Чистильщик 11 страница

Я перестаю кричать, потому что у меня не остается на это сил. Слышу, как вдалеке воют, лают и плачут собаки. Челюсти мои смыкаются. Глотка болит так, будто туда только что влили раскаленное олово.

Я начинаю погружаться в обморок, но вместо этого возвращаюсь в этот мир на волнах боли, которые бьются о мое сознание. Все тело парализовано, кроме головы, которая продолжает мотаться из стороны в сторону, по мере того как беззвучный крик продолжает жечь горло и глаза.

А потом я вижу ее. Она стоит рядом со мной на коленях, этот дьявол, называющий себя Мелиссой, порождение Гадеса,[4]сотворившее это со мной. Она прилаживает плоскогубцы не к другому яичку, а к тому же самому. Каждое движение, которое она там совершает, отдается ударом тока по нервам и следует непосредственно в мозг. Она зажимает их и снова сдавливает, как будто пытается вернуть яичку первоначальную форму.

Я кричу, и кричу, и кричу, как будто от этого зависит моя жизнь, хотя единственное, чего я хочу сейчас – это умереть. Пытаюсь опустошить голову, чтобы в ней ничего не осталось. Это ад, и, наверное, меня перенесли сюда. По коленям у меня ползет огонь, и кожа моя шипит и сворачивается под этим пламенем, но я не вижу языков огня. Курок царапает мне передние зубы, но я его почти не чувствую. Я лишь беззвучно умоляю ее спустить этот курок.

Она этого не делает.

Еще чуть‑чуть, и мое яичко станет двухмерным. Чувствую, как какая‑то жидкость капает на мой пах, и почти слышу, как она превращается в ручеек. Меня обжигает так сильно, а боль так глубока, что я не могу поверить, что все еще жив. Мелисса что‑то спрашивает, но я ее не понимаю. Все, что я могу слышать, это беспрерывный звон в мозгу, намного громче и глубже, чем тот, который оставался после музыки.

Capre diem.

Я все еще не могу дышать. Кровь холодная, а тело для нее слишком горячее. Закрываю рот, сжимаю зубами пистолет и молюсь, чтобы Мелисса спустила курок.

Оргазм.

Я почти ослеп. Какие‑то тени мелькают по краям этого раннего утра. Боль должна утихать, такова ее природа, но в данный момент она своей природе не подчиняется. Я с трудом различаю, как Мелисса встает, и плоскогубцы уже далеко от моих гениталий, и пистолет уже не во рту. Я могу говорить, но сказать мне нечего. Мне не о чем просить.

Закрываю глаза и надеюсь, что сейчас умру, но когда я их открываю, то не обретаю ничего, кроме свободы. Мелисса ушла и забрала с собой наручники. Я свободный человек, человек, обманутый временем, но я не могу пошевелиться. Делаю глубокий вдох. Живот у меня горячий, грудь – теплая, а ноги – ледяные. Снова закрываю глаза, и мир вокруг начинает растворяться.

Не знаю, сколько времени прошло, перед тем как я смог поднять голову и посмотреть на свое тело. Мои член и пах покрыты запекшейся кровью. На животе – какая‑то смесь красного и белого, – коктейль из крови и спермы. На шее и груди – лужица рвоты, и я чувствую, как она же засохшей коркой покрывает мне лицо и подбородок. Я медленно опускаю руку, чтобы оценить масштабы разрушений. Что‑то, похожее на макароны, медленно выползает из чего‑то, похожего на кусок картонки.

О господи. Пожалуйста, пожалуйста, пусть мне это снится.

Руки у меня одеревенели, мускулы размякли и гудят. Пытаюсь приподняться на руках. Меня обдает волна боли. Почти теряю сознание. Эта боль даже отдаленно не напоминает ту, что я испытал ранее, а, судя по солнцу, ранее – это часа три назад. Сейчас около девяти, а в воскресенье утром люди или валяются, не в силах оторвать себя от кровати, или сидят в церкви. В общем, их имеют в обоих случаях.

Как бы там ни было, в этом парке еще не скоро кто‑то появится.

Перекатываюсь на бок. Из моего осипшего горла вырывается крик.

Начинаю искать свои вещи и нахожу их метрах в десяти от себя. Пока я ползу к ним, моя мошонка болтается туда‑сюда, застревая между ногами. Как будто на ней все еще висят плоскогубцы. Я думаю о том, что, если сумею добраться до дома, я это переживу.

На то, чтобы преодолеть эти десять метров, у меня уходит две минуты. Ощущение такое, будто я только что пробежал марафон. Со лба течет пот. С паха течет кровь. Влезаю в свою футболку. Куртки нигде не видно. Как и пистолета. Как и ножа.

Нахожу ключи и запихиваю в джинсы. Потом, как можно осторожнее перекатившись на спину, пытаюсь просунуть ноги в штанины. Сделать это гораздо труднее, чем сказать. На половине пути я останавливаюсь, чтобы передохнуть, и мир вокруг снова сереет. Вместе с ним уходит и моя сила, и, будто обрадовавшись, возвращается боль. Чтобы снова не потерять сознание, мне приходится сделать усилие. Было бы лучше, если бы на мне были не трусы, а спортивная защита паха, потому что тогда мои болтающиеся изуродованные гениталии оказались бы зафиксированы. Вместо этого они свисают как перезрелый помидор, сочащийся соком так, будто впитал в себя слишком много солнца. Я отрываю пучок влажной травы и обтираю им лицо. Еще парой пучков стираю следы рвоты с шеи и груди.

Смотрю на запястье и с удивлением вижу, что часы остались на месте. Всего восемь утра. В последние пару дней я постоянно просыпаюсь позже обычного. В это утро, похоже, проспал еще больше. Ладно. Рано или поздно это сделать все равно придется. Я встаю на колени, а потом на ноги. Мне просто надо добраться до дома. Это недалеко. Просто переставить одну ногу, потом другую. И повторить эту процедуру. Игнорировать боль до тех пор, пока у меня не будет возможности упасть на кровать. Одна нога вперед. Это первый шаг.

Изначальный план заключался в том, чтобы идти медленно и равномерно, и я не смог прочувствовать всю иронию ситуации, когда, чтобы сохранить баланс и не завалиться вперед, мне приходится почти бежать. Я не только двигаюсь быстро, но и ноги мои тяжело стучат об землю и посылают пульсирующие сгустки жара снизу по направлению к бедрам. Минут двадцать я бегу, шатаясь и спотыкаясь, после чего вновь падаю на колени и сжимаюсь в плачущий, кровоточащий, агонизирующий комок. Хочу закрыть глаза и просто полежать тут еще пару часов, но знаю, что нельзя. Рано или поздно в парке кто‑то появится. Из‑под скамеек и из домиков на детских площадках выползут любители нюхнуть клея, чтобы встретить утро еще одного насквозь прохимиченного дня. Они, естественно, найдут меня, но не помогут – только позаботятся о том, чтобы лишить меня того немногого, что у меня осталось.

Снова встаю на колени. На ноги. Вперед.

На этот раз дело идет легче. Я расставляю руки по сторонам и балансирую, зигзагами продвигаясь вперед. Не отрываю глаз от края парка. Не смотрю вниз. Не смотрю по сторонам. Просто иду. Надо просто идти, и все будет в порядке… еще двадцать метров позади, еще тридцать. Еще пара минут, и я снова падаю на колени, пытаясь сдержать крик. На этот раз у меня получается.

Смотрю, как солнце ползет по небу. Интересно, какая сегодня будет погода. На сегодня планируется солнце, тепло и бесконечная боль, на недолгие, но неизбежные промежутки. Может быть, не только дня, но и всей недели. Или целого проклятого года.

Снова умудряюсь встать на ноги. Иду, широко расставив ноги. Зажимаю яйца в одной из рук – чертовски больно, но идти удобнее. Спотыкаясь, прохожу еще метров двести, останавливаюсь, чтобы проблеваться, и еще двести метров. Я даже остановился, чтобы помочиться, это больно, но просто, потому что я делаю это прямо в штаны. Моча стекает у меня по ногам и затекает в кожаные ботинки. Тепло, неудобно и щиплет.

Путь до дома занимает у меня около часа, за который джинсы спереди успевают пропитаться мочой и кровью. Я ни разу не потерял сознания, но несколько раз мир вокруг начинал кружиться и сереть. По пути мне встречается несколько человек; кто‑то меня видит, кто‑то – нет. Некоторые смотрят на меня и молча проходят мимо. Это не тот район, где соседям есть какое‑то дело друг до друга. Когда я дохожу до дома, он не кажется мне больше халупой, кое‑как слепленной весьма посредственным архитектором. Он кажется мне дворцом. Жаль только, что этот архитектор лифта в нем не предусмотрел.

По лестнице я поднимаюсь, сев на первую ступеньку спиной к верху и потихоньку подтягиваясь на руках от ступени к ступени. Мне нужно преодолеть всего три пролета, но они больше похожи на огромное расстояние, как будто я залез на Эмпайр‑Стейт‑Билдинг – только голышом, скребя гениталиями по стенам и защемляя их каждой оконной рамой, встретившейся на пути. Продолжаю убеждать себя в том, что почти все уже позади, но когда я достигаю верха, то знаю, что впереди у меня еще долгий путь, полный проблем.

Дойдя до двери, опускаю руку в карман. Джинсы плотно сидят на бедрах. Морщусь, вытаскивая ключи. Вожусь с замком. Тридцать секунд. И я его, между прочим, не взламываю.

Закрываю за собой дверь, роняю ключи на пол, шатаясь, иду к кровати. Меня трясет. Это следующий шаг? Лечь и замереть навсегда?

Нет. Несмотря на то что больше всего мне хочется отдохнуть, я знаю, что надо обработать рану. Лучше проделать это, пока у меня еще есть яйца…

…мммм!

…проделать эту операцию.

Нахожу полотенце и кидаю его на пол, после чего вылезаю из джинсов. Не знаю, смогу ли я когда‑нибудь их еще надеть. Исходя из собственного опыта я знаю, что кровь, к сожалению, оставляет пятна. Пятнадцать минут у меня уходит на то, чтобы раздеться, еще пять – на то, чтобы найти ковш и наполнить его теплой водой. Рыбки смотрят на меня со странным выражением. Я ничего не говорю, чтобы успокоить их. Хочу их покормить, но не могу.

Собираю необходимые принадлежности, потом ложусь на полотенце, положив задницу на подушку, приподняв бедра. Следующий час посвящен трем занятиям. Первое – отпить из бутылки столько вина, чтобы комната вокруг кружилась. Второе – изо всех сил вцепиться зубами в ручку швабры, чтобы заглушить крики. Третье – тканью, пропитанной дезинфицирующей мазью, провести по тем местам, которых, по идее, никогда не должна касаться дезинфицирующая мазь. Не знаю, начнется ли у меня воспаление. Мысль о гангрене, охватившей мою мошонку, приводит меня в такой ужас, что подобная перспектива заставляет меня продолжать наносить мазь. Закончив, я обмываю себе живот и вижу, что длинный порез, оставленный Мелиссой, настолько неглубокий, что можно не обращать на него внимания. В том смысле, что, господи, у меня могли кишки висеть наружу, и это было бы ничто по сравнению с моими яйцами.

Не знаю, смогу ли я теперь вообще заниматься сексом. Да просто нормально ходить. Или говорить. Я только знаю, что хочу, чтобы этот день закончился. Это воскресенье… Стоп, минутку! Суббота?

Господи, да сегодня суббота! Оказывается, мои внутренние часы повреждены гораздо более, чем я предполагал; но еще это значит, что у меня еще один день в запасе до конца этих выходных. Целый день на то, чтобы исцелиться.

Чувствую, что скоро наступит полная отключка. Иду к кровати и ложусь. Мой мозг убирает боль, складывая ее в группы блоков памяти на тот случай, если я сумею заснуть, и на тот мизерный случай, если мне вдруг повезет проснуться. Невнятно желаю своим рыбкам спокойной ночи. Может, уже ночь. Может, утро.

В голове моей, заторможенной алкоголем, роятся планы мести; я закрываю глаза и пытаюсь забыться.

Она смотрит один из подаренных фильмов вместе с папой, как вдруг звонит телефон. По телевизору кто‑то пытается угробить Клинта Иствуда. Это то, что обычно происходит в фильмах с его участием. На этот раз они начали с того, что накинули ему петлю на шею. Ее отец нажимает на паузу, а она встает и идет в столовую. Время на экране остановилось, предоставляя Клинту возможность подольше поразмышлять о том, что он такого натворил, что теперь эти люди хотят его повесить.

Салли уверена, что звонят кому‑то из ее родителей, потому что ей никто никогда не звонит. Секунду она думает, что это может быть Джо, но всего лишь секунду. Наверное, он выкинул вчера ее телефон, как только она вышла из комнаты. О чем он только думает? Что она может каким‑то образом заменить брата?

Она берет трубку.

– Алло?

– Салли?

– Да, это я, – отвечает она, не узнавая голоса.

– Салли?

– Кто это?

– Это Джо.

– Джо?

– Салли? Салли, ты говорила, что если мне что‑то понадобится…

Голос слабеет.

– Джо?

Молчание. Это действительно Джо? Не похоже на него.

– Джо?

– Пожалуйста. Салли. Кое‑что случилось. Я болен. Очень, очень болен. Я не знаю, что мне делать. Мне больно. Очень больно. Ты можешь мне помочь? Ты можешь что‑нибудь сделать?

– Я могу вызвать тебе «скорую помощь».

– Нет. Не надо «скорой помощи». Пожалуйста, мне нужно, чтобы ты это поняла, – просит он, разговаривая с ней так, будто это она умственно отсталая, а не он. – Мне нужны обезболивающие. И аптечка. Пожалуйста, мне нужно, чтобы ты взяла их и приехала ко мне. Мне очень больно. Пожалуйста. Ты понимаешь?

– Где ты живешь?

– Живу? Я… Я не помню.

– Джо?

– Погоди, погоди. Стоп. Ручка? У тебя есть ручка?

– Есть.

Он диктует ей адрес и кладет трубку. Она смотрит в окно на зеленый сад, с которым ее отец воюет последние пару лет, постепенно признавая свое поражение. Все растения и трава как будто тоже находятся в состоянии вечной войны друг с другом. Она волнуется за Джо, и ей совсем не понравилось, как звучал его голос. Она поднимает трубку, чтобы вызвать «скорую помощь», нажимает две цифры из трех и кладет трубку на место. Она отложит звонок, сначала ей нужно увидеть Джо. В спальне она вытаскивает из‑под кровати аптечку первой помощи, расстегивает ее и убеждается, что все на месте, хотя она и так это знает. Она говорит родителям, что вернется позже, и направляется к машине.

Район Джо явно знавал лучшие времена, думает она, проезжая по улицам, обозначенным на карте. Множество домов и зданий нуждаются в ремонте. Некоторые больше, другие меньше. Пара слоев краски и газонокосилка частично решили бы кое‑какие проблемы, зато для решения других потребовался бы снос как минимум.

Если бы людям не было все равно, район не оказался бы в таком плачевном состоянии, думает она.

Джо живет в многоквартирном доме всего в несколько этажей высотой. Дом выстроен из кирпича и изрисован граффити. В нем нет ни одного чистого окна, верхние этажи покрыты плесенью, глубокие трещины замазаны известкой и краской.

Лестница освещена совсем тускло, но не настолько, чтобы не заметить пятна крови почти на каждой ступеньке. Она поднимается на верхний этаж и просматривает номера квартир, пока не находит квартиру Джо. Когда она поднимает руку, чтобы постучать, то замечает, что рука у нее дрожит.

Проходит минута, а Джо не отвечает. Это действительно он звонил? На него было не похоже, но кто еще это мог быть? Она поворачивает ручку, и, когда открывает дверь, тяжелый дух разложения и дезинфицирующей мази обдает ее так, что ей приходится сдержаться, чтобы не закашляться.

Квартира мала по любым меркам. Дневной свет пробивается через единственное окно в дальней части комнаты и освещает каждую пылинку на ее пути, поэтому создается впечатление, будто она идет среди песчаной бури. Она много думала о том, как выглядит место, где живет Джо, но ничего подобного не ожидала: свисающие со стен обои, поломанные и грязные половицы, старая мебель, покрытая трещинами. Салли не представляла и такого беспорядка, но когда она видит Джо, лежащего на кровати, то объясняет себе это состоянием, в котором он находится. Его одежда валяется на полу, перепачканная кровью, пятнами от травы и рвотой. Рядом валяется пустая бутылка вина, шарики ваты, тряпки, даже бутылка с дезинфицирующим средством. Мусорное ведро, воняющее разной дрянью, стоит рядом с диваном.

Салли закрывает за собой дверь и быстро идет к кровати. Джо обнажен, на нем лишь простыня, покрывающая его бедра. Все его тело покрыто потом и приобрело сероватый оттенок. Его глаза слегка приоткрыты, но она сомневается, видит ли он ее. Салли отводит его мокрые волосы со лба и кладет туда руку. Лоб горит.

– Джо? Джо, ты меня слышишь?

Его глаза открываются чуть шире.

– Мам? Мам, что происходит?

– Джо, это Салли.

– Мам?

Его глаза закрываются. Простыня, которая его покрывает, сплошь заляпана кровью. Засохшая кровь видна на животе. Кровь, покрывающая руки и забившаяся ему под ногти, перемешана с землей. Верхняя часть его тела покрыта следами рвоты, перемешанной со стеблями травы и грязью.

– Джо, ты можешь рассказать, что случилось?

– Напали. На меня напали.

– Я позвоню в полицию, а потом в «скорую помощь».

– Нет. Нет. Не надо «скорой». Не надо полиции. Пожалуйста.

– Где телефон?

Он вытягивается и хватает ее рукой за запястье. Сжимает его, делает усилие, чтобы продержать пару секунд, а потом падает обратно.

– Джо не хочет быть жертвой. Не надо полиции. Только полечи.

Она аккуратно берется за угол простыни. Джо вздрагивает. Она медленно стягивает простыню, и от представшей картины из глаз ее брызгают слезы и начинают скатываться по щекам.

– О, мой бедный, милый Джо, – говорит она. – Кто это с тобой сделал?

– Никто, – отвечает он шепотом.

– Нам нужна помощь.

– Людям нельзя знать. Люди смеются над Джо. Смеются еще больше, если узнают.

– Мне нужно позвонить в полицию.

Салли протягивает руку и берет телефонную трубку.

– Нет! – вскрикивает Джо, снова хватая ее за руку. – Они убьют меня!

Потом его охватывает боль от резкого движения, он падает на спину, глаза его закатываются, и он теряет сознание.

Салли очень хочется позвонить, но она чувствует, как что‑то ее останавливает. А что, если то, что он говорит – правда. Что, если они вернутся прикончить его? Нет, пожалуй, она и сама справится. Бог привел ее сюда, чтобы помочь Джо, а не затем, чтобы подвергнуть его риску испытать очередное насилие.

Она сминает простыню и кладет ее на пол, подальше. Стоя у края кровати и разглядывая рану, она не может не думать, что вмешивается в интимные дела Джо, но сейчас она, конечно, просто медсестра: профессионал. Именно для этого ее готовили. Это то, чем она хотела заниматься в жизни.

Да, но профессионал бы распознал ситуацию, в которой он бессилен. Он бы знал, когда пора вызывать «скорую помощь».

Абсолютно верно. Такому ее не учили. Она не знает, что делать.

«Нет, ты знаешь», – шепчет она и прикладывает распятие к губам. Держит его так несколько секунд, а потом снимает и наматывает цепочку Джо на запястье, чтобы Иисус оказался у него в ладони. Чуть отодвинувшись, она наклоняется, чтобы посмотреть на рану с другой стороны. Член Джо лежит на животе под углом, указывая на плечо. Он зафиксирован в этом положении куском лейкопластыря, несомненно, прилепленного для того, чтобы держать его подальше от раны.

– Бедный Джо, – говорит она, почти плача. Начать нужно с чего‑то простого. Она повторяет это себе снова и снова, натягивая пару резиновых перчаток, и тут замечает, что по квартире раскидано много пар таких перчаток. Зачем они Джо? Наверное, он в них убирается. Она наклоняется вперед и нажимает на его бедро, чтобы лучше рассмотреть рану, не дотрагиваясь до нее. Его яичко раздавили, смяли и уничтожили каким‑то инструментом. Скорее всего, плоскогубцами или тисками.

– Напали, – шепчет Джо. Глаза у него снова открыты.

– Кто на тебя напал?

Он не отвечает. Просто продолжает смотреть прямо перед собой.

Она изучает рану. Яичко придется удалить. Она бы хотела знать, как именно это сделать, но не знает. То, что его надо удалять, сомнений нет, так же, как нет сомнений в том, что она не обладает достаточной квалификацией – или хотя бы уверенностью в себе – чтобы проделать подобную операцию.

– Нам нужно в больницу, Джо.

– Нельзя. Они вернутся. Будет больно. Пожалуйста, ты можешь что‑нибудь сделать?

– Я попробую, – отвечает Салли, несмотря на свои сомнения.

Первым делом она открывает окно. В комнате, наверное, градусов сорок, и она уже вся вспотела. Начинает поступать свежий воздух. Ожидая, пока закипит вода, она смачивает кусок материи холодной водой и кладет ее Джо на лоб.

Ее аптечка укомплектована лучше, чем любая другая, потому что там остались инструменты, которыми она пользовалась, когда училась на медсестру. Единственное, чего ей не хватает, это местной анестезии, но, если ей повезет, Джо будет без сознания большую часть времени. Вернее, если Джо повезет.

Она вынимает за рукоятку скальпель и опускает ее кипящую воду. Само лезвие упаковано и стерильно. Расстилает кусок клеенки и пытается перевернуть Джо на бок и подсунуть клеенку под него, но он слишком тяжелый. Она знает, как правильно перекладывать пациентов, но не тех, у кого гениталии разорваны в клочья. Она слегка перекатывает его на бок и делает все, что в ее силах. Пластырь на члене она оставляет. Просто, но эффективно. Она смачивает два маленьких шарика йодом и начинает протирать область вокруг раны. Риск заражения довольно высок, но это все, что она может сделать.

– Ты уверен, что не хочешь в больницу, Джо?

Джо смотрит на нее так, будто не ожидал ее здесь увидеть. Потом он переводит взгляд на аквариум с рыбками. Она его не заметила.

– Джо?

– Пожалуйста… – Он указывает на бутылку вина. Салли присматривается и понимает, в бутылке есть вино. Берет бутылку и протягивает ему. Это поможет, думает она. Затем вынимает ремень из его мятых и окровавленных джинсов. Ремень тоже поможет.

Салли смотрит на свои руки. Уже не дрожат. Она снимает защитную пленку со скальпеля и начинает готовиться к работе.

Сон о смерти – и мечта погрузиться в нее. Сон о боли – это кошмар, в котором я живу.

Хватаю зубами горлышко бутылки и начинаю глотать. Мне повезло, что у меня вообще есть это вино. Купил его полгода назад маме на день рождения. Подумал, что это хороший случай отметить. Она обвинила меня, что я хочу ее отравить, и кончилось тем, я принес эту бутылку домой. Обычно достаточно запаха вина, чтобы меня начало тошнить. Сейчас я цепляюсь за те ощущения, которые оно мне дарит, за ту надежду, что я просто могу ускользнуть от всего этого кошмара. Пытаюсь отвести язык в сторону, чтобы не чувствовать вкуса, но это не срабатывает. Уже через пару секунд начинаются рвотные позывы, но чем больше я выпиваю, тем меньше меня волнует вкус. Кладу голову на подушку и смотрю на человека, склонившегося над моей промежностью. На человеке хирургическая маска, но я точно знаю, что это женщина. Только бы не Мелисса. Я не знаю, зачем она здесь. Я не помню, чтобы звонил и просил кого‑либо о помощи, так что, наверное, это галлюцинация. Или мне просто повезло. Лицо у меня немеет, реакции замедляются. Когда я поворачиваю голову, глаза следуют в том же направлении лишь через секунду.

Боль вспыхивает с новой силой. Я оглядываю комнату, но вокруг все знакомо, не похоже, чтобы я был в больнице. Пытаюсь снова вцепиться зубами в бутылку, но чувствую, что уже держусь за что‑то. Опускаю глаза и вижу, что это мой ремень. Не тот инструмент, которым стал пользоваться бы профессиональный врач.

Руки у меня трясутся, по всему телу разливается тепло. Не знаю, как у врача это получается, но двигается она стремительно: вот она держит на весу что‑то острое, а в следующее мгновение уже смазывает меня чем‑то влажным. Я смаргиваю – она уже в другой позе; смаргиваю снова – и она уже где‑то еще; я то теряю сознание, то снова прихожу в себя. Речь ее прерывиста, но она пытается меня ободрить. Вижу, как она удаляет куски кожи и плоти, а потом перестаю что‑либо видеть.

Смотрю на потолок. Он слегка проседает посередине. Пытаюсь поговорить с моим врачом, но не понимаю, что я говорю. Может быть, это сон? Может, я сам себя оперирую?

Не знаю, сколько времени проходит, но, когда я снова открываю глаза, врача больше нет. Я совершенно один. Пытаюсь ощупать свое тело, но потом решаю, что лучше не надо. Слишком боюсь. Закрываю глаза. Открываю. Врач снова здесь. Закрываю глаза. Врача нет.

Что со мной происходит?

Я умираю?

Смотрю на потолок и надеюсь, что так оно и есть.

Салли сидит на диване и разглядывает аквариум. Когда она протягивает руку и насыпает в воду немного еды, две рыбки быстро подплывают к поверхности и начинают есть.

Операция, если это можно так назвать, прошла хорошо. Она предполагает, что риск заражения не так уж высок. Она полностью удалила поврежденные плоскогубцами участки и наложила растворимые швы внутрь и обычные швы снаружи. Конечно, только время покажет. А пока что она закончила и повесила распятие обратно себе на шею.

Просто она подумала, что на время операции Джо оно будет нужнее.

Ей очень хочется вызвать полицию и «скорую помощь». Но больше всего она желает, чтобы люди, которые это с ним сделали, были пойманы и наказаны. Нельзя, чтобы кто‑то, способный на такую жестокость, свободно разгуливал по улицам. Она думает о Потрошителе Крайстчерча, о том, что он делал с женщинами. Воистину дьявол живет среди нас.

У Джо и так нелегкая жизнь, и она не винит его за то, что он не хочет быть не просто умственно отсталым человеком, но и человеком, у которого отняли и деньги, и достоинство. Она уважает право Джо на то, чтобы никто не узнал, что он – мужчина, потерявший яичко. Когда он поправится и немного придет в себя, она поможет ему понять, что правильнее было бы поделиться с людьми, которые смогут ему помочь.

Она думает о царапинах на его груди. Что за жизнь он вел? Кто издевался над ним? Может быть, поэтому он никогда не рассказывал о своих родителях?

Джо лежит без сознания, поэтому она перекатывает его на одну сторону, потом – на другую, вытаскивая из‑под него окровавленные простыни. Она заворачивает куски отрезанной плоти в полиэтилен, потом убирает их в пластиковый мешок; потом, запихнув постельное белье, джинсы, трусы и футболку в стиральную машину, запускает ее. Она находит еще один полиэтиленовый пакетик и начинает складывать туда мусор, оставшийся после операции. Тщательно заворачивает скальпель, чтобы об него никто не поранился. Снимает резиновые перчатки и тоже кидает их в пакет.

Надевает еще одну пару и начинает убираться в квартире. Грязная посуда, грудой сложенная в раковине, даже не смочена водой. Стул и стол заляпаны едой. Когда она находит пылесос, то решает слегка пропылесосить пол. Никакой шум Джо не разбудит.

Когда стирка заканчивается, она кладет белье в сушку. Книжки, валяющиеся на диване, – все сплошь романы. Мартин никогда не читал романов, он предпочитал комиксы. Сначала ей кажется это странным, но потом она думает, что это неплохо, что Джо может читать связные сюжеты. Когда она подбирает папки, валяющиеся рядом с книжками, одна из них раскрывается и содержимое рассыпается.

– Чем ты занимаешься, Джо? – шепчет она тихо. Салли узнает фотографию одной из погибших женщин. Сгребает бумаги, быстро просматривает их, убирает обратно в папку и переходит к следующей.

У Джо полная коллекция жертв Потрошителя. Имеется также информация о детективах, которые ведут расследование. Салли просматривает бумаги, размышляя о том, зачем Джо могло все это понадобиться. Он понимает, что все эти женщины на фотографиях мертвы?

Джо принес бы это домой, только если бы на то была серьезная причина; она уверена, что он ни за что не стал бы делать этого ради денег. Или ему кто‑то угрожает, или он собирает это для себя. Но зачем?

Посмотрев на Джо, она находит еще одну папку на маленьком прикроватном столике. В ней психологический портрет Потрошителя. Джо в принципе не способен понять все это. Тогда зачем ему папка? И почему она лежит рядом с кроватью, как будто он недавно это читал?

На улице зажглись фонари. Дорога пуста, за исключением пары припаркованных машин.

Салли выбрасывает содержимое ведра в мусоропровод, моет ведро, на четверть заполняет водой и ставит рядом с кроватью. Так он сможет туда мочиться – ведь пару дней он вообще будет не в состоянии ходить. Проверяет повязку на ране. Следов крови нет. Когда сушка затихает, она вытаскивает простыни, перекатывает Джо на одну сторону, потом на другую, подпихнув под него одну простыню. Второй она накрывает его, а сверху кладет одеяло. Портфель, оказавшийся тяжелее, чем она думала, она кладет так, чтобы он мог дотянуться до него, если ему оттуда что‑то понадобится.

Проверяет, все ли оставлено в порядке, берет ключи, аптечку и идет обратно к машине.

Воскресенье. Не утро, не день, но поздний вечер. Я проспал почти целый день. Мои внутренние часы молчат. Я завис где‑то между адом и пыткой жизнью. Перехожу от сознания к бессознательному состоянию и с трудом понимаю, что я жив. Смотрю на будильник. Девять сорок.

Когда я отбрасываю простыни, то с облегчением вижу, что крови совсем немного. На рану профессионально наложена белая повязка. Она практически сухая. Пытаюсь сосредоточиться на том, что произошло после того, как я умудрился добраться до дома вчера утром, но ничего не вспоминаю.

Вставать мне незачем. Рыбок надо покормить, но они могут подождать. Я не знаю, как долго они могут выжить без еды, но, похоже, мы скоро вместе это выясним. Мусорное ведро выглядит относительно чистым, учитывая, что я наполнил его водой и антисептиком; мочусь в него. Моча воняет и выходит короткими прерывающимися струйками. Когда я заканчиваю, в комнате пахнет еще хуже, чем обычно.

Закрываю глаза. Вижу женщину в маске, стоящую надо мной со скальпелем в руке. Она растворяется, маска исчезает, скальпель превращается в плоскогубцы, потолок в моей комнате превращается в фиолетовое небо с умирающими звездами, незнакомка превращается в Мелиссу. Это Мелисса со мной сделала. Мелисса вырвала у меня яичко.