I. Общие замечания

Течение, возникшее на исходе 60-х годов, известно в японской философско-социологической литературе под названием “теорий японца и японской культуры”, теории “национальной идентичности” или “интроспекции”. В целом это весьма широкое течение, не имеющее логически стройной системы и объединяющее философов, социологов, историков, этнографов, культурантропологов, психологов, лингвистов, религиоведов и т.д. Тесная связь социальной рефлексии с этим течением, общность их аргументации делают необходимым хотя бы в общих чертах вскрыть причины его возникновения и обозначить содержательную направленность.

Выражением общей тенденции этой теории, ее доминантой является акцент на культурно-историческом своеобразии и этнопсихологических особенностях японской нации, мнимых или действительных, но обязательно получающих гипертрофированную трактовку и статус вневременного и внеисторического атрибута японской этнической общности.

К причинам, вызвавшим к жизни “теории японца и японской культуры”, японские и некоторые западные исследователи Японии относят: 1) утрату Японией внешней “модели” для подражания в виде “западного” общества, идеализированного в первые послевоенные годы; 2) политическое давление извне, подразумевая под этим расхождение между уровнем экономического развития страны и ее международным статусом; 3) “ностальгию по истинной Японии” в условиях “высоких темпов экономического роста”; 4) социальные и моральные дисфункции, обусловленные диспропорциональностью развития общества и неравномерностью распределения богатства среди его членов. Такое перечисление причин, как нам кажется, в целом может считаться вполне справедливым, хотя не совсем четко выделены главные, определяющие мотивы, не раскрыты существенные стороны самого явления, а иногда в качестве причины выступает самое следствие. Так, например, “ностальгия по истинной Японии” требует еще своего собственного объяснения.

Почвой для возникновения так называемого “бума теорий японца и японской культуры” явились в известной мере экономические успехи страны в 60-е годы, породившие представления о “японском экономическом чуде”, о рождении “азиатского гиганта” и т.д. Экономические достижения послужили поводом и предлогом для их интерпретации как свидетельства и результата японской культурной и социальной специфики, составляющей структурную и духовную основу самого общества. В частности, по мнению Э.Хамагути, “объяснение процветания” требует понимания скрытых мотивов, которыми руководствуется сама личность [l39, 5]. В кругах японских экономистов широко распространились представления об “исключительности” японского капитализма, особой “эластичности и эффективности японской системы”. Среди социологов японское общество даже стали именовать “акционерным обществом Япония”, что подразумевало общность интересов государства и различных экономических группировок, дополненных патерналистскими отношениями между предпринимателями, рабочими и служащими.

Эти успехи сопровождались пропагандистской шумихой, подогревавшей националистические настроения в стране, еще полностью не изжитые после окончания войны и даже исподволь культивируемые. Они, бесспорно, придавали уверенность, вызывали чувство гордости и превосходства в умонастроениях определенной части японского общества, поскольку картина экономического процветания и благополучия составляла разительный контраст с упадком общественной жизни, настроениями разочарования и уныния в первые послевоенные годы. Согласно опросам общественного мнения, проводимым Институтом математической статистики, в 1953 г. только 20% опрошенных утвердительно ответили на вопрос о том, считают ли они, что японцы превосходят европейцев и американцев, а в 1966 г. эта цифра возросла до 48%.

Следствием этого явился повышенный интерес к роли традиционных элементов, ратование за возрождение и укрепление прежних идеалов и патриархально-патерналистских отношений, их утверждение в качестве неотъемлемого и жизненно важного компонента современного социального бытия.

Примечательно, что среди японских историков, социологов и философов сразу же после окончания второй мировой войны возникли дискуссии о роли феодальных пережитков и особенностях социальных отношений в Японии. В частности, проблема феодальных пережитков, их роли и значения в социальном контексте послевоенной Японии была предметом оживленных обсуждений на рубеже 50-х годов. Так, в 1949 г. Японская ассоциация гуманитарных наук провела семинар по проблеме “Феодальная система”, а в 1950 г. – семинар “Феодальные пережитки”. На этих семинарах некоторые специалисты оценивали такие специфические феодальные японские институты, как клан-семья “иэ”^[iv] и система отношений “оябун- кобун”^[v], в качестве тормоза развитияя страны. Другие же, видя в них выражение японской социальной специфики, настаивали на их важности и значимости в различные периоды японской истории.

Стараниями теоретиков концепций “японца” и “японской культуры” эти традиционные японские ценности, которые еще недавно подвергались, если не безоговорочному и всеобщему, то, во всяком случае, частичному осуждению и осторожной критике, приобрели статус гаранта социального здоровья нации. Отражением этой переориентации явилось то, что “японские ученые-специалисты в области социальных наук и прежде всего в области культурной антропологии стремились избежать схем, злоупотреблявших понятием “феодальные пережитки”, и выработать системы, которые позволяли бы отчетливее выделить характерные особенности социальной структуры их страны и понять причины, по которым, несмотря на модернизацию, несмотря на быстрый процесс развития, позволивший Японии достичь промышленного уровня, ни в чем не уступающего уровню развития Запада, японская социальная структура и человеческие отношения, на которых она базируется, представляют заметное отличие от западных стран” [171, 855]. Безусловно, что проблема включенности и функционирования традиционных норм, представлений, отношений, форм практики и т.д. в новых социальных условиях представляет большой интерес. Но эта же проблема, взятая односторонне и преувеличенно и демонстрирующая одни черты и признаки социального целого, чтобы скрыть или полностью игнорировать другие, подчас более существенные и важные, может в конечном итоге привести к плоской апологетике и приобрести охранительный характер.

С другой стороны, понимание причин возникновения и ажиотажа вокруг “теорий японца и японской культуры” в общественном сознании Японии неразрывно связано также с комплексом экономических, политических и духовных кризисных явлений в развитых странах Западной Европы и США в конце 60-х годов, а также с участившимися в 70-е годы затяжными экономическими спадами, инфляцией, безработицей, обострением социальных противоречий. Эти процессы, носившие в Японии менее острый характер, позволили взглянуть по-новому на теоретические установки предшествующего периода. Новая ситуация требовала определенной корректировки идейных позиций и нахождения таких аргументов, которые позволяли бы представить реальности социального бытия в лишенном конфликтности и напряженностей образе.

В этой связи важное значение имело и то, что техницистские теории, взятые на вооружение общесоциологической мыслью 60-х годов, действительно продемонстрировали свою несостоятельность как раз в применении к тому обществу, которое послужило основой для теоретических притязаний на открытие “новых” социальных горизонтов. Падение престижа техницистских доктрин, изображавших в радужных тонах будущее современной социальной системы, не могло не сказаться на идейном климате, породив антииндустриалистскую критику. Однако протест против “индустриализма”, протест против наступления бездушной техники, материального потребительства, прагматического трезвенно-расчетливого жизнеустройства и инструментального рационализма как следствия рыночных отношений облекается стараниями теоретиков в форму ностальгии по “золотому веку”, простому и патриархальному миру, где еще якобы сохранились интимные “живые” и “искренние” узы в отношениях между людьми. Отсюда проистекает общий пафос смотреть не вперед, а назад, на якобы утраченные идеалы и ценности, которые будто бы были забыты, отвергнуты и недооценены в процессе материального прогресса и погони за материальными благами — “материальный прогресс означает потерю национальной идентичности” [172, 155].

Сложный комплекс таких чувств и ощущений образует психологическую основу для иллюзорных попыток оживления и утверждения традиционных норм человеческого общения. “Теории японца и японской культуры” последовательно и целеустремленно проводят именно эту линию при анализе психологического облика японца и структуры японского общества.

Таким образом, возникновение “теорий японца и японской культуры” связано с комплексом причин внутреннего и внешнего порядка, принадлежащим как бы к полярно противоположным тенденциям. Социально-экономические успехи Японии и дисфункции в “западном” обществе, возникшие в 70-е годы, образуют тот контрастный фон, на котором рельефно отразились преимущества именно японской системы хозяйствования, органично вобравшей в себя нормы традиционной японской культуры.

Широкая апелляция к традиционным элементам в работах сторонников “теорий японца и японской культуры” не может, естественно, не поставить вопроса об особенностях самого социального бытия, объективно существующей специфике социальных отношений в японском обществе. Именно учитывая наличие определенных феодальных пережитков в социальной системе, сохранение и актуальное функционирование традиционных норм и ценностей, обычаев и предрассудков, еще полностью не изжитых, можно понять первоистоки “теорий японца и японской культуры”. Этот момент не ускользнул от внимания и японских исследователей. Так, например, Тэранака Хэйдзи, признавая наличие особенностей в социальных отношениях в японском обществе, видит их истоки в своеобразии становления “индустриального общества” в Японии, поздней и ускоренной модернизации страны. “Необходимо признать, – отмечает Х.Тэранака, – тот факт, что индустриализация Японии успешно осуществлена благодаря использованию положительных факторов, выработанных традиционным обществом” [l20, 152]. По его мнению, процесс модернизации начался и значительное время продолжался в условиях еще не изжитого “традиционного общества”, в условиях активного взаимодействия с ним, что и обусловило влияние традиционного уклада жизни и представлений на психологию современного японца. Аналогичные высказывания можно встретить и в работах других японских исследователей. Иными словами, если принимать во внимание объективные предпосылки живучести традиционных форм и норм жизнедеятельности, специфику социального качества общественных отношений в современной Японии, то следует прежде всего отметить такие особенности развития капитализма в стране, как верхушечный характер самой “реставрации Мэйдзи” в 1967 г., которая отнюдь не сопровождалась резкой и коренной перестройкой социальной структуры, а также сохранение феодального института императорской власти вплоть до его отмены в 1947 г., помещичьего землевладения и сельской общины. Однако, фиксируя эти истоки “теорий японца и японской культуры”, все же недопустимо рассматривать общество в целом через призму этих абсолютизированных частных особенностей, описывать характер, поведение и мышление японцев исключительно в терминах архаических социопсихологических представлений.