Горе тому, кто обвинен в отравлении

Обвинение предъявлялось тому, кого хотели устранить. Оно становилось своего рода рычагом для смещения с должности, дополнительным поводом для немилости, т. е. практическим средством погубить противника, который оказывался перед ним беззащитным. В самом деле, проверить факт отравления непросто, а с моральной точки зрения одно лишь намерение убить с помощью яда стоит совершенного акта. Именно так трактовался вопрос в римском праве, хотя в реальном применении его неумолимость несколько смягчалась. «Милость к отравителям неуместна», – утверждал один автор начала XVII в. Таким образом, не без оснований считалось, что очиститься от обвинений в отравлении очень и очень непросто.

При этом могущественные властители прислушивались к подобным наветам тем охотнее, чем менее устойчивой являлась их власть. Король Германии Генрих, сын Фридриха II, проявлял непослушание. Его обвинили в попытке отравить императора и бросили в темницу. В 1330 г. всесильный любовник королевы‑матери Мортимер, сумел устранить мешавшего ему дядю короля герцога Эдмонда Кентского, воспользовавшись неопытностью Эдуарда III. Фруассар писал, что сэр Мортимер сумел убедить юного монарха, будто Кент хотел его отравить, чтобы овладеть короной.

Чуть раньше графиню Маго д'Артуа обвиняли в отравлении Людовика X, и тут тоже налицо были политические цели. Свидетели Жан и Изабель де Ферьен явно лгали по приказу лиц, имена которых намеренно замалчивались. Для Филиппа V, зятя графини, представляли опасность происки истинного вдохновителя дела Робера д'Артуа. Король поспешил организовать новое расследование, несмотря на заверения вдовы усопшего, что она удовлетворена предыдущим. Он хотел окончательно устранить все сомнения в вопросе о смерти Людовика X, а следовательно, о легитимности собственного правления. Специальное постановление Парижского парламента от 9 октября 1317 г. торжественно снимало с графини Маго д'Артуа все обвинения. Однако не все дела разрешались столь счастливо, особенно когда они касались лиц, не принадлежавших к высшей аристократии.

В XV в. один из авторов, размышлявших о резком падении людей, случайно оказавшихся на самой вершине общества, сопоставлял фигуры Пьера де Ла Броса и Пьера де Ла Виня. Один только Матье Пари объяснял применением яда внезапную немилость главного советника Фридриха II, в то время как дело Пьера де Ла Броса выглядело более основательным. И хотя истинный ход событий остается неясным, тем не менее похоже, что обвинение в отравлении принца‑наследника дало врагам камергера возможность уничтожить выскочку. Хронисты отмечали, что падение «фаворита» (если применить удобный, хоть и архаичный термин) Филиппа III произошло в большей степени из‑за зависти, чем на основании фактов. Эта зависть исходила от знатных баронов, недовольных вниманием короля к бывшему цирюльнику Людовика IX, от которого зависела щедрость монарха. Ла Брос выполнял функции камергера и на самом деле контролировал раздачи, от которых зависели гранды. Обвинение в предательском отравлении переполнило наконец чашу весов их недовольства. Привязанность короля не смогла спасти ненавистного двору парвеню, и в 1278 г. он отправился прямиком на виселицу, подобно разбойнику с большой дороги. Четырнадцать баронов радостно препроводили его туда; брат королевы герцог Брабантский и граф д'Артуа наслаждались зрелищем до тех пор, пока казненный не перестал дергаться. Данте в «Божественной комедии» обвинил в преступлении королеву Марию Брабантскую и объявил Ла Броса невиновным (Чистилище, VI, 22–24). И все же камергер погиб к изумлению парижан, которые, согласно хронике, не могли поверить, что человек такого высокого положения мог пасть так низко. Данное дело показывало, что яд способен не только сокрушать тело – он поражает общество.

Какие последствия для человека несло обвинение в отравлении, можно проследить на примере процесса Жака Кёра. Поднимаясь по социальной лестнице, казначей Карла VII нажил себе ожесточенных врагов. Некоторые стремились уничтожить богатого торговца из Буржа из личного корыстного интереса. Они искали повода начать преследование, который потом легко можно было бы забыть. В конце июля 1451 г., спустя восемнадцать месяцев после смерти Аньес Сорель, Керра обвинили в убийстве подруги короля. Карл VII, тяжело переживавший утрату, вознегодовал против казначея. Обвинительница Кёра Жанна де Мортань тем охотнее взялась за порученное дело, что, как и многие другие, являлась его должницей. Разумеется, потом она была удалена от двора за ложные обвинения. Тем не менее, хотя от обвинения в конце концов отказались, оно дало недругам беррийского богача время собрать другие, более основательные, которые привели к его политическому падению. Тома Базен удивлялся, что монарх прислушался к завистникам и изгнал Кёра, не согласившись, впрочем, на его казнь. Клеветники сумели добраться до сердца короля. Епископ Лизье, подводя итоги правления Карла VII, вскрыл механику дела Кёра и оценил его как нанесшее монархии вред.

В Бургундии обвинители Жана Кустена достигли своего. На чем бы они ни основывались, цель предприятия была прозрачна. Они хотели убрать от герцога Филиппа любимого камердинера, дабы избавить бургундскую политическую элиту от недостойного ее персонажа низкого происхождения. Он нарушал иерархию и унижал знать, занимая их место при стареющем и подверженном влиянию принце. Его семье принадлежали огромные земли. Бургундский двор следовало очистить от этого чуждого и зловредного элемента. Важно при этом, что Филипп Добрый никак не хотел верить в коварство своего слуги. Для достижения цели предпринимались чрезвычайные предосторожности. После проведенного расследования и допроса обвиняемого казнили тайно. Таким образом приближенные «великого западного герцога», «запаздывавшего с наказанием», позаботились о гарантии того, чтобы государь не отменил своего разрешения казнить виновного. Уничтожая Кустена, нетерпеливый наследник герцогского престола не только избавлялся от своего врага, но и утверждал свою волю участвовать отныне в принятии решений.

Итак, обвинение в отравлении отлично служило как принцу против угрожавших ему соперников, так и его расколотому распрями окружению. В результате становилось возможным осуществлять самые гнусные замыслы. Причем они подавались как очищение общества от недостойного выскочки. Подобный механизм работал благодаря легковерию и даже цинизму правителей, которые верили или делали вид, что верят отвратительным обвинениям, приводившим только к одному исходу. Разумеется, нежелательных и неудобных людей можно было погубить и другими способами. Ангеррану де Мариньи, например, в 1315 г. и советнику графа Савойского в 1416 г. инкриминировали ведовство. Предполагаемая связь с дьяволом сообщала данному преступлению универсальный святотатственный характер и делала его еще более серьезным, чем обычное отравление. В XVI в. Жан Боден в трактате «Бич демонов и колдунов» совершенно ясно указывал, что «убивать колдовством – это преступление гораздо большее, чем убивать ядом». В то же время, по крайней мере во Франции после 1450 – 1460‑х гг., придворные реже впадали в немилость из‑за обвинений в применении яда. Среди политических процессов времен Людовика XI нет ни одного, связанного с отравлением. Подобные обвинения в отравлении не выдвигались против маршала де Жие, хотя в его деле содержится несколько документов, призванных показать, что его близкие являлись отравителями. По всей Бретани рыскали специальные агенты, собиравшие сведения о родных и предках маршала. Его деда обвиняли в попытке отравить в 1450 г. брата Франциска I Бретонского, отца – в том, что он скрепил печатью приказ об отравлении, мать – что она отравила двух мужей. Яд не упоминался во время процесса против Жака де Бома, сеньора Самблансе, а также других, попавших в немилость финансистов. Не выдвигалось такое обвинение во время процесса герцога Бирона при Генрихе IV, хотя преступление тайного оскорбления величества хорошо сочеталось бы с использованием яда. Возможно, теперь достаточно было абстрактного упоминания о предательстве без уточнения способа его совершения. Однако в то же самое время поднимался еще один, еще более сомнительный вид обвинений.