто‑нибудь это видел?

– Никто.

– А сутенер?

– Ты коп или кто?

Я вижу, что этот вопрос она хотела задать с самого начала. Тогда ее остановила жадность, но теперь, когда деньги у нее и, возможно, еще и в придачу раскладной ножик, чтобы их защитить, она может спрашивать все, что пожелает.

– Или кто.

– Если ты коп, то это провоцирование на уголовно наказуемое деяние.

Отлично. Какие мы грамотные.

– Я не коп.

Услышав это признание, она не показывает ни разочарования, ни облегчения.

– Так ты будешь меня трахать или как?

– Пока не знаю.

– Потому что вообще‑то за такие вопросы тебе придется доплатить.

– Идет. Два косаря за ответы. Если я захочу секса, доплачу по обычному тарифу.

Похоже, ей такой расклад нравится.

– Так твой сутенер видел его?

– У меня нет сутенера.

– Серьезно?

– Ага. Был когда‑то один, но он был настоящим зверем.

– Я думал, девочек, у которых нет сутенера, здорово достают девочки, у которых он есть.

– Этот парень был хуже, чем девочки.

– Так никто не знает, что ты уехала с ним?

– Только он, я и Бог.

Бог. Кхм. Забавно, что она Его упомянула. Как будто Ему есть дело до такого мусора, как она. Как будто Он будет тратить на нее время.

А ведь она носит распятие на шее, потому что является богобоязненной христианкой. Не вижу смысла. С другой стороны, она только что сообщила мне хорошую новость – что только я и Бог знает, что она сейчас здесь.

– Значит, ты даже не стала спрашивать, как его зовут. Тебе это не интересно?

– Слушай, сладенький, никто не говорит мне никаких имен, а те, кто говорят – врут. Кроме того, у меня плохая память на имена и лица. Я помню только секс.

– Ты можешь что‑нибудь о нем рассказать? Какая у него была машина? Где он тебя высадил? Вообще что‑нибудь, что могло бы мне помочь?

– Помочь в чем? Зачем тебе этот парень?

– Я думал, что за два косаря задавать вопросы буду я.

– Какая разница.

– Так ты помнишь марку машины?

– Типа того. Красивая. Последней модели.

– Очень информативно.

– Не будь занудой.

– Думаешь, это была спортивная машина?

– Нет. Седан. Я еще подумала, что он захочет, чтобы я трахнула его на заднем сиденье.

– И вы это сделали?

– Нет.

– А на переднем сиденье?

– Нет.

– Какого цвета была машина?

– Не помню. Но машина явно была не его.

– Да ладно?

– Ага. Я помню, как он долго возился с кондиционером. Ночь была жаркая, а у него обогреватель был включен. И он никак не мог сообразить, как его выключить.

Кондиционер. Вообще‑то в нем не так сложно разобраться, разве нет?

– Мы уже полдороги до мотеля проехали, пока он наконец с ним не разобрался.

Значит, он или украл машину, или взял ее напрокат. В мотеле он зарегистрировался под чужим именем, как и в том месте, где взял машину. В любом случае я до сих пор не могу с точностью утверждать, что речь идет о Кэлхауне.

– Вместо того, чтобы отвезти меня потом обратно в город, он предложил подвезти меня до дома. Странно это было. Секс был жестоким и извращенным, а потом он начал вести себя по отношению ко мне довольно мило.

Могу себе представить.

– Ты разрешила ему подвезти себя до дома?

– Блин, нет, конечно. Я не хотела, чтобы такой псих знал, где я живу. Я попросила его высадить меня у одного кондоминиума, подождала, пока он уедет, и только тогда добралась до дома.

– Сильно он тебя поранил?

Пожимает плечами.

– Случалось и раньше.

– Сильно?

– До дома я дойти не смогла, пришлось такси поймать. Я вообще с трудом могла ходить в следующие три дня.

Да, я знаю, каково это.

– Насколько серьезными были повреждения?

– Господи, это было не так, как если бы он меня изнасиловал, если ты к этому клонишь.

Проституция и насилие. Две вещи, которые, как думают люди ограниченные, всегда идут рука об руку. Некоторые думают, что шлюхи даже этого заслуживают. Некоторые вообще думают слишком много глупостей. Некоторые даже думают, что изнасиловать проститутку – это вообще не изнасиловать. Разница только в том, потратишь ты или сэкономишь сорок баксов.

– А ты ведь знаешь в чем разница, да?

Она не отвечает. Вместо этого просто смотрит на меня, а пальцами выуживает из сумочки сигареты, да так быстро, что вот, в ее пальцах ничего нет, а в следующее мгновение пачка уже в руках.

– Не возражаешь?

Пожимаю плечами. Думаю о прокуренном воздухе, который после нас останется.

– Валяй.

Замечаю, что руки у нее слегка дрожат.

– Он сказал, что если меня будут о нем расспрашивать какие‑нибудь копы, чтобы я молчала. Сказал, что если проболтаюсь – он меня убьет.

Я вообще не понимаю, почему он ее не убил. Это лучший способ заставить кого‑нибудь молчать. Может, до этой точки в своей жизни он еще не дошел.

– Так почему ты мне рассказываешь? – спрашиваю я.

– У меня есть счета, по которым надо платить.

Конечно, а еще потому, что деньги всегда победят страх, верность, правду и всю остальную ерунду, которая время от времени случается в жизни проститутки. Она вытаскивает сигарету из пачки, прикусывает конец и вытаскивает зажигалку. Молчит, просто позволяя сигарете заполнить эту паузу. Пускает три дымных колечка с сухих губ.

– У тебя тут где‑нибудь пепельница имеется?

– Прямо у тебя под ногами.

Она скидывает пепел на ковер. Горничная уберет.

– Я все думаю, что когда‑нибудь я перестану этим заниматься, – говорит она, глядя на сигарету, но готов поспорить, думает она о сексе.

– Это тебя убьет, – говорю я.

– Сегодня убить может все, что угодно.

О, как она права.

– Так ты думаешь, он был копом? – спрашиваю я.

Она пожимает плечами.

– Вел себя как коп.

– Как он себя вел?

– Ну, знаешь. Настороженно. Все оглядывался, проверял, не следит ли кто. Негибкий. И точно знал, что делает. Решительный такой.

– И из этого ты сделала вывод, что он коп?

– Я это чувствую. Когда он подкатил, я сначала не захотела с ним ехать. Думала, он меня арестует. Иногда ты просто точно знаешь, что на тебя смотрит и разговаривает с тобой полицейский.

– А ты спросила его, полицейский ли он?

– Да зачем? Он бы все равно соврал. Только когда он объяснил мне, чего хочет, я поняла, что он серьезно, что это не облава.

– Он заплатил тебе до или после?

– До. Протянул мне два косаря еще до того, как я в машину села. Никакой коп под прикрытием так бы не сделал.

Тут она права. В полиции таких денег не водится.

– Что он еще тебе сказал?

– Сначала ничего. Мы сразу поехали в «Эверблю». Мне было немного страшно. Он мне сказал, чего хочет, но пока мы ехали, я начала беспокоиться, не захочет ли он что‑нибудь сверх того. Мы же ехали в мотель, рядом не оказалось бы никого, кого я знала и кто смог бы помочь, если что.

– И тем не менее ты с ним поехала.

– Конечно, поехала. Я подумала, что в мотеле все равно безопаснее, чем в кустах, и еще подумала, что так лучше, чем сказать ему, что я передумала. Не все это любят.

– А куда вы обычно ездите, если не в мотель?

– Да недалеко от того места, где ты меня подобрал. Обычно я их удовлетворяю в ближайшем переулке.

Если судить по тому, что она мне пару минут назад рассказала о предпочтениях Кэлхауна, ближайшего переулка им было бы явно недостаточно. Я вообще удивляюсь, как им подошла комната в мотеле, учитывая тот шум, который они должны были производить. С другой стороны, никто бы на этот шум жаловаться не стал, потому что в ближайших двадцати комнатах люди занимались тем же самым. Быть может, Кэлхаун даже снял две прилегающие комнаты, чтобы убедиться, что не слишком много людей слышат, как он проводит время.

Я вытаскиваю из кармана куртки фотографию.

– Ты уверена, что это тот же человек, что и на фотографии? – говорю я, не показывая ей изображения.

– Абсолютно.

– Как он выглядел? – спрашиваю я. Держу фотографию лицевой стороной к себе. Просто пытаюсь проверить ее память, хоть она и видела изображение полчаса назад.

– Так и выглядел, – говорит она, кивая на фотографию.

– Опиши его.

– В смысле?

– Опиши его. Скажи, как он выглядел.

– Ну, на нем была белая футболка. Светло‑коричневая спортивная куртка. Черные брюки.

– Да не то, как он был одет, сука…

– Эй.

– Опиши, как он выглядел.

– Не называй меня сукой.

– Да ответь ты на гребаный вопрос.

– Да пошел ты.

Откуда это вдруг? С чего такая агрессия?

Открываю портфель. Вынимаю нож.

– Эй, что ты делаешь?

– Слушай очень внимательно, сука, потому что у меня нет времени тут с тобой дурачиться. Если ты мне не расскажешь того, что я хочу знать, я начну отрезать от тебя маленькие кусочки. К концу этой ночи никто и цента не заплатит, чтобы тебя трахнуть. И единственным способом подцепить клиента для тебя будет – это надеть бумажный пакет на голову.

Изучаю ее лицо, ожидая реакцию. Вообще‑то она должна была выглядеть удивленной, верно? Может, потрясенной. Может, испуганной. Вместо этого она начинает зевать. Закончив, снова засовывает сигарету в рот и делает еще одну глубокую затяжку, как будто ей вообще все равно. Бекки явно угрожали раньше.

– Думаешь, ты меня этим напугаешь?

Да. Да, я думаю, что напугаю ее. Так ей и говорю.

– И тебе это нравится? – спрашивает она.

– В смысле?

– Пугать людей?

– Это моя работа.

– А.

Держу нож так, чтобы лезвие было направлено на нее. Впервые начинаю сомневаться, дойдет ли дело до того, чтобы им воспользоваться. В ней есть что‑то, что начинает мне нравиться. Нет, не то чтобы я смягчился, и уж предложения я ей точно делать не буду, но я начинаю раздумывать, есть ли необходимость ее кромсать.

Я не совсем уверен в том, что делать дальше, а ей, судя по всему, только этого и надо.

– Так что ты будешь делать с этой информацией? – спрашивает она.

– А тебе какое дело?

– Мне казалось, что человек в твоем положении мог бы быть чуть более дружелюбным.

Человек в моем положении. Каком положении? Нож‑то у меня. И она никуда не пойдет, пока я ей не разрешу. Она просто не понимает, что угрожаю я ей не впустую, в отличие от других неудачников, с которыми она трахалась.

Раздумываю, не стоит ли извиниться, но нет никакого желания.

– Я думаю, что он кое‑кого убил, – признаюсь я.

– Господи, ты уверен?

– Почти уверен.

– Ты думаешь, он убил Лизу Хустон?

– Кого?

– Лизу Хустон.

– Проститутку, которую убили что‑то около недели назад?

– Ага.

– Да, я так думаю.

– Ты хочешь сказать, что ее убил коп?

Конечно. Почему бы и нет? Она все равно ничего не сможет сделать с этой информацией.

– Похоже на то.

– Невероятно.

– Ты ее знала?

– Мы все друг друга знаем, сладенький.

– Она тебе нравилась?

– Я ее не переносила. Ну, это не значит, что я желала ей смерти, но раз уж она умерла, меня это вполне устраивает.

– Больше чем ее, во всяком случае.

– Угу. Наверное, ты прав.

Я действительно прав. Только мне и проводить такие параллели.

– Так что ты еще можешь о нем рассказать?

Она дает мне подробное описание. До мельчайших деталей. Во второй раз показываю ей фотографию. Она подтверждает, что да, это действительно он. Итак, всего за час я сократил свой список подозреваемых до одного человека. Детектив Роберт Кэлхаун. Отец погибшего мальчика. Муж разочарованной жены. Человек с извращенными наклонностями.

Мы разговариваем еще некоторое время. Я убираю нож обратно в портфель и закрываю его. Когда нож исчезает, она не выказывает никакого облегчения. Как будто ей действительно было все равно. Бекки просто сидит, потягивает сигарету и разговаривает. И думает о своих деньгах. Я представляю себе свои два косаря, лежащие у нее в сумочке. Не хочу, чтобы они у нее оставались. Бросаю взгляд на часы.

– Опаздываешь куда‑то, сладенький?

Я смотрю на нее.

– Ага.

У меня еще масса дел запланирована на эту ночь, в числе прочего надо забрать кота.

– Так что теперь?

Пожимаю плечами. Если я не верну свои деньги, надо хотя бы сделать так, чтобы они не были потрачены зря.

– Может, ты чего‑нибудь хочешь? – спрашивает она.

Я киваю. Определенные желания у меня имеются. И жизнь моя полна вещей, которые я хотел бы сделать.

– Да? И что? – спрашиваю она.

– Ну, я думаю, мы могли бы воспользоваться спальней по назначению.

Но мне не хочется пользоваться этой девчонкой, и уж тем более – спальней. Часы‑клоун с большими тикающими глазами смотрят на нее, потом на меня, потом снова на нее. Все, что мне сейчас хочется – это добраться до дома и завалиться спать. Я зеваю. Тру кулаками слезящиеся глаза.

– Хотя, быть может, в следующий раз.

– Уверен?

– Абсолютно.

Встаю и беру свой портфель.

– Как хочешь, сладенький. Если захочешь как‑нибудь повторить, я всегда к твоим услугам.

Выключаю свет и запираю за собой входную дверь. Моросящий дождь прекратился, дует только прохладный ветер. Наверное, самый холодный за весь этот год. Люди забились в дома, завернувшись в простыни и одеяла. Им снится, что за ними охотятся такие люди, как я. В лужах отражаются уличные фонари, листья, заборы и моя машина на этот вечер.

Едем в город. Мне не хочется затевать разговор, ей, похоже, еще меньше, поэтому я включаю радио. Там какая‑то дурацкая песня, но мне лень переключать.

– Где тебя высадить?

– Где хочешь.

Сделать это или нет? Все еще не знаю. Если я ее убью, то получу назад свои две тысячи долларов; если оставлю в живых, она может еще пригодиться, когда мне понадобится информация. Эта дилемма далеко не того масштаба, что та, которая предстала передо мной в доме у двух геев, но это все‑таки дилемма. Как Бог хотел бы, чтобы я поступил? Наверное, он хотел бы, чтобы я шлепнул эту шлюху, но она слишком мила для этого.

Въезжаю в переулок между двумя маленькими магазинчиками, и фары машины высвечивают из темноты десятки картонных коробок и пакеты с мусором. Везде маленькие лужицы с радугами бензиновых разводов. Я улыбаюсь ей, наклоняюсь и открываю дверь как настоящий джентльмен. Эта женщина сократила мой список подозреваемых до одного человека, и я действительно ей благодарен. Она улыбается мне в ответ и благодарит за приятный вечер.

– Не за что, – отвечаю я и через тридцать секунд после того, как ее тело с глухим стуком опускается на холодный бетон, запихиваю две тысячи долларов к себе в куртку. Насухо вытираю нож о ее короткую юбку и залезаю в машину.

Джентльмен до самого конца.

Приятно ощущать деньги у себя в кармане. Возникает чувство, что я чего‑то стою, что я – важная персона. Единственное, что мне не очень нравится – это чувство вины от того, что я убил Бекки. Поверить не могу, как быстро я это сделал. Как будто свернул шею Пушистику. Единственное, чем я мог бы искупить свою вину – это если бы по дороге домой я наткнулся на шлюху, которую сбила машина.

Когда я выезжаю из переулка, скользнув фарами по ее скрюченному телу, боль начинает утихать, а когда Бекки пропадает из виду, я, отъехав подальше и застряв на светофоре, снова чувствую себя прекрасно.

Пытаюсь понять, почему Кэлхаун поступил так, как поступил, и нахожу ответ довольно быстро. Его проблема оказалась в том, что секс с проституткой Бекки не смог оживить его фантазию, которую ему хотелось претворить в реальность. Он думал, что сможет утолить свою жажду жесткого секса, занявшись им с Бекки, но, так как он платил ей, а она только притворялась испуганной, все оказалось фальшивым. Бекки не боялась за свою жизнь, и Кэлхаун это знал. Может, он это не осознавал первые несколько дней или даже дольше, но в конце концов он почувствовал потребность в чем‑то гораздо, гораздо большем. Даниэла Уолкер подарила ему его фантазию. Он прекрасно осознавал, что такое хорошо, а что такое – плохо; он просчитал последствия и решил, что риск того стоит.

Я не спрашиваю себя, почему он убил невинную женщину и пощадил шлюху, особенно учитывая, что невинная женщина – цель куда более труднодоступная. Это все было частью игры, частью фантазии. Это невыразимо острые ощущения – доминировать абсолютно, быть неизмеримо сильнее и могущественнее. Проследить за Даниэлой до дома, столкнуться с ней лицом к лицу, сломать ее – наверное, это были самые острые ощущения, которые испытало его эго.

Машина едет тяжело, но это потому, что Кэнди номер два, шлюха, которая просила четыреста долларов, лежит в багажнике, куда я ее недавно запихнул. Я подъезжаю к парку, в котором Мелисса изменила мою жизнь при помощи плоскогубцев, и обхожу машину кругом.

Короткая кофточка Кэнди покрыта кровью. Ее отекшие глаза открыты и смотрят на меня, сквозь меня, и я точно не знаю, на чем она пытается сфокусироваться. Кожа у нее такая бледная, словно она была заперта в багажнике последние полгода. Сильно контрастируют с кожей ярко‑красные губы цвета крови. Захлопываю багажник.

Ни в одном окне не горит свет, а из всех уличных фонарей включены не больше половины. Я вижу темные силуэты деревьев в парке. Машин нет. Пешеходов тоже. Никаких признаков жизни.

Я снова открываю багажник и смотрю на мертвую девчонку. Руки мои по‑прежнему в перчатках, и я переворачиваю тело. Лужица крови под ней похожа на масло. Я снова оглядываюсь. Когда я закрывал Кэнди в багажнике, она была жива. Я снова захлопываю его, только на этот раз она мертва.

Я ее не убивал.

Снова обхожу машину, зная, что это со мной мог сделать только один человек: Мелисса. Не знаю точно когда, не знаю зачем. По той же причине, когда она пришла ко мне в квартиру и прооперировала меня. Она играет со мной. Забавляется. Что‑то затевает, но что именно – понятия не имею.

Я уже внутри машины, и как только захлопнул дверь, меня вдруг останавливает движение, которое я улавливаю краем глаза. Поворачиваю голову и вижу какого‑то старика, который шагает мне навстречу прямо из темноты.

– Господи, Джо, это ты?

Он подходит еще на пару шагов, и я непроизвольно пробегаюсь по нему взглядом вверх и вниз, как будто прогуливаюсь по магазину и закупаюсь жертвами. Ему давно за шестьдесят, его седые волосы зачесаны назад, а на затылке стоят торчком. Лицо его – настоящий коллаж из глубоких и длинных морщин. На носу очки, которые сломаны на переносице и держатся, похоже, на липучке.

Очки покрыты слоем пыли, и я не могу разглядеть, какого цвета его расширившиеся глаза. Он протягивает ко мне ладонь, не то чтобы указывая на меня, а так, что я начинаю подозревать, что он сейчас положит ее мне на руку. К сожалению, я почти готов ему это позволить. На нем фланелевая рубашка и коричневые вельветовые штаны. Выглядит он смутно знакомым. Я молчу. У меня нет настроения разговаривать.

– Малыш Джо? Это правда ты?

Напрягаю память, и в тот самый момент, когда окончательно фокусируюсь на его лице, в голове всплывает его имя.

– Мистер Чедвик?

– Точно, сынок. Господи, прямо не верится, – он начинает трясти головой. – Неужели малыш Джо. Мальчик Эвелин.

Он протягивает мне правую руку. На секунду я представляю себе эту руку в моем портфеле, вместе с кусочком манжета. Вылезаю из машины и пожимаю ему руку, надеясь, что он не полезет обниматься.

– Как поживает мама, Джо?

Пожимаю плечами. Мистер Чедвик всегда был довольно симпатичным мужиком, если не обращать внимания на морщины и пятна на лице, и, уж во всяком случае, в данный момент он кажется весьма дружелюбным. В его‑то возрасте, он, наверное, много размышляет о смерти. Мне хочется его об этом расспросить.

– С ней все в порядке, мистер Чедвик.

– Зови меня просто Уолт.

– Без проблем, Уолт. Мама – это всегда мама. Ну, вы понимаете, о чем я.

– Все еще собирает свои паззлы?

– Ага.

Вне машины меня пробирает холод. Быстрый взгляд на покрытое тучами небо наводит на мысль, что скоро может опять пойти дождь. Если так и случится, это разрушит все мои планы.

– Она собирает их с тех пор, как я себя помню.

– Да, ей действительно нравятся паззлы.

– Поспорить готов, у нее здорово получается. Очень здорово.

– Так… ммм…. Уолт, что вы тут делаете так поздно?

– Прогуливаюсь с собакой, – отвечает он, показывая мне поводок.

Я оглядываюсь.

– А где она? В парке?

– Кто?

– Ваша собака, Уолт.

Он трясет головой.

– Нет, нет, Спарки умер два года назад.

На это мне ответить нечего. Делаю все возможное, чтобы воспринять это как шутку, но не получается. Я начинаю медленно кивать, как будто все прекрасно понимаю. Он тоже начинает медленно кивать, точно копируя мой жест. Проходит еще несколько секунд, прежде чем он нарушает молчание.

– А ты, Джо?

– Просто решил проехаться. Ну, вы знаете.

– Уже не совсем. Я больше не вожу, с тех пор как случился удар. Врачи говорят, что я больше никогда не сяду за руль. Знаешь, Джо, мне надо бы связаться с твоей мамой. Бог ты мой, вот это женщина. Таких сегодня больше не делают.

Каких таких? Таких сумасшедших? Еще как делают, Уолт. Я пожимаю плечами и ничего не отвечаю.

– А ты чем занимаешься, Джо?

– Продаю машины.

– Правда? Я как раз собираюсь купить машину, – говорит он, приводя меня в замешательство, так как только что говорил, что ему больше нельзя водить; похоже, сам он тоже в замешательстве. Мне безумно хочется знать, видел ли он труп в багажнике.

– А где ты работаешь?

– Эээ… – пытаюсь придумать название, – «Эверблю Карс». Слышали?

Он медленно кивает.

– Хорошая компания, Джо. Ты должен гордиться, что там работаешь.

– Спасибо, Уолт.

– Это одна из ваших? – кивает он в сторону машины.

– Да.

Уолт – свидетель. Симпатичный старикан Уолт Чедвик.

– Хотите прокатиться?

– А она продается?

– Ага, – прикидываю я цену, – восемь тысяч.

Он присвистывает. Так обычно делают люди, когда называешь им цену. Обычно за таким свистом следует пинок в шину.

– Ух ты, дешево, – говорит он и пытается пнуть ближайшую шину, но промахивается.

Мы залезаем в машину. Я пристегиваюсь, и Уолт тоже возится со своим ремнем. При этом он неотрывно рассматривает панель управления, кондиционер, магнитолу.

– Знаешь, Джо, я не видел твою мать с тех пор, как умер твой отец.

Завидую.

– Это была настоящая трагедия, – добавляет он, и голос его действительно звучит расстроенно.

Я ловлю себя на том, что снова киваю. Хочу сказать ему, что тоже считаю это трагедией. Хочу сказать, как это больно, что папы с нами больше нет и как бы я хотел, чтобы он был жив, но я ничего не говорю.