Генрих Гентский 3 страница

Другие историки науки и философии предприняли более скромную попытку охарактеризовать новую физику именно как физику по некоторым ее примечательным чертам, например по той роли, которую в ней играет принцип инерции. И вновь точно подмечено: в противовес механике древних в классической меха­нике принцип инерции занимает важное место. Он в ней играет роль фундаментального закона движения; он господствует неявно в физике Галилея, но совершенно явно в физике Декарта и Нью­тона. Но ограничиться только этой характеристикой представ­ляется мне несколько поверхностным. По-моему, недостаточно установить некоторый факт, нужно его понять и объяснить, – почему новая физика оказалась способной принять этот принцип; понять, как и почему принцип инерции, который представляется нам столь простым и ясным, столь правдоподобным и даже оче­видным, обретает статут априорной очевидности и истинности, тогда как для греков, равно как и для средневековых мыслителей, идея, согласно которой некоторое тело, будучи однажды приведен­ным в движение, будет все время продолжать двигаться, пред­ставлялась, очевидно, ошибочной и даже абсурдной.

Я не собираюсь приводить здесь соображения о причинах, выз­вавших духовную революцию XVI в. В нашем случае достаточно описать, охарактеризовать духовную или интеллектуальную уста­новку новой науки двумя взаимосвязанными чертами, а именно: 1) разрушение Космоса и, как следствие, исчезновение из науки всех основанных на этом понятии рассуждений; 2) геометриза­ция пространства, т. е. замена однородного и абстрактного про­странства евклидовой геометрии концепцией качественно диффе­ренцированного и конкретного пространства предгалилеевой фи­зики. Резюмируя эти две характеристики, можно выразить их следующим образом: математизация (геометризация) природы и, следовательно, математизация (геометризация) науки.

Распад Космоса означал крушение идеи иерархически упоря­доченного, наделенного конечной структурой мира, – мира, каче­ственно дифференцированного с онтологической точки зрения; она была заменена идеей открытой, безграничной и даже беско­нечной Вселенной, объединенной и управляемой одними и теми же законами; Вселенной, в которой все вещи принадлежат одному и тому же уровню бытия, в противовес традиционной концепции, различавшей и противопоставлявшей друг другу два мира – зем­ной и небесный. Земные и небесные законы отныне были слиты воедино. Астрономия и физика стали взаимозависимыми и даже объединенными в единое целое. Это предполагает ис­ключение из научного обихода всех суждений, основанных на качественных оценках, понятиях совершенства, гармонии, образ­ности и намерениях. Они исчезают в бесконечном пространствеиовой Вселенной. В этой новой Вселенной, в этом новом мире реализованной геометрии законы классической физики обнаружи­вают свою значимость и применимость.

Распад Космоса–повторяю–вот, на мой взгляд, в чем со­стоял наиболее революционный переворот, который совершил (или который претерпел) человеческий разум после изобретения Кос-яюса древними греками. Эта революция была столь глубока и выз-вала такие далеко идущие последствия, что в течение столетий дюди – за редким исключением в лице, например, Паскаля – не Сумели осознать ее значения и смысла; еще и сегодня она зача­стую не осознается во всей своей полноте. Следовательно, задача, стоявшая перед основоположниками новой науки, в том числе и перед Галилеем, состояла не в том,..чтобы критиковать и громить определенные ошибочные теории с делью их исправления или замены лучшими теориями. Им пред­стояло сделать нечто совершенно другое, а именно: разрушить.один мир и заменить его другим. Необходимо было реформировать структуры самого нашего разума, заново сформулировать и пере­смотреть его понятия, представить бытие новым способом, выра ботать новое понятие познания, новое понятие пауки – и даже ваменить представляющуюся столь естественной точку зрения здравого смысла другой, в корне от него отличной «.

Это объясняет нам, почему открытие вещей, законов, которые сегодня представляются такими простыми и легкими, что стано­вятся предметом школьного обучения – законов движения, зако­на падения тел, – потребовало столь длительного, столь мучитель­ного, часто безрезультатного напряжения сил таких величайших гениев человечества, как Галилей и Декарт. Этот факт, как пред­ставляется, сводит на нет сегодняшние попытки преуменьшить и даже отрицать оригинальность или по крайней мере революци­онный характер мышления Галилея; он также делает ясным, что кажущаяся непрерывность развития физики от средневековья к Новому времени (непрерывность, которую Каверни и Дюгем столь.энергично подчеркивают) является иллюзорной. Конечно, вер­но, что прерванная традиция приводит от трудов парижских но­миналистов к трудам Бенедетти, Бруно, 1'алипея и Декарта. Однако вывод, который отсюда делает Дюгем, ошибочен: револю­ция, даже хорошо подготовленная, остается все-таки революцией, и вопреки тому факту, что сам Галилей в юности (как одно время и Декарт) разделял взгляды и изучал теории средневековых кри­тиков Аристотеля, новая наука, рождение которой связано с его усилиями и открытиями, не является результатом воздействия «парижских предшественников Галилея»; с самого момента свое­го появления она располагается на совершенно ином уровне,– на уровне, который я предпочел бы назвать архимедовым. Истин­ным предшественником новой физики не является ни Бури-дан, ни Николай Орем, ни даже Жан Филопон; им является Архи­мед.

9* * Историю научной мысли средневековья и Ренессанса, которую мы только сейчас начинаем понимать по-настоящему, можно раз­делить на два периода. Или, скорее, поскольку хронологическая последовательность соответствует этому подразделению лишь очень приблизительно, можно было бы, вообще говоря, выделить в истории научной мысли три этапа, или эпохи, которые в свою очередь соответствуют трем различным типам мышления. Это прежде всего аристотелевская физика, затем физика «импетуса», вытекающая, как и все остальное, из греческой мысли и разрабо­танная в течение XIV в. парижскими номиналистами, и, наконец, новая, математическая физика, физика архимедовского или гали-леевского толка.

Эти этапы мы обнаруживаем в работах молодого Галилея: они не только раскрывают перед нами историю – или предысторию – формирования его мышления, руководивших им и вдохновлявших его импульсов и мотивов, но в то же время собирают в единое целое, так сказать, «высветляют» через замечательный разум их автора поразительную и глубоко поучительнуто картину всей исто­рии предгалилеевской физики. Наметим кратко эту историю на­чиная с физики Аристотеля.

Физика Аристотеля была, конечно, ложной и полностью от­жившей свой век. Тем не менее это была «физика», т. е. прекрасно разработанная наука, хотя она и не была математической. Она не являлась ни плодом детской (фантазии, ни топорно сколоченной системой словопрений здравого смысла; это была теория, т. е. не­которое учение, которое, естественным образом исходя из данных здравого смысла, подвергала их чрезвычайно связному и система­тическому истолкованию.

Факты, или данные, которые служили основанием для этой теоретической деятельности, чрезвычайно просты, и в делах повсе­дневной практики мы их воспринимаем точно так же, как их вос­принимал Аристотель. Все мы всегда считаем «естественным», что тяжелые тела падают «вниз». И не менее Аристотеля или св. Фомы мы были бы поражены, узрев самопроизвольно взмы­вающим ввысь что-либо тяжелое – будь то камень или бык. Это показалось бы нам достаточно «противоестественным», и мы по­пытались бы объяснить этот феномен наличием некоторого скры­того механизма.

Точно так же мы находим вполне естественным, что пламя спички устремлено «вверх» и что кастрюлю надо ставить «на» огонь. Мы были бы удивлены и принялись бы за поиски объясне­ния, увидев, например, совершившее некий курбет и устремив­шееся «вниз» пламя. Оценим ли мы эту концепцию или, скорее, позицию как детскую или как упрощенную? Возможно. Мы могли бы также отметить, что, согласно самому Аристотелю, наука как раз и начинается с попытки объяснить вещи, кажущиеся естественными. Однако, когда термодинамика провозглашает в качестве принципа, что «тепло» переходит от нагретого тела к холодному, а не наоборот, не говорит ли просто-напросто ее устами интуитив­но ясная убежденность здравого смысла в том, что некоторое «теплое» тело «по природе» становится холодным, но что холодное тело «по природе» теплым стать не может? И даже когда мы за­являем, что центр тяжести системы стремится занять наинизшее

соложение и сам по себе не поднимается, не выражаем ли мы тем

-самым просто-напросто ту же самую интуитивную убежденность здравого смысла,, которую выражала аристотелевская физика, отличая движение «по природе» от движения «насильственно­го»?

Кроме того, аристотелевская физика еще больше, чем термо­динамика, не удовлетворяется простым выражением на своем языке упомянутого нами «факта» здравого смысла; она его транс­понирует: различие между движением «по природе» и движением «насильственным» вписывается в целостную концепцию физиче­ской реальности, концепцию, основными чертами которой, как представляется, являются следующие: а) вера в существование качественно различных «природ»; б) вера в существование Космо­са; говоря общо, вера в существование принципов порядка, в силу которых множество реальных существ образует иерархически упорядоченное целое.

Целое, космический порядок, гармония: эти понятия предпола­гают, что во Вселенной вещи распределены и располагаются (или должны быть распределены и должны располагаться) в некото­ром определенном порядке, что их локализация не является без­различной ни для них самих, ни для Вселенной, а, наоборот, лю­бая вещь в соответствии со своей природой обладает своим собст­венным, однозначно определенным «местом» во Вселенной «. Единственное место для каждой вещи – и каждая вещь на своем месте: понятие «естественное место» выражает это теоретическое требование аристотелевской физики.

Понятие «естественное место» основано на чисто статиче­ском понятии порядка. Действительно, если каждая вещь была «в порядке», она будет находиться в своем естественном месте и, само собой разумеется, в нем останется и пребудет в нем навсегда. Должна ли она его будет покинуть почему-либо? Наоборот, она будет оказывать сопротивление любой попытке удалить ее из это­го места. Последнее можно осуществить лишь в результате того или иного вида принуждения, и, если в результате этого принуж­дения тело окажется вне «своего» места, оно будет стремиться в него возвратиться.

Таким образом, всякое движение вызывает своего рода косми­ческий беспорядок, нарушение равновесия Вселенной, так как оно есть либо прямой результат принуждения, либо, наоборот, ре­зультат некоторого усилия со стороны бытия, направленного на противодействие этому принуждению, чтобы восстановить свой * порядок, свое потерянное и нарушенное равновесие, чтобы вер­нуть вещи в их естественные места, в которых они должны по­коиться и пребывать. Все это восстановление порядка и является как раз тем, что мы назвали движением «по природе».

Нарушить равновесие – вновь восстановить порядок; совер­шенно ясно, что порядок составляет прочное и длительное со­стояние, которое само по себе стремится пребывать безгранично. Следовательно, состояние покоя в объяснении не нуждается, по крайней мере пребывание некоторого тела в состоянии покоя в свойственном ему естественном месте; это объясняется его собст­венной природой, которой, например, объясняется тот факт, что Земля покоится в центре мира. Точно так же очевидно, что дви­жение с необходимостью является преходящим состоянием: дви­жение по природе заканчивается естественным образом, достигнув своей цели. Что касается насильственного движения, то Аристо­тель является слишком большим оптимистом, чтобы допустить, что это анормальное состояние может быть продолжительным; более того, насильственное движение – это беспорядок, порождающий беспорядок; поэтому предположение, что оно может продолжаться неопределенно долго, означало бы на деле отказ от самой идеи абсолютно упорядоченного Космоса. Следовательно, Аристотель поддерживает внушающее доверие мнение, что ничто из того, что «является противоестественным, не может быть бесконечным и непрерывным».

Таким образом, как только что было сказано, движение в ари­стотелевской физике есть существенно преходящее состояние. Однако, взятое буквально, это утверждение будет некорректным и даже вдвойне некорректным. Истина состоит в том, что, хотя для каждого из движущихся тел или по крайней мере для каждо­го из тел подлунного мира и для подвижных объектов нашего повседневного опыта движение с необходимостью является пре­ходящим и эфемерным состоянием, тем не менее для мира в целом оно является феноменом необходимо вечным и, следовательно, вечно необходимым °, – феноменом, который мы не можем объяс­нить, не открыв его начала и причины как в физической, так и в ме7афизической структуре Космоса. Такой анализ покажет, что онтологическая структура материального бытия мешает ему до­стичь состояния совершенства, включающего понятие абсолютно­го покоя, и позволит нам увидеть конечную физическую причину временных, эфемерных и изменчивых движений подлунных тел в непрерывном, равномерном и вечном движении небесных сфер'. В то же время движение не является в собственном смысле слова некоторым состоянием: это некоторый процесс, поток, становление, в котором и посредством которого вещи конституируются, актуа­лизируются, и собственно в нем они-то и о-веществляются. Со­вершенно верно, что бытие есть предел становления, а покой – цель движения. Однако недвижимый покой полностью актуализо-вавшегося существа есть нечто совершенно отличное от прочной и неиссякаемой неподвижности некоторого существа, которое неспособно к самодвижению; первое есть нечто позитивное, «за­вершенность и действие», второе – лишь некоторая «утрата» бдедовательно, движение – процесс, становление, изменение – в онтологической точки зрения располагается между обеими край-достями. Это есть бытие всего того, что изменяется, всего того, jo>e бытие есть изменение и преобразование и что существует, дишь изменяясь и преобразовываясь. Известное аристотелевское апределение движения – «действие существа в возможности и по­стольку, поскольку оно в возможности» (которое Декарт считал совершенно недоступным пониманию) –чудесным образом выра­жает тот факт, что движение есть бытие или действие всего того, 4.10 не есть бог.

. Таким образом, двигаться – значит изменяться, изменяться в себе самом и по отношению к другим. Это, с одной стороны, предполагает наличие некоторого референтивного предела, по сравнению с которым тело меняет свое бытие или свое отноше­ние; применительно к местному движению это означает наличие некоторой фиксированной, неподвижной точки, по отношению к которой подвижное движется; такой точкой, очевидно, может быть лишь центр Вселенной. С другой стороны, тот факт, что каждое изменение, каждый процесс для своего объяснения нуж­дается в причине, предполагает, что каждое движение нуждается в двигателе, который произвел бы его и поддерживал движение столько времени, сколько оно длится. Действительно, движение поддерживается совсем другим образом, нежели покой. Покой – состояние утраты – для объяснения того, почему пребывает, не нуждается в действии некоторой причины. Подобным действием не может быть ни движение, ни изменение, ни любой другой про­цесс осуществления или распада, даже непрерывный. Изымите причину – движение остановится.

В случае движения «по природе» такой причиной, двигателем является природа самого тела, его «форма», которая стремится вернуть его в свойственное ему место и таким образом поддержи­вает движение. Наоборот, насильственное движение, движение «против природы», предполагает в течение всей своей длитель­ности непрерывное действие связанного с движущимся телом дви­гателя. Изымите двигатель– движение остановится. Прервите связь движущегося тела с двигателем – движение также остано­вится. Как известно, Аристотель не допускал действия на рас­стоянии; с его точки зрения, всякая передача движения предпо­лагает соприкосновение. Следовательно, существуют только два вида такой передачи: для перемещения тела его необходимо либо толкать, либо тащить. Других средств нет.

Таким образом, аристотелевская физика образует великолеп­ную, совершенно связную теорию, которой, по правде говоря, при­сущ лишь один недостаток (помимо того, что она в целом лож­ная): в нее не укладывается повседневно наблюдаемый факт

135движения брошенного с силой тела. Но истинный теоретик, заслу­живающий этого звания, не даст сбить себя с толку какому-то от­дельному, извлеченному из сферы здравого смысла противоречию. Если ему попадается такой не вмещающийся в рамки его теории «факт», он просто-напросто игнорирует его существование. Если же игнорировать невозможно – он его объясняет. Именно в объяс­нении этого повседневно наблюдаемого факта, когда брошенное тело продолжает свое движение вопреки отсутствию «двигате­ля» – факта, явно несовместимого с его теорией, – в полной мере раскрывается гениальность Аристотеля. Феномен наблюдаемого движения брошенного с силой тела при отсутствии двигателя Ари­стотель объясняет реакцией окружающей среды – воздуха или воды. В теоретическом плане это гениальный ход. К несчастью (помимо того, что такое объяснение неверно по существу), это абсолютно невозможно с точки зрения здравого смысла. Удиви­тельно ли поэтому, что критика аристотелевской динамики так или иначе всегда сводилась к роковому для нее вопросу: чем дви­жется брошенное с силой тело?

II

В соответствующем месте мы еще вернемся к этому «роковому вопросу», но вначале необходимо рассмотреть другой момент ари­стотелевской динамики – отрицание наличия какой-либо пустоты и движения в пустоте. Действительно, в этой динамике пустота отнюдь не облегчает движению возможность его протекания – наоборот, она делает его совершенно невозможным; и это в силу ряда очень веских доводов.

Мы уже говорили, что в аристотелевской динамике каждое тело наделено стремлением пребывать в свойственном ему есте­ственном месте и возвратиться в это место, если оно насильно из него извлечено. Этим стремлением объясняется естественное дви­жение тела: это движение, которое возвращает его в свойственное ему естественное место наикратчайшим и наиболее быстрым пу­тем. Отсюда следует, что всякое естественное движение происхо­дит по прямой линии и что каждое тело проходит путь к свойст­венному ему природному месту настолько быстро, насколько это возможно, т. е. с такой скоростью, с какой это позволяет противо­стоящая движению тела и сопротивляющаяся ему окружающая среда. Следовательно, если на пути нет препятствия, если окру­жающая среда не оказывает никакого сопротивления процессу его движения (что будет в случае пустоты), тело проделает путь к «своему» месту с бесконечно большой скоростью. Но такое дви­жение будет мгновенным, что с полным основанием является для Аристотеля невозможным. Вывод очевиден: движение (естествен­ное) не может происходить в пустоте. Что же касается насильст­венного движения, например в случае броска, движение в пустоте будет равносильно движению без двигателя: очевидно, пустота не является физической средой и не может воспринимать, передавать и поддерживать движение. Кроме того, в пустоте, как в простран­стве евклидовой геометрии, нет привилегированных мест и направ­лений. В пустоте нет и не может быть «естественных» мест. Сле­довательно, помещенное в пустоту тело не будет знать, куда ему.двигаться, у него не будет никакого повода, понуждающего его направиться скорее в одном направлении, чем в другом, и, следо-.вательно, не будет никакого повода вообще сдвинуться с места..И наоборот, если однажды движение все-таки начнется, у него.больше не будет повода остановиться здесь или там и, следова­тельно, никакого повода остановиться вообще»». Обе гипотезы со­вершенно абсурдны.

И все-таки, повторяю, доводы Аристотеля весьма резонны. Пустое (геометрическое) пространство полностью разрушает кон-.непцию космического порядка: в пустом пространстве не то что не.существует естественных мест–в нем вообще места не существует. Идея пустоты несовместима с пониманием движения как изменения и процесса; быть может, она несовместима даже с по1 циманием конкретного движения конкретного «реального», чувст­венно воспринимаемого тела, я хочу сказать, тела из нашего пов-;седневного опыта. Пустота является неким нонсенсом; помеще-,ние вещей в подобный нонсенс уже само по себе есть абсурд.

Одни только геометрические тела могут быть «помещены» в гео­метрическое пространство.

Физик исследует реальные вещи; геометр имеет дело с аб­страктными объектами. Следовательно, утверждает Аристотель,;нет ничего более опасного, чем путать геометрию с физикой и при-;менять чисто геометрические метод и рассуждение к исследова­нию физической реальности.

Ill

Как я отметил выше, аристотелевская динамика вопреки, а мо-жет быть, по причине своего теоретического совершенства была „большой помехой ввиду своей абсолютной неправдоподобности,, полнейшей невероятности и неприемлемости для грубого здра-1-вого смысла и находилась в явном противоречии с наиболее рас-пространенным повседневным опытом. Поэтому нет ничего уди-1,вительного в том, что она никогда не пользовалась широким при-1знанием и что критики и противники аристотелевской динамики рвсегда выдвигали то несовместимое со здравым смыслом обстоя­тельство, что движение продолжается при отделении двигателя, 1 первоначально его породившего. Классические примеры подобно­го движения – продолжающееся вращение колеса, полет стрелы, 1,бросок камня – всегда выдвигались в качестве аргумента против 1.этой динамики, начиная с Гиппарха и Жана Филопона, Жана Бу * ридана и Николая Орема и вплоть до Леонардо да Винчп, Бене-детти и Галилея.

Я больше не намерен анализировать традиционные аргументы, которые, начиная с Жана Филопона, повторялись сторонниками его диалектики. В общем виде их можно разделить на две груп­пы: а) к первой относятся аргументы материального порядка; они подчеркивают, насколько невероятным является допущение, со­гласно которому большие и тяжелые тела – мяч, вращающийся жернов, летящая против ветра стрела – могут двигаться благода­ря реакции воздуха; б) аргументы второй группы носят формаль­ный характер и отмечают противоречивый характер приписыва­ния воздуху двойной роли – сопротивляющейся среды и двигате­ля, так же как и иллюзорный характер всей теории: она лишь пе­ремещает проблему с тела на воздух и потому вынуждена припи­сывать воздуху то, в чем отказано другим телам, а именно спо­собность поддерживать движение, отделенное от внешней причи­ны. Если это так, то спрашивается, почему не предположить, что двигатель передает движущемуся телу или запечатляет в нем нечто, дающее этому телу возможность двигаться и именуемое по-разному – биуке, virtus motiva, virtus impressa, impetus, imp;.-tus impressus, иногда forza и даже motio – и всегда представлен­ное как некоторый вид мощности или силы, передающейся от двигателя движущемуся телу, и после этого продлевающее дви­жение или, лучше сказать, производящее движение в качестве его причины.

Очевидно, как это признает сам Дюгем, мы вернулись к здра­вому смыслу. Сторонники физики «импетуса» выражают в специ­альных терминах повседневный опыт. Не правда ли, мы должны приложить некоторое усилие, проявить и затратить силу, чтобы привести в движение некоторое тело, например сдвинуть с места воз, бросить камень или натянуть лук? Не ясно ли, что это есть та сила, которая движет тело или, точнее, заставляет его дви­гаться? Что это есть сила, получаемая телом от двигателя, которая наделяет тело способностью преодолевать сопротивление (напри­мер, воздуха) и преодолевать препятствия?

Средневековые сторонники динамики «импетуса» долго и без­надежно обсуждают его онтологический статут. Они пытаются включить его в состав аристотелевской классификации, интерпре­тировать как некоторую разновидность формы или свойства (habitus) или разновидность такого качества, как тепло (Гиппарх и Галилей). Эти дискуссии свидетельствуют лишь о неясной, умо­зрительной природе теории, являющейся прямым продуктом или, если можно так выразиться, сгустком, концентрированным выра­жением здравого смысла.

В такой интерпретации эта теория еще лучше, чем в аристоте­левском понимании, согласуется с «фактами» – реальными или воображаемыми, – составляющими экспериментальную основу средневековой динамики, в частности, с хорошо известным «фактом», согласно которому всякое с силой брошенное тело вначале варащивает скорость и спустя некоторое время после отделения от двигателя эта скорость достигает максимума. Всем известно: втобы перепрыгнуть через некоторое препятствие, надо «произ­вести разбег»; воз, который толкают или тянут, медленно трогает­ся с места и постепенно набирает скорость– он тоже совершает <;вой разбег и вбирает в себя движущую его живую силу; и точно так же всякому – даже бросающему мяч ребенку – известно: для гого чтобы с силой поразить цель, надо отойти от нее на некото­рое расстояние, минимально необходимое для того, чтобы брошен-вый мяч набрал скорость. При объяснении этого феномена физика «импетуса» не испытывает никаких затруднений: с ее точки зре­ния вполне естественно, что «импетусу» необходимо некоторое время для того, чтобы «овладеть» движущимся телом, точно так же, как, например, теплу необходимо некоторое время, чтобы рас­пространиться по всему телу.

Концепция движения, служащая поддержкой и опорой для физики «импетуса», в корне отличается от концепции движения аристотелевской теории. Движение больше не интерпретируется как процесс актуализации. Однако это всегда 'изменение, и в каче­стве такового его следует объяснять действием некоторой силы или определенной причины. «Импетус» как раз и является этой имманентной причиной, производящей движение, которое в свою очередь есть произведенный ею эффект. Таким образом, impetus impressus производит движение; он движет тела. Но в то же вре­мя он играет и другую очень важную роль: преодолевает сопро­тивление, которое окружающая среда оказывает движению.

При такой неясной и двойственной роли понятия «импетус» вполне естественно, что эти два аспекта и функции смешались и что некоторые сторонники динамики «импетуса» вынуждены прийти к заключению, что – по крайней мере в определенных частных случаях, таких, как круговое движение небесных сфер, или, более общо, в случае качения круглого тела по плоской по­верхности, или, наконец, в еще более общем виде, во всех слу­чаях, когда движение не встречает никакого внешнего сопротив­ления, как это имеет место при движении в вакууме, – «импетус» не ослабевает, а пребывает «бессмертным». Эта точка зрения пред­ставляется очень близкой к закону инерции, и в связи с этим осо­бенно интересно и важно отметить, что Галилей, в работе которо­го «О движении» представлено одно из лучших изложений дина­мики «импетуса», решительно отрицает законность такого предположения и весьма настойчиво утверждает, что «импетус» по природе является существенно преходящим.

Очевидно, утверждение Галилея вполне резонно. Если пони­мать движение как действие «импетуса», рассматриваемого в ка­честве его причины – причины имманентной, но отнюдь не внут­ренней на манер некоторой «природы», – нелогичным и абсурд­ным было бы не сделать вывода, что производящая это движение

139причина или сила должна неизбежно уменьшаться и в конце кон­цов исчерпать себя в процессе этого производства. Она не может оставаться без изменения в течение двух последовательных мо­ментов, значит, производимое ею движение неизбежно должно замедлиться и угаснуть «. Таким образом, юный Галилей препо­дает нам очень важный урок, а именно: хотя физика «импетуса» согласуется с движением в вакууме, она – как это имеет место в физике Аристотеля – несовместима с принципом инерции. Это не является единственным уроком, преподанным нам Галилеем по поводу физики «имиетуса». Другой урок такого рода почти столь же ценен, сколь и первый. Он свидетельствует о том, что, как и динамика Аристотеля, динамика «импетуса» несовместима с мате­матическим методом; она никуда не ведет, и путь этот безысходен.

В течение тысячелетия, отделяющего Жана Филопона от Бене-детти, физика «импетуса» прогрессировала крайне незначительно. Однако в трудах этого последнего мы обнаруживаем решительные попытки – выраженные с большой ясностью и более осознанным образом, чем в трудах молодого Галилея, – применения к этой физике принципов «математической физики», попытки, пред­принятые под несомненным влиянием «Архимеда-сверхчелове­ка»

Нет ничего более поучительного этой попытки – или, точнее, этих попыток – и их краха. Они свидетельствуют о том, что не­возможно математизировать, т. е. превратить в точную, математи-тическую концепцию, грубую, неопределенную и расплывчатую теорию «импетуса». Необходимо отбросить эту концепцию с тем, чтобы создать математическую физику в перспективе статики Архимеда. Необходимо создать и развить повое и оригинальное понятие движения. Этим новым понятием мы обязаны Галилею.

IV

Мы так хорошо знакомы с принципами и понятиями новой механики или, точнее, так к ним привыкли, что нам почти невоз­можно усмотреть те трудности, которые необходимо было преодо­леть, чтобы установить эти принципы и понятия. Эти принципы представляются нам столь простыми, столь естественными, что мы не замечаем содержащиеся в них парадоксы. Однако уже того простого факта, что такие величайшие умы человечества, как Га­лилей и Декарт, должны были бороться за то, чтобы отстоять их, самого по себе достаточно, чтобы показать, что с этими ясными и простыми понятиями – понятиями движения и пространства – не все обстоит так ясно и просто, как кажется на первый взгляд. Ина­че говоря, они представляются ясными и простыми с одной-един-ственной точки зрения – как часть определенной системы поня­тий и аксиом, вне которой они вовсе не являются простыми. Или, быть может, они слишком ясны и просты – так ясны и просты; что, как и все начальные понятия, они трудноуловимы.