Генрих Гентский 2 страница

Так же обстояло дело в течение всего средневековья и даже позже. Разумеется, в этом плане преимущество средневековья перед античностью состоит в том, что оно отказалось от часа переменной продолжительности и заменило его часом как посто­янной временной единицей. Но слишком большой потребности в знании этого строго отмеренного часа оно не испытывало. Оно сохраняло, как хорошо сказал Л. Февр, «все обычаи крестьянско-то общества, которому дела нет до знания точного времени, разве что когда звонит церковный колокол (а вот здесь уж все упоря­дочено от века), но которое зато хорошо ориентировалось во вре­мени по планетам, животным, прилету и пению птиц: «примерно с восходом солнца» и «примерно с заходом солнца»».

Повседневная жизнь подчинялась природным явлениям, восхо­дам и заходам солнца – вставали рано и рано ложились. День был скорее подразделен, чем измерен, звоном колоколов, отбивав­ших «часы» – это скорее были часы-время распорядка церковных служб, чем время, показываемое часами.

Впрочем, историки – и далеко не последнего ранга – указы­вали на социальное значение этой упорядоченной последователь­ности актов и обрядов религиозной жизни, которая, особенно в монастырях, подчиняла жизнь строгому распорядку католическо­го культа, ритму, предполагавшему и даже требовавшему подраз­деления времени на строго определенные интервалы и, следова­тельно, предполагавшему его измерение. Именно в монастырях для удовлетворения потребностей культа появились и затем распространились часы; и именно распорядок монастырской жизни, суть которого состояла в почасовой регламентации всех ее отправ­лений, выходя за стены монастыря, постепенно изменял жизнь горожан, переводя ее из плоскости переживаемого времени в плос­кость времени измеряемого.

Если и не вся истина, то, во всяком случае, порядочная доля ее заключена в только что приведенной концепции. В знамени­том, походя цитируемом Л. Февром высказывании аббата Телем-ского «часы созданы для человека, не человек для часов» мы яв­ственно чувствуем отголосок бунта естественного человека против навязывания ему распорядка и рабства регламента. Остережемся,. однако, от поспешно принятого и ошибочного вывода, ибо порядок и ритм – еще не мера, а подразделенное время – еще не время измеренное. Мы все еще находимся в мире «приблизительности», в сфере «более или менее»; правда, мы уже на пути, но пока толь­ко на пути, к универсуму нрецизионности.

Средневековые часы – часы с гирями, изобретение которых было предметом большой гордости средневековой технической мысли, – были только менее точны, вернее, намного менее точны, чем античные водяные часы, по крайней мере в имперскую эпоху. То были (по отношению к монастырским часам это еще более верно, чем по отношению к часам городским) «громоздкие и при­митивные машины, которые надо было заводить по нескольку pas в сутки» и которые требовали постоянной заботы и присмотра. Они никогда не показывали долей часа, а целые часы отмеряли с такой погрешностью, которая сводила на нет их практическое зна­чение даже для людей современной им эпохи, отнюдь не прояв­лявших к ним большой требовательности. Поэтому они вовсе н&, вытеснили из употребления более древние часы. «Во многих слу­чаях ночные сторожа пользовались песочными или водяными ча­сами, заботливо переворачивая их и выкрикивая с высоты башен каждый очередной наступивший час. Крики эти подхватывались и повторялись дозорными в тиши ночных улиц».

Однако, поскольку большие общественные часы XV и XVI вв., часы астрономические и часы фигурные, столь хорошо описанные Уиллисом Милэмом, меньше всего, конечно, могут быть названы простыми и поскольку благодаря применению шпиндельного спус­ка и анкерного колеса они отличались значительно большей точ­ностью, чем старые машины непрерывного хода, постольку они были чрезвычайно редки, ибо из-за столь же исключительной сложности их создание было связано не только с большими труд­ностями и затратами времени, но и обходилось очень дорого. На­столько дорого, что только такие богатые города, как Брюгге или Страсбург, а также германский император или английский и французский короли могли позволить себе такую роскошь. И поч­ти то же самое можно сказать в отношении домашних часов – настенных гиревых, которые и по громоздкости, и по сложности механизма были уменьшенной копией общественных часов, а так же портативных пружинных (настольных часов и часов карман­ных), изобретенных в начале XVI в. Петром Хенлейном из Нюрн­берга. Они еще оставались предметами роскоши, очень большой роскоши, а не повседневной практики; и это притом, что малень­кие часы, по свидетельству У. Милэма, обладали малой точ­ностью, еще меньшей, чем большие. Зато они были очень кра­сивыми, очень дорогими и очень редкими. «Сколько, в частности, ео времена Пантагрюэля было обладателей часов? – спрашивает Л. Февр. – Помимо королей и принцев, число их было ничтожно; они были несказанно горды этим и относили себя к числу приви­легированных, если под маркой часов владели хотя бы одной из тех клепсидр (чаще водяной, чем песочной), которой Иосиф Скалигер воздал пышную хвалу во второй «Скалигериане», сказав, что часы являются наиновейшим и прекраснейшим изобретением». Поэтому не удивительно, что в XVI в., по крайней мере в его пер­вой половине, время оставалось еще временем переживаемым, приблизительным. И в том, что касается времени и всего прочего, в мышлении человека той эпохи «повсеместно царили фантазия, неточность, неопределенность. Характерный факт: люди даже не знали своего возраста: несть числа историческим деятелям этого периода, которые предлагают нам на выбор три-четыре даты свое­го рождения, разнящиеся иногда друг от друга несколькими года­ми». Таков пример человека, не знающего ни своего предназна­чения, ни меры времени.

Я только что сказал: по крайней мере в первой половине XVI в., так как во второй его половине ситуация существенно меняется. Конечно, неточность и приблизительность еще сохраня­ют свое господство, но параллельно с ростом городов и накопле­нием в них богатства или, если угодно, по мере того, как город и городской образ жизни вытесняли деревню и деревенский образ жизни, употребление часов приобретало все большую и большую популярность. И всегда они очень красивы, хорошо сделаны, ин­крустированы и... очень дороги. Но часы более не редкость или, точнее, все менее и менее редкость, так что XVII век уже не знает их в этом качестве.

Кроме того, часы эволюционируют, улучшаются, трансформи­руются. Удивительное умение и изобретательность часовых дел мастеров (отныне составивших независимую и влиятельную гиль­дию), замена регулировочного колеса шпиндельным спуском, изо­бретение триба и фузеи (или улитки), которые выравнивали и униформировали действие пружины, привели к тому, что из пред­мета роскоши часы превратились в практически пригодную вещь и начали показывать сравнительно точное время.

В конечном счете точные часы обязаны своим происхождением отнюдь не часовых дел мастерам. Производимые этими последни­ми часы так никогда и не преодолели – и не могли этого сде­лать– стадию «почти» и уровень «приблизительно». Точные часы, часы хронометрические, имеют совсем другой исток. Они явля121ются инструментом, т. е. порождением научной мысли, или, лучше-сказать, сознательным продуктом теории. Бесспорно, однажды' реализованный, теоретический объект может стать практическим предметом, предметом текущего и повседневного пользования. Бесспорно также, что практические соображения – применитель­но к занимающему нас случаю проблема определения долготы, решение которой настоятельно диктовалось развитием океанских плаваний, – могли вдохновлять теоретическую мысль. Но приро­ду объекта определяет не тот или иной способ его употребления, а его структура. Хронометр так и остается хроно-метром, время-мерам, даже если им пользуются моряки. И это объясняет нам, почему не к часовых дел мастерам, таким, как Йост Бюрги и Исаак Тюре, а к Галилею и Гюйгенсу (а также к Роберту Гуку) восходят выдающиеся изобретения таких точных приборов, как маятниковые часы и часы с балансир-спиралью. Как отмечает Жакеро в своем предисловии к замечательной работе Дефоссе, посвященной истории хронологии (заслуга этой работы состоит з том, что история хронологии излагается во взаимосвязи с общей историей научной мысли и носит характерное название: «Ученые [а не «часовых дел мастера»] XVII в. и измерение времени»): «Быть может, техники будут удивлены и даже разочарованы той малой ролью, которую в этой истории сыграли часовщики-практи­ки по сравнению с бесконечно более важной ролью исследований ученых. Вне всякого сомнения, практическое осуществление, в об­щем, было делом первых; по идеи, открытия гнездятся чаще всего в мозгу деятелей науки, хотя большинство из них не рискнет взяться за дело и самим построить приборы, устройство которых придумано ими». Этот на первый взгляд парадоксальный факт объясняется Жакеро и, разумеется, Дефоссе, исходя из достаточ­но точного и в некотором роде двоякого соображения, кото­рое позволяет одновременно понять, почему в последующие сто­летия ситуация сложилась совершенно противоположным обра­зом.

Соображение это, во-первых, состоит в том, что капитальная потребность в точном измерении времени, испытываемая наукой, астрономией и особенно физикой, не шла ни в какое сравнение с потребностями повседневной жизни и социальных отношений. Если солнечные часы и часы со шпиндельным спуском в XVII в. вполне устраивали широкую публику, то этого нельзя было ска­зать об ученых. Им необходимо было изобрести средство точного измерения. Однако «для такого рода открытия эмпирические ме­тоды были непригодны, и только теоретики, которые в эту эпоху тщательнейшим образом создавали теории и устанавливали зако­ны рационалистической механики, были способны это сделать. Таким образом, физики, механики, астрономы, и прежде всего ве­личайшие из них, были озабочены решением этой проблемы по той простой причине, что в первую очередь были сами в ней заин­тересованы. 1

Вторая сторона вопроса, еще более существенная, чем первая, коренится в потребностях мореплавания... Именно в море опреде­ление географических координат, определение «точки» нахожде­ния имеет первостепенное значение, ибо без этого никакому путе­шествию вдали от берегов не могла быть обеспечена безопасность. Если определение широты легко осуществлялось с помощью на­блюдений за Солнцем или Полярной звездой, то нахождение дол­готы было сопряжено с гораздо большими трудностями... Оно тре­бовало знания точного времени прохождения начального мери­диана. Отсчет этого времени надо было постоянно и с большой точностью вести на борту во время плавания, так сказать, хранить точное время. Надо было, следовательно, обладать надежным при­бором – «хранителем времени». Две проблемы – измерения и хра­нения времени, – естественно, теснейшим образом взаимосвязаны. Первая была решена Галилеем и Гюйгенсом посредством прп-менения маятника. Вторая, существенно более трудная... получила точное – по крайней мере в принципе – решение благодаря изо­бретенной Гюйгенсом системе балансир-спирали.

В течение двух последующих веков речь шла лишь о совершен­ствовании деталей,...а не о фундаментальных открытиях. Уста­новлено, что роль техников в этот период...стала преобладающей».

Я почти согласен с Жакеро и Дефоссе в том, что касается объ­яснения роли, которую сыграла научная теория в изобретении хронометра, и потому так обширно цитировал их выше. Не так уж часто встретишь физика или техника (Дефоссе – специалист в области производства часов), не зараженного вирусом эмпири-стской или позитивистской эпистемологии, нанесшей и по сей день продолжающей наносить значительный урон истории техни­ческой мысли. Не могу, однако, согласиться с ними полностью. В частности, я не верю в преимущественную роль определения именно долготы; я считаю, что Гюйгенс предпринял бы и развил свои исследования маятника и кругового движения, изохронизма и центробежной силы, даже если бы его не побуждала к тому на­града в 1000 ливров (которую, впрочем, он так и не получил). Он сделал бы это просто потому, что решение этой проблемы требо­вало от науки само время.

Если мы вспомним, что для определения величины ускорения Галилей во время своих знаменитых опытов с телом, катящимся по наклонной плоскости, вынужден был пользоваться водяной клепсидрой, по своему строению более примитивной, чем клеп­сидра Ктесибия (и потому он получал совершенно невероятные величины), и что Риччоли в 1647 г. для исследования ускорения свободного падения тел был вынужден пользоваться «человече­скими часами», то сумеем представить себе степень непригод­ности часов, используемых для научных нужд, а также безотла­гательную необходимость для физической механики в открытии средства измерения времени. Точно так же начинаешь понимать, почему Галилей был озабочен вопросом: к чему, в самом деле,

123владеть формулами, позволяющими определить скорость тела в каждый момент его падения в зависимости от ускорения и про­текшего времени, если нельзя измерить ни первое, ни второе?

Однако, для того чтобы измерить время – ибо непосредствен­но этого сделать нельзя, – необходимо приспособить какое-нибудь явление, которое воплощало бы его наиболее подходящим спосо­бом; иначе говоря, это должен был быть либо процесс, который протекал бы равномерным образом (с постоянной скоростью)', либо явление, которое, также будучи равномерным само по себе, периодически воспроизводилось бы в своей равномерности (изо­хронная повторяемость). Ктесибий ориентировался на первое ре­шение проблемы, поддерживая постоянный уровень воды в одном из двух сообщающихся сосудов (реципиенте) клепсидры, в силу чего вода вытекала в другой сосуд с постоянной скоростью. Гали-леи (и Гюйгенс) ориентировался на второй вариант, открыв в колебаниях маятника феномен неизменной воспроизводимости.

Ясно, однако – или но крайней мере должно быть ясно, – что такое открытие не могло быть плодом эмпирии. Столь же ясным представляется тот факт, что ни Ктесибий, ни Галилей – которых тем не менее историки науки числят эмпириками, восхваляя за то, что с помощью экспериментов они установили ряд вещей, ко­торые не могут быть экспериментально установлены, – не могли установить эмпирическими средствами ни постоянства течения процесса, ни изохронности колебательного движения. Не могли по той простой, но вполне весомой причине, что у них напрочь от­сутствовало средство, с помощью которого эти характеристики могли быть измерены, другими словами, измерительный инстру­мент, создание которого как раз могло быть обеспечено либо по­стоянством протекания процесса, либо изохронностью маятника.

Изохронность маятника Галилей открыл вовсе не в результате наблюдений за раскачиванием большой люстры в Пизанском со­боре, ибо она была подвешена там после его отъезда из родного города (хотя вполне возможно, что именно подобного рода на­блюдение натолкнуло его на размышление об этом свойстве воз­вратно-поступательного движения: в легендах почти всегда со­держится элемент истины). Он совершил свое открытие, когда на основе рационалистически дедуцированного им закона ускоренно­го движения занялся математическим исследованием падения тяжелых тел вдоль хорды вертикально установленного круга. И только после теоретической дедукции он мог подумать об экспе­риментальной проверке (целью которой отнюдь не была проверка правильности теоретического вывода, а исследование того, как это падение осуществляется в «природе вещей», т. е. как ведет себя реальный материальный маятник, который колеблется не в чистом физическом пространстве, а в земных условиях и при наличии воздуха). А когда эксперимент удался, он попытался создать инструмент, который позволил бы на практике использовать ме­ханические свойства движения маятника.

Именно таким же образом, т. е. в результате чисто теоретиче­ского исследования, Гюйгенс обнаружил ошибку в Галилеевой' экстраполяции и доказал, что изохронность реализуется не в кру­ге, а на циклоиде; открыть средство реализации–в теории– движения по циклоиде позволили ему чисто геометрические сооб­ражения. Вот здесь-то перед ним и встала – точно так же, как и в аналогичном случае перед Галилеем, – техническая или, точнее, технологическая задача эффективной реализации, т. е. материаль­ного воплощения, открытой им модели. Так что нет ничего удиви­тельного в том, что (как ранее до него у Галилея или после него у Ньютона) у Гюйгенса возникла потребность «самому взяться за дело». Речь, правда, шла о том, чтобы обучить «техников» изготовлению вещей, которых они никогда ранее не делали, и ввести в ремесло, в искусство, в тер» новые правила нового' точного – ел: lcrni цт] – познания.

История хронометрии демонстрирует нам поразительный (быть может, даже самый поразительный) пример рождения технологи­ческой мысли, которая, постепенно распространяясь, изменила саму технологическую мысль и саму техническую реальность, подняв их на новый, более высокий уровень. Это в свою очередь объясняет нам, почему техники, часовых дел мастера XVIII в. смогли улучшить и усовершенствовать инструменты, которые их предшественники не сумели изобрести: смогли потому, что жили' в другой технической «атмосфере», или «среде», а также потому, что были заражены духом прецизионности.

Повторю то, что йыло сказано выше: в мир «приблизительности» прецизионность внедряется посредством инструментов, именно через посредство создания инструментов утверждает себя техноло­гическая мысль; именно для их создания изобретаются первые прецизионные машины. Так что индустрия века палеотехники – века пара и железа, технологического века, когда осуществляется проникновение техники в теорию, – характеризуется точностью своих машин, явившейся результатом как применения науки в промышленности, так и использования энергетических и матери­альных источников, которые природа предоставляет нам лишь та­ковыми, какие они есть.

И именно господство теории над практикой характеризует технику периода второй промышленной революции, или, применяя' выражение Фридмана, неотехническую индустрию века элек­тричества и прикладной науки. Их слияние характерно для совре­менной эпохи, для эпохи инструментов, обретающих размеры за­водов, и заводов, обладающих точностью инструментов.

ПРИМЕЧАНИЯ

' К о v т ё

' Коугё A, Dii monde de l'''a-peu-pres» a l'Univers de la precision.– In: Koyre A. Leg etudes d'histoire de la peiisee philosophique. Paris, 1961, p. 311–329. Статья впервые была опубликована в журнале «Critique», № 28,

125 т ж

1948; поводом для ее написания послужил выход в свет работ: М и т- i о г d L. Technics and Civilisations, 4th ed. New York, Harcourt, 1946; M i 1-li am W. L. Time and Timekeepers, New York, MacMillan, 1945; Defossez L. Les Savants du XVII-e siecle et la Mesure du Temps. Lausanne, ed, du Journal suisse d'Horlogerie et de Bijouterie, 1946; Febvre L. Le Probleme de 1'lncro-yance au XVI-e siecle, 2-е ed. Albin Michel, coil. L'Evolution de l'Hnmanite, 1946. В этом же журнале ранее в двух номерах (№ 23, 26, 1948) была опуб­ликована работа А. Койре «Философы и машина», на которую автор ссылает­ся в самом начале данной статьи.

« Говоря «физическая наука», «физика», А. Койре имеет в виду как ми­нимум физику Нового времени. – Прим. перев.

Конечно, своими исследованиями пяти «движущих сил» (простых ма­шин) греческая наука заложила основы технологии, но отказалась от ее раз­вития. Таким образом, в себе самой античная техника осталась на пред-технологической, пред-научной стадии, несмотря на внедрение многочислен­ных элементов геометрии и механики (статики) в те/vn,

* Как известно, по мнению Лейбница, это верно не только в сфере био-.погических наук, но и в физике («Полагаю возможным доказать, что не суще­ствует точных телесных фигур», – писал он Фуше в 1668 г. – Philosophische Schriften, ed. Gerhardt, vol. I, p. 392); в наше время этого мнения придер­живались Э. Бутру и П. Дюгем, настаивавшие на приблизительном характе­ре строгих законов рационалистической механики. В связи с этим см.: В а-chelard G. La formation de l'esprit scientifique. Paris, 1927, p. 216 fi.; Koy-r 6 A. Etudes galileennes. Paris, 1939, p. 272 ff.

Нет ничего точнее рисунка основания, или капители, или контура ка­кой-нибудь греческой колонны; нет ничего лучше и тоньше рассчитанного, чем пропорции их соотносимых размеров. Но все это навязано природе ис­кусством и так же справедливо применительно к определению размеров зубчатых колес или элементов баллисты.

« Витрувий оставил нам рисунки теодолита, позволяющего измерять го­ризонтальные и вертикальные углы и, следовательно, определять расстояния и высоты. Точная мера существовала также для взвешивания ценных ме­таллов.

« Здравый смысл не является чем-то раз и навсегда заданным. Так, на­пример, мы больше не видим небесного свода. Точно так же традиционная техническая мысль, каноны ремесла, твут) могли вбирать в себя–что они и делали в ходе истории – элементы научного знания. В теут) Витрувия очень много геометрии (и очень мало механики); столько же–или почти столько же – геометрии имеется у механиков, строителей, инженеров и ар­хитекторов средневековья, не говоря уж о Ренессансе.

Febvre L. Le Probleme de l'incroyance au XVI-e siecle. 2-ed. Paris, 1946.

« Напомним, что сказал о нем Уильям Гильберт: «Свою философию он создает как лорд канцлер».

'° Я пользуюсь чрезвычайно образной терминологией Льюиса Мамфор-да (см.: Mumford L. Technics and Civilisation, 4th ed. New York, 1946).

«Библиография этих работ содержится, например, в книге: Beck Th. Beitrage zur Geschichte des Maschinenbaus. Berlin, 1900.

«Что справедливо не только для большинства простых смертных, но даже и для образованных людей.

«Греческая наука не культивировала «логистику», что, несомненно, не помешало ни Архимеду вычислить число п с поразительным по точности приближением, ни другим математикам выполнять почти столь же удиви­тельные по своей точности вычисления. И эти вычисления имели научное значение. В повседневной жизни расчеты были менее требовательными: там считали с помощью жетонов.

«Более подробно с этими вопросами можно ознакомиться, например, по следующим работам: История математики с древнейших времен до начала XIX столетия, в 3 т., т. 1. М„ 1970, с. 254–260; Юшкевич А. П. История математики в средние века. М.. 1961.– Прим. перев.

«Здесь и ниже А. Койре приводит цитаты по указанной выше книге Л. Февра без указания соответствующих страниц.– -Прим. перев.

«Здесь игра слов: министр финансов Англии называется Chancellor of the Exchequer, а шахматная доска по-французски–echeqier.– Прим. перев. '« Этому их обучил Галилей.

Не смотрят, пока не знают что есть вещь, на которую стоит взглянуть, тем более когда знают, что глядеть не на что. Нововведение Левенгука в принципе заключалось в решении «смотреть».

'«Подзорная труба–это не телескоп; истинная заслуга Галилея как раз и состоит в том, что он первую превратил во второй.

'« Именно через посредство изобретения и изготовления научных инстру­ментов осуществлялся технический и технологический прогресс, который предшествовал и обеспечил возможность промышленной революции. О про­изводстве научных инструментов см.: D aurnas М. Les instruments scienti-fiques aux XVII-e et XVIII-e siecles. Paris, 1953. «M ilham W, Time and timekeepers. New York, 1945. «« Из-за отсутствия освещения.

«Что касается портативных часов, часов дорожных и карманных, то они не только были неточными, но, и, как сообщает Джироламо Кардано (в тексте, который, как мне кажется, ускользнул от взора историков часов, и поэтому обращаю на него их внимание), проводили больше времени у ча­совщика, чем у их потребителя. cm.: Cardanus Н. De rerum varietate I IX, ch. XLVII, p. 185 ff, Paris, 1663.

Defossez L. Les savants du XVII-e siecle et la mesure du temps. Lausanne, 1946.

См.: Koyre A. Galilee et l'experience de Pise.–In: Annales de l'Uni-versite de Paris, 1936; Koyre A. An experiment in measurement. – In: Ame­rican Philosophical Society, Proceedings, 1952.– Прим. Койре. Говоря о «че­ловеческих часах», Койре имеет в виду, что мерой времени в ходе эксперимен­та была частота пульса экспериментатора; в те более спокойные времена она равнялась (норма) 60 ударам в минуту. К слову сказать, в наше вре­мя стрессов и акселераций нормой считается 72 удара в минуту.– Прим'.. перев.

*

ГАЛ11ЛЕЙ И ПЛАТОН'

Имя Галилео Галилея неразрывно связано с научной револю­цией XVI в., одной из наиболее глубоких – если не самой глубо­кой – революций человеческой мысли после открытия Космоса греческой мыслью; эта революция означала коренной интеллекту­альный «сдвиг», выражением и продуктом которого является фи­зическая наука Нового времени

Эту революцию иногда характеризуют (и в то же время при­нимают эту характеристику в качестве объяснения) как некото­рого рода духовное восстание, как полное преобразование всей фундаментальной установки человеческого разума; деятельная жизнь (vita activa) замещает жизнь созерцательную (theoria, vita contemplativa), которая до этого рассматривалась как ее наи­высшая форма. Человек Нового времени стремится к господству над природой, в то время как усилия средневекового или антич­ного человека были сосредоточены на ее созерцании. Следователь­но, именно исходя из этого стремления к господству, к действию следует объяснять механистическую направленность классической физики – физики Галилея, Декарта, Гоббса, – активную, деятель­ную науку, которая должна была сделать человека «хозяином и господином природы» такую науку следует рассматривать просто как вытекающую из этой установки, как приложение к природе категорий мышления человека искусного (homo faber) *. Декартова – и особенно Галилеева – наука есть, как это принято говорить, не что иное, как наука ремесленника или инженера

Должен признать, что такое объяснение не представляется мне полностью удовлетворительным. Разумеется, верно, что философия Нового времени, так же как этика или религия, особое место уде­ляет деятельности, praxis'y в гораздо большей степени, чем это де­лала античная или средневековая мысль. Это столь же верно и в отношении науки Нового времени: я имею в виду картезианскую физику, принятые в ней сравнения с блоками, веревками и рыча­гами. Однако только что описанная нами установка, скорее всего, была установкой Ф. Бэкона, роль которого в истории науки яв­ляется ролью иного порядка нежели Галилея или Декарта. Их наука не является делом ремесленников и инженеров, но делом

дюдей, творчество которых редко выходит за рамки теории. Но­вая баллистика была выработана не ремесленниками или артилле­ристами, но – вопреки им. И Гапилей своему делу выучился не у людей, которые трудились в арсеналах или на верфях Венеции. Скорее наоборот: это он обучил этих людей их делу. Кроме того, эта теория вообще мало что объясняет. Вызывающее удивление развитие науки XVII в. она объясняет развитием технологии. Однако уровень развития этой последней был бесконечно более низким, чем первой. Кроме того, эта теория предает забвению технические достижения средневековья, не учитывает стремле­ния к могуществу и богатству, вдохновлявшего алхимию на про-дяжении всей ее истории.

. Другие ученые отмечают борьбу Галилея против авторитетов и традиции, в частности традиции Аристотеля, иначе говоря, про­тив научно-философской традиции, которую поддерживала цер­ковь и в соответствии с которой шло обучение в университетах. Они подчеркивают роль наблюдения и эксперимента в новой нау­ке о природе Разумеется, совершенно верно, что наблюдение и экспериментирование составляют одну из характерных черт науки Нового времени, что в трудах Галилея встречается бесчисленное множество призывов к наблюдению и эксперименту и горькая ирония в адрес людей, которые не верят свидетельствам глаз своих, так как то, что они видят, противоречит учениям авторите­тов, или, что еще хуже, отказываются смотреть (как Кремонини) в телескоп Галилея из боязни увидеть нечто, противоречащее их теориям и традиционным верованиям. Именно созданием телеско­па и использованием его для тщательного наблюдения Луны и планет, в результате чего были открыты спутники Юпитера, Га-лилей нанес смертельный удар традиционной в его время астро­номии и космологии.

Однако не следует забывать, что наблюдение или опыт в смыс­ле спонтанного опыта здравого смысла не играли преимуществен­ной роли – а если такое и случалось, то это была негативная роль некоторого препятствия – в основании науки Нового времени '°. Физика Аристотеля, а еще больше физика парижских номина­листов Буридана и Николая Орема была, согласно Таннери и Дю-гему, более близка к опыту здравого смысла, чем физика Галилея и Декарта». Не «опыт», а «экспериментирование» сыграло–но только позже, – существенно положительную роль. Эксперимен­тирование состоит в методическом задавании вопросов природе; это задавание вопросов предполагает и включает в себя некоторый язык, на котором формулируются вопросы, а также некоторый словарь, позволяющий нам читать и интерпретировать ответы. Известно, что, согласно Галилею, языком, на котором мы должны обращаться к природе и получать ее ответы, являются кривые, круги и треугольники – математический или, точнее, геометриче­ский язык (а не язык здравого смысла или чистых символов). Выбор языка, решение его применять не могут определяться

акспериментом, ибо сама возможность проведения последнего определяется использованием языка. Источник этого выбора а решения следует искать в чем-то другом.