Мерцалов Виктор Леонидович: другие произведения. 11 страница

Если бы такие ассоциации не возникали в психике обезьяны, она скорее всего не только не стала бы махать палкой, но вряд ли и подобрала бы ее. А случайно подобрав - тут же и бросила бы - как помеху свободе своих действий, как вещь, мешающую движению. Лишь наличие подобных ассоциаций заставляет ее удерживать найденное орудие при себе. Удерживать до тех пор, пока сохраняются эти ассоциации. Но тот факт, что обезьяна со временем переходит к подбиранию орудий как к постоянной, устойчивой форме поведения - факт, не вызывающий сомнений, - позволяет заключить, что столь же устойчивым и привычным стало для обезьяны и ассоциативное восприятие орудий, т.е. восприятие их не как биологически нейтральных предметов, а как биологически значимых раздражителей, несущих в себе образ цели их применения.

Итак, закрепление практики подбирания и использования орудий влечет за собой первое, чрезвычайно важное изменение в психике обезьяны: орудие становится для нее вместилищем впечатлений, связанных с совершенно другими объектами - другими животными и вещами. В восприятии обезьяны мир как бы раздваивается: помимо непосредственного отражения в ее психике, он получает опосредованное отражение в орудии. Теперь она видит мир не только таким, "каков он есть сам по себе", но и таким, каким он запечатлен в ее орудии. И в таком виде он уже видится ей значительно более безопасным и удобным для жизни, чем представлялся прежде.

Обезьяне, конечно, невдомек, что опосредованный образ мира заключается вовсе не в орудии, а в ней самой. Она еще не ощущает себя как нечто отдельное от орудия. Но форма ее отношения с миром уже изменилась. Непосредственная связь с ним, свойственная всем животным - "С - О", - уступила место опосредованному способу отношения - "С - ОТ - О", где "С" - наша обезьяна, "О" - значимый для нее раздражитель, а "ОТ" - используемое ею орудие труда. Она еще остается животным, но уже животным особым, выходящим из общего животного ряда. Именно эта особенность и позволит ей - только ей и никому, кроме нее - стать со временем мыслящим существом, человеком.

Теперь она воспринимает мир сквозь свое орудие. Но сам этот мир еще безоговорочно господствует над своим отражением "в орудии", а стало быть, и над восприятием его обезьяной. Она должна сделать следующий шаг - обособить опосредованный образ мира от непосредственного, подчинить его себе с тем, чтобы в нем отразилась она сама, ее собственные потребности. Только когда в орудии получат воплощение ее собственные намерения, оно в полной мере станет отвечать своему назначению. Только приобретя господство над образом мира "в орудии", она приобретет господство и над самим миром.

Этот шаг она делает, усваивая навык обработки и изготовления орудий.

Возможность улучшения орудий, видимо, открывается обезьяне так же случайно, как и возможность их применения. Но отнюдь не случайно происходит закрепление этого навыка. Оно стимулируется тем, что обезьяна, для которой подбирание орудий вошло уже в потребность, далеко не всегда может эту потребность удовлетворить. Удобное орудие встречается не так уж часто, а неудобное может оказаться и бесполезным. Привыкнув к орудию, обезьяна оказывается в положении, из которого для нее открыто только два выхода: либо избавиться от самой потребности в использовании орудия - но это путь гибельный, либо научиться создавать его. Сам факт выживания человеческого предка свидетельствует о том, что ему удалось открыть для себя второй путь. Однажды обнаружив, что своими усилиями он сам может улучшить природный предмет, превратить его в орудие, он сумел овладеть новой формой деятельности и сделать ее привычной для себя.

Для этого, заметим, ему вовсе не понадобилось преодолевать свою животную природу. Разнообразие типов деятельности, доступных животным, чрезвычайно велико. Примеры создания искусственных построек демонстрируют многие виды насекомых, птиц, млекопитающих. Современные приматы легко научаются изготовлению настоящих орудий труда - строительству из ящиков пирамид, чтобы достать подвешенный плод, обкусыванию конца палки, чтобы сделать его острым, соединению в определенной последовательности частей шеста для его удлинения и т.п. Этими способностями обладал, надо полагать, и предок человека, благодаря чему усвоение новой формы поведения далось ему, вероятно, без особых усилий. И если другим животным такое поведение, как правило, лишь свойственно, то в случае нашего ископаемого предка оно, в конкретных обстоятельствах его жизни, вскоре развивается до типичного, до видового признака. В этой форме поведения он находит спасительный для себя способ существования.

Отличительной чертой новой формы жизни обезьяны является то, что, обращаясь к выделке орудий, она совершает первую в своей истории попытку не приспособиться к условиям обитания, а подчинить их своим потребностям. Конечно, ее сноровка еще так примитивна, ее манипуляции так неуклюжи и грубы, что в процессе изготовления орудия не столько она господствует над материалом, сколько материал - над ней. Приступая к делу, она, безусловно, имеет какое-то представление о том, какого результата собирается добиться - без этого ее энергия ушла бы лишь на разрушение "предмета труда", - но еще не умеет добиваться надежного исполнения своего замысла. Она, так сказать, знает, что хочет получить, но никогда не знает, что получит: удачное изделие пока что в не меньшей мере результат случайности, чем ловкости обезьяны. И тем не менее, все силы, которые она вкладывает в свою работу, расходуются ею именно на покорение материала. Цель ее труда в том только и состоит, чтобы преодолеть его господство над собой.

Но за счет этого она добивается и иного, гораздо более значимого результата. Орудие, как отмечалось выше, уже стало для нее вместилищем представлений об окружающем мире. И, подчиняя себе орудие, она непроизвольно подчиняет себе весь этот мир. Она и объективно добивается этой цели, ибо орудие, в котором ей хоть как-то удается воплотить свой замысел, всегда есть орудие господства над миром.

Определяя "человека разумного", иногда говорят о нем как о существе, способ бытия которого состоит в приспособлении среды к себе, а не себя - к среде. Разумно ли такое поведение или нет - о том мы здесь судить не будем. Но именно такая форма "обмена веществ" с природой характерна для человека. И в этом смысле у нас, кажется, есть все основания включить древнего гоминида, которому впервые удалось подчинить себе материал природы в виде куска кварца или кости и выработать из него удобное орудие, в состав персонажей человеческой истории, причем, не только наравне с другими персонажами, но в качестве первого из них - праотца их всех. Однако этому мешает одно обстоятельство: даже будь он нами и причислен к роду человеческому, он сам не смог бы ни понять, ни оценить своего успеха. Во всех прочих отношениях, кроме внешнего сходства его поведения с человеческим, он все еще остается совершенным животным. Поэтому в данном вопросе, видимо, надежнее полагаться, так сказать, на его собственное "мнение о себе" и не приписывать ему совершенств, никак ему не свойственных.

Другое дело - его орудие, продукт этого "внешнего сходства" с человеком. По свидетельству евангелиста Матфея, Христос заложил живой камень в основание своей церкви, символизирующей все здание веры, и этим камнем явился апостол Петр: "И Я говорю тебе: ты - Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою..." (Матфей, 16, 18). Отдавая должное своей генеалогии, мы должны признать, что первое рубило, вышедшее из-под лапы нашего животного предка, до сих пор остается тем камнем, на котором стоит все здание современной цивилизации.

Но вернемся к основной теме.

Какие перемены внесло в психику обезьяны усвоение новой формы поведения?

Они настолько же велики, насколько и очевидны.

Образы раздражителей внешнего мира - источников пищи, источников опасности - уже сосредоточены для обезьяны в орудии. Подбирая его, она уже видит в нем объект его применения. Но пока она находит в природе уже готовые орудия, связь между тем и другим возникает в ее голове ненадолго - лишь на время, пока она ищет орудие. Едва же она начинает им пользоваться, эта связь уступает место другой, а именно, той, в которой орудие отождествляется ею с самою собой. Применяя орудие, она концентрирует свое внимание не на нем, а на объекте его применения. Например, на звере, на которого она в данный момент охотится. Само же орудие воспринимается ею как продолжение своего тела, как собственная дополнительная сила.

Процесс изготовления орудия существенно меняет ситуацию. В этом процессе ее внимание целиком поглощено орудием. От объектов, против которых она намеревается его затем использовать, она в этот момент физически отвлечена. Их образы присутствуют в ее психике, но именно как отвлеченные образы. Они свободны от своих прообразов, свободны в том смысле, что вид раздражителя не довлеет над его восприятием. Не раздражитель формирует в этот момент его восприятие, а потребность в нем обезьяны, возбуждаемая памятью о нем. Здесь форма отношения "С - ОТ - О", приобретенная ею в ходе подбирания орудий, получает свое полное выражение. Внимание обезьяны окончательно переносится с объекта на орудие и закрепляется на нем. Орудие впервые становится посредником в ее отношениях к объекту для нее самой, в ее собственном восприятии. Благодаря этому завершается ее обособление от объектов, от внешних раздражителей, от всего внешнего мира. Их образы перестают быть зависимы от их оригиналов, и, вследствие этого, попадают в плен потребностей самой обезьяны. Теперь у нее появляется возможность менять их, трансформировать в соответствии со своими побуждениями, т.е. совершать с ними то, что она хотела бы совершить с их прообразами. И она незамедлительно начинает пользоваться этой возможностью.

В процессе изготовления орудия она уже и применяет его. Применяет не во внешней действительности, а во внутреннем плане своей психики. Превращая камень в орудие будущей деятельности, она уже должна испытывать его. Она уже должна охотиться с его помощью, чтобы не потерять ощущения того, каким он должен получиться. Иначе ее работа лишается и стимула, и цели, иначе она не могла бы не только завершиться, но и начаться. Но это значит, что переживая события, разыгрывающиеся у нее в голове, она уже сама начинает манипулировать образами внешних объектов, что образы в ее психике по ходу изготовления орудия приходят в движение, отвлеченное от движения оригиналов - т.е. в самодвижение.

Неизбежность этого эффекта обусловливается многими причинами, из числа которых отметим лишь две.

Во-первых, древние орудия были, так сказать, многофункциональны. Всякое из них обезьяна использовала во многих ситуациях, по-разному, в разных целях. Поэтому вид орудия не мог не вызывать в ее голове множества ассоциаций. Но приступая к изготовлению орудия, она должна была это множество ассоциаций как-то суммировать, объединить в один образ своего намерения. Сама их множественность, очевидно, препятствовала ее работе. Сменяя друг друга, ускользая, пересекаясь, накладываясь одна на другую, они мешали ей сосредоточиться и уяснить себе, что именно она должна сделать. Чтобы иметь возможность продолжать свой труд, она волей-неволей должна была совершать внутреннее усилие, стараясь устранить из целевого представления все, что мешает ее занятию, что отвлекает от него. И доводить дело до конца она могла, только научившись как-то контролировать свои ассоциации, научившись хоть как-то управлять ими.

Конечно, возможности управлять изменениями своей психики едва ли превышали у обезьяны возможности управлять изменениями материала обрабатываемого орудия. Но энергия, которую она вкладывала в подчинение себе этого материала, шла одновременно с тем и на подчинения своих состояний цели своего занятия. Упражняясь в выделке орудия, она в то же время невольно упражнялась и в практике самоконтроля, в практике управления своими образами и ассоциациями.

Во-вторых, хотя и очевидно, что представление о форме производимого орудия должно было вытекать из более или менее устойчивого представления о способе его будущего применения, очевидно и то, что последнее никак не могло быть у обезьяны устойчивым, поскольку она еще далеко не всегда умела добиваться желаемой формы орудия. Случайно возникающий из-за ее неуклюжести результат сам диктовал ей необходимость перемены ее намерения, исключал одно представление о нем и подсказывал другое. Пока создаваемое орудие менялось в пределах, отвечающих ее опыту его возможных применений, т.е. пока она еще узнавала в нем какое-то орудие, она, надо думать, была вынуждена приспосабливать свои целевые намерения к фактически возникающему результату - коль скоро была бессильна приспособить результат к изначальному намерению. Поэтому каждый удар, наносимый ею по камню, крошил не только этот камень, но и образ цели ее трудов. Это, уже помимо ее внутренних побуждений, заставляло ее менять, трансформировать образы в своей психике, сопровождающие выделку орудия.

Итак, мир образов, почерпнутых обезьяной из внешней действительности, в процессе производства орудия не только окончательно обособляется от этой действительности, но и приходит в самостоятельное, динамичное движение. В движение, которое уже не является отражением движения их оригиналов, но обусловливается потребностями и намерениями самой обезьяны. А мы уже знаем, что такое движение есть идеальное движение, а такие образы есть идеальные образы. Иначе говоря, отражение внешней действительности в голове обезьяны становится в процессе изготовления орудия идеальным отражением.

Можно заметить, что оно идеально во всех смыслах этого слова. Орудие, воображаемое обезьяной - совершенно. Реальный продукт ее труда никогда не бывает таким же безупречным, каким он присутствует в ее намерении. Идеально - в том смысле, что совершенно - и применение этого орудия, непрерывно переживаемое ею в ходе работы над ним: в воображении обезьяна никогда не терпит поражения в схватках и всегда добивается с его помощью желаемой цели. Но главное - это отражение идеально по своей природе, по способу существования в психике обезьяны: оно существует в форме внутреннего самодвижения ее внешних впечатлений.

Можно ли это новое свойство ее психики назвать сознанием? Можно ли сказать, что, обретя его, она становится мыслящим существом? Соблазн такой, конечно, есть, но все же для этого пока что слишком мало оснований.

Идеальное отражение уже присутствует в ее психике, но сама она об этом еще не подозревает. Оно уже управляет ее деятельностью, но управляет как бы помимо ее самой. В ее жизнь оно входит как новый, необычный и стихийно возникший инстинкт. Не она владеет этим "инстинктом" а он владеет ею, владеет так же, как остальные ее животные инстинкты. Единственным свидетельством наличия у нее "сознания", которое она может предъявить себе и миру, является предмет, несущий на себе следы ее целенаправленной деятельности. Но эти следы нередко таковы, что в них скорее говорит материал предмета и случай, сопутствовавший его обработке. Да и свидетельство, которое могло бы быть оценено "миром", пока что не может быть оценено ею самой: она еще не узнает себя в своем орудии, не видит связи между своим "сознанием" и его формой. Подобное "сознание", весьма напоминающее сознание ребенка, когда оно еще только начинает брезжить, по-видимому, доступно и некоторым современным высшим животным.

Идеальные образы стихийно уже витают в ее голове. Но они - лишь эмбрион сознания. Можно сказать, что обезьяна уже беременна сознанием, но еще не разрешилась от бремени. Ее сознание еще не родилось.

Итак, благодаря превращениям, сопутствовавшим ее практике подбирания и выделки орудий, обезьяна усваивает новую форму отношений с окружающей средой - "С - ОТ - О". Вследствие этого происходит ее отчуждение от внешнего мира вещей и в ее голове возникает идеальная проекция этого мира. Биологическая сращенность с ним заменяется новым типом связи, в которой она приобретает ту меру господства над миром, какой добивается над материалом орудия. В этой форме жизнедеятельности она достигает вершины своего биологического совершенства. С этой вершины начинается ее восхождение к человеку посредством уже не только биологических, но и социальных по своему характеру превращений.

Впрочем, прежде чем она станет социальным существом, ей еще предстоит пережить ряд метаморфоз, образующих в ее истории период промежуточного - предсоциального (или постбиологического) - развития.

ПРЕДЧЕЛОВЕК.

РАСПАД СТАДА И ОТЧУЖДЕНИЕ ОТ ОРУДИЯ.

Нередко доводится встречать суждение о том, что овладение искусством выделки орудий уже превращает обезьяну в человека. Как мы могли убедиться, это не так. Орудие создает важнейшую предпосылку такого превращения - оно разрушает в обезьяне ощущение ее тождества с внешним миром, прерывает непосредственную биологическую связь с ним ("С - О"), принимая на себя роль посредника в этой связи ("С - ОТ - О"). Но орудие - не живое существо, не "субъект", и отношение, которое оно создает, ни по форме, ни по сути не является социальным. Благодаря ему, пресекается одна из нитей, привязывающих обезьяну к животному миру, но пока еще остается цела другая - "С - С". Назначение орудия состоит в опосредовании ее взаимодействия с предметным миром, но не с такими же, как она, другими членами стада. Кроме того, обособившись за счет орудия от предметного окружения, обезьяна пока еще не обособилась от самого орудия.

Предсоциальный этап ее развития как раз и охватывает период, в который она окончательно выделяется из животного мира, когда биологические формы поведения окончательно отходят на второй план и созревают все предпосылки для усвоения ею социальной формы жизнедеятельности. В этот период в ее истории происходят два важных события - распад стада, т.е. той формы коллективизма, в которой до сих пор протекала ее жизнь, и отчуждение ее от орудия. О них и пойдет теперь речь.

* * *

С точки зрения перспектив выживания вида, закрепление традиции выделки орудий является колоссальным позитивным фактором. Но у всякого явления есть и оборотная сторона: эта же традиция оказывается силой, разрушающей стадную форму видовой организации, искусственной причиной, подтачивающей естественное внутристадное единство.

Современным сообществам высших животных, в частности, сообществам приматов, свойственна, как известно, весьма сложная иерархическая структура их организации. Устройство жизни наших предков в этом смысле вряд ли сильно отличалось от устройства жизни нынешних человекообразных обезьян, поэтому мы предполагаем, что их сообщество изначально было построено по тому же принципу.

Распределение ролей в структуре стада обычно достаточно устойчиво. Этим обеспечивается устойчивость самой структуры, ее внутренней упорядоченности. В основе распределения ролей лежит, главным образом, признак физической силы особи, а также признаки пола и возраста. В зависимости от личных данных, каждый член сообщества занимает в нем то или иное место. Это место весьма жестко регламентирует все его поведение - пищевое, половое и всякое иное. Оно же определяет его роль при коллективных действиях - охоте или обороне от врагов.

Появление в жизни первобытного стада орудий труда в корне меняет сложившийся порядок вещей. По сути дела, предмет, именуемый нами "орудием труда", представлял собой не что иное, как оружие - оружие нападения и защиты. Как бы это ни огорчало современного пацифиста, следует признать, что первая "культурная традиция", приобретенная нашими предками, была традицией вооружения. Вооружась же, чтобы выстоять в борьбе с враждебными силами природы, они не могли не обратить оружие и против своих соплеменников, когда оказывались в конфликте с ними. И в этом случае исход конфликта неизбежно зависел уже не столько от личных данных особей - тех их признаков, на которых держится структура стада, - сколько от качества их вооружения и умения пользоваться своим оружием. В результате этого оружие стало фактором, расшатывающим устои организации стада.

По сути дела, такое расшатывание начинается уже на стадии подбирания орудий. Однако на этой стадии пользование орудием еще не входит в привычку, сопутствующую всякой деятельности обезьяны. Орудие, особенно если пригодные служить им предметы в месте стоянки стада редки, поначалу не является инструментом деятельности всех его членов, но прежде всего "охотников", и легко теряется или оставляется ими на месте охоты.

Переход от подбирания к изготовлению орудия меняет и форму пользования им. За счет того, что его выделка осуществляется на месте стоянки, оно оказывается внесенным в стойбище. Теперь оно максимально приближено к месту внутристадных конфликтов. Оно всегда "под рукой" и даже - "всегда в руках". Будучи пока еще "ничьим", оно становится достоянием всех членов стада, обусловливая его "поголовное вооружение". Применение орудия становится устойчивым навыком, распространяющимся на все более растущий круг видов деятельности. Добиваясь с его помощью побед в схватках с сильнейшим противником на охоте, обезьяна усваивает прочную привычку использования орудия и во всех остальных конфликтах, в том числе и в конфликтах с сильнейшими членами своего сообщества. Действие посредством орудия становится господствующей формой ее жизнедеятельности, вследствие чего сила самой обезьяны, на которой держится стадная структура, оказывается преодолена силой орудия.

Стадный уклад жизни сообщества расшатывается. На смену непосредственной биологической связи его членов - "С - С" - приходит связь, опосредованная орудием - "С - ОТ - С". В результате этого повышается мера личной независимости членов группы друг от друга, так сказать, "мера их личной свободы". Отношения между ними усложняются и приобретают большее разнообразие. Тот же эффект, который привносит орудие в отношение обезьяны к остальному миру, оно производит и во внутристадном укладе: степень господства над орудием становится показателем степени господства обезьяны над стадом. Не над другими особями - хотя, в какой-то мере, и над ними - но над стадом как формой организации сообщества - показателем преодоления власти стада над собой, освобождения от уз и законов стадного уклада, т.е. показателем степени выделенности обезьяны из стада. А вместе с тем и критерием обособления каждой особи от других: чем большее значение в их жизни приобретает изготовление орудий, чем больше внимание каждой обезьяны отвлекается на этот процесс, тем слабее ее ощущение тождественности с сородичами, то ощущение, которое не позволяет ей отличить себя от других.

Стадо распадается. И на остатках его структуры возникает новая форма коллективного союза - племя.

Таким образом, орудие меняет не только обезьяну. Оно не только ее, как отдельную особь, вырывает из ее животной среды, но вырывает и весь способ ее существования, поднимая его над уровнем животной организации, превращая стадо в племя.

Но что связывает членов племени? Инстинктивные стадные узы в нем угасают. Иерархическое распределение ролей нарушается. Что становится их заменой? Кризис стада, обусловленный вторжением в его быт орудия - это по сути своей кризис биологической формы существования. Разрешиться он может либо за счет гибели животного вида, либо за счет освоения нового, небиологического способа организации. То есть социального способа. Но его еще нет, и он не может возникнуть, пока обезьяна остается в плену орудия, пока именно оно, а не живое существо, опосредует ее предметные отношения. Поэтому форму сообщества обезьян, складывающуюся в этот период, можно назвать племенем лишь с некоторой натяжкой. Это уже не стадо, но еще и не племя. Это промежуточная, предсоциальная форма организации. Но ее появление уже исключает возврат к стадному укладу. Стада уже нет, и в этом заключается объективная предпосылка неизбежности развития предплемени в полноценное социальное сообщество.

Само собой разумеется, что никакого намерения к такого рода метаморфозам у членов стада не было и быть не могло. Орудие, явившись средством подчинения сил природы, оказалось и средством разрушения сил, связывающих стадо. Но ни у кого из его членов не было, очевидно, никакой потребности разрушать эти силы. Перерождение стада в социальный организм могло произойти лишь стихийно, помимо чьей бы то ни было воли, помимо, так сказать, самих обезьян. И ниже мы попробуем понять, как это совершилось.

Но прежде обратимся к еще одному процессу, развивавшемуся параллельно тому, о котором только что шла речь - к процессу отчуждения обезьяны от орудия.

* * *

Как уже говорилось, использование орудия едва ли не во всякой деятельности имеет для обезьяны то последствие, что ее животное единство с внешней средой трансформируется в единство с орудием. В ее глазах оно превращается в олицетворение всего, на что может быть обращено. Она сама становится зависимой от орудия в той мере, в какой остается зависимой от природы, опосредуемой орудием. Благодаря этому опосредованию она, как мы видели, совершает первый шаг к отделению себя от среды. Но теперь ей надо сделать второй, не менее важный шаг - отделить себя от самого орудия.

За счет чего и как может совершить обезьяна этот новый подвиг?

Очевидно, что для этого в ее жизни должно было появиться нечто, вклинивающееся в ее отношение с орудием и играющее роль посредника в этом отношении. Кто или что могло бы явиться этим посредником? Другой объект? Но орудие само является посредником в отношении ко всем объектам. Оно само играет роль любого объекта. Так что эту версию заведомо можно признать негодной. Другой субъект, другая обезьяна? Здесь, казалось бы, напрашивается следующее соображение: "Укоренение привычки производства орудий и постепенное их усложнение ведет к тому, что со временем в первобытном обществе возникает разделение труда. Часть его членов начинает специализироваться на выделке орудий. Другие, менее умелые, остаются по преимуществу их пользователями. Вследствие обособления этих первобытных "сословий" отношение субъекта-"охотника" к орудию оказывается опосредованным субъектом-"ремесленником". Оно принимает вид "С - С - ОТ", за счет чего и происходит отчуждение членов сообщества от применяемых орудий".

Но можно ли представить себе, чтобы такая форма организации сложилась в сообществе, остающемся еще, по существу, животным стадом? Разделение труда по половому, возрастному и ранговому принципу, т.е. по биологическим признакам, в нем существует, как существовало и прежде. Но откуда в нем может взяться производственное разделение труда, имеющее выраженный социальный характер? Понятно, что ни условий, ни причин для этого еще не было.

Более того, даже если предположить, что в стаде каким-то образом сложилось бы организационное разделение труда, если бы одни обезьяны стали только выделывать орудия, а другие - только пользоваться ими, - оно не только не изменило бы характера отношения обезьян к орудию, но вообще не было бы замечено ими. Ведь фактически случайное разделение подобного рода и так постоянно реализуется в стаде: всякая обезьяна то и дело использует орудия, изготовленные не ею, а другими обезьянами. Но от этого другие обезьяны не воспринимаются ею как посредники в ее отношении к орудию. Она не отличает себя от них - она и в самом деле ничем от них не отличается, - поэтому и результаты их деятельности она не отличает от результатов своей. Орудие, вышедшее из лап другой обезьяны она воспринимает точно так же, как орудие, вышедшее из собственных лап.

Наконец, сложись такое разделение труда, то даже и будь оно воспринято обезьянами, лишь часть из них оказалась бы в опосредованном отношении к орудиям - только обезьяны -"охотники". Обезьяны-"ремесленники" остались бы непосредственно связаны с ними. Между тем, речь идет о процессе, касающемся каждой обезьяны, о процессе, обусловливающем перерождение всего стада, а не части его. Поэтому и от данного предположения приходится отказаться.

Тогда мы вновь возвращаемся к вопросу: какая сила принудила обезьяну обособиться от орудия? Что явилось посредником в ее отношении к нему и существовал ли вообще этот посредник?

Такой посредник был, и можно утверждать, что его присутствие в жизни обезьяны повлияло на ее восприятие орудия не меньше, чем могло бы повлиять разделение труда. Этот посредник - она сама.

Современный человек - личность индивидуальная. Как островок огромного архипелага, он всегда в ощущении своего Я дистанцирован от других и сознает себя именно как себя, чем бы ни занимался. Обезьяна в среде себе подобных растворена, как капля воды в море. У нее нет чувства индивидуальности. Ее самовосприятие обусловливается внешними обстоятельствами, в частности, той деятельностью, которой она в данный момент занята. Перемена же рода занятий неизбежно влечет перемену в восприятии ею и себя самой. Можно сказать, что в ней живет столько разных индивидуализированных существ, сколько видов деятельности она способна выполнять.

На состояниях психики эта особенность ее животной природы сказывается так, что в разных занятиях для нее оказываются значимыми разные раздражители, а один и тот же может вызывать разные реакции. Выкармливает ли она детеныша, охотится, играет, кормится или охраняет территорию - всякая перемена занятия меняет ее внутреннее состояние, меняет ее восприятие своего окружения, меняет ее реакции. Такие внутренние перемены свойственны очень широкому кругу животных видов.