1 страница. Headpiece filled with straw

Headpiece filled with straw. Alas! *

и так далее.

Но коль скоро приведенная нами выше формула - т.е. субъект не говорит, а оказывается - адекватна, то сходство этой ситуа­ции с отчуждением, имеющим место в безумии, с очевидностью следует из предполагаемого психоанализом требования «истинной» речи. Если следствие это, предельно заостряющее парадоксаль­ность того, о чем здесь говорится, стали бы использовать как свидетельство об отсутствии в психоаналитической перспективе здравого смысла, мы вполне признали бы основательность возраже­ния, но обнаружили бы в нем лишнее подтверждение своей позиции, сделав для этого диалектический ход, у которого немало законных крестных: вспомним хотя бы Гегеля, выступавшего против «черепной философии», и предупреждения Паскаля, вторящего ему, еще на заре исторической эры «моего собственного я»: «люди с такой необходимостью являются сумасшедшими, что не быть сумасшедшим значило бы просто быть сумасшедшим на новом витке сумасшествия».

52
ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Этим мы вовсе не хотим, однако, сказать, будто культура наша по отношению к творческой субъективности пребывает во тьме внеш­ней. Напротив, субъективность эта никогда не оставляла борьбы за обновление неисчерпаемого могущества символов в рождающем их межчеловеческом обмене.

Придавать значение немногочисленности субъектов, которые яв­ляются носителями этой творческой активности, было бы отступ­лением на точку зрения романтизма, сопоставляющую явления, отнюдь между собой не эквивалентные. Дело в том, что субъек­тивность эта, в какой бы области она ни проявлялась - в поли­тике ли, в математике, в религии, или даже в рекламе - продолжает оставаться одушевляющим началом всего движения человечества в целом. Другой же взгляд, не менее обманчивый, заставил бы нас отметить противоположную ее черту: никогда еще не проступал так явно ее символический характер. Ирония революций состоит в том, что они порождают власть тем более абсолютную в своих проявлениях не оттого, что, как считают многие, она более анонимна, а оттого, что она в большей степени сводится к означающим ее словам. И более чем когда-либо, с дру­гой стороны, власть церквей обусловлена языком, который они сумели сохранить - момент, который, надо сказать, остался нес­колько в тени у Фрейда в той статье, где он описывает то, что мы назвали бы коллективными субъективностями церкви и армии.

Психоанализ сыграл определенную роль в ориентации современ­ной субъективности, и он не сможет сохранить эту роль, не согла­совав ее с тем направлением современной науки, которое вносит в нее ясность.

В этом и состоит проблема основания, которое должно обеспечить нашей дисциплине подобающее место среди других наук: пробле­ма формализации, по сути дела совсем еще не разработанная.

Ибо похоже, что теперь, когда медицинское мышление, в борьбе с которым складывался некогда психоанализ, вновь возобладало в нем, нам, чтобы догнать науку, предстоит, как и самой медицине, преодолеть отставание на добрых полвека.

В абстрактной объективации нашего опыта на фиктивных, а то и вообще симулированных, принципах экспериментального метода, мы видим результат предрассудков, от которых наше поле необходимо очистить, прежде чем мы начнем разрабатывать его в соот­ветствии с его подлинной структурой.

53
ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Странно, что мы, чья практика опирается на символическую функцию, отказываемся от попыток углубить ее, не желая приз­нать, что именно благодаря ей мы оказываемся в центре движе­ния, которое устанавливает новый порядок наук, ведущий к пере­смотру традиционной антропологии.

Этот новый порядок означает не что иное, как возврат к понятию истинной науки, заявившей о себе в традиции, отправляющейся от Теэтета. Как известно, понятие это было искажено позити­вистской революцией, которая, поместив науки о человеке на вершину пирамиды экспериментальных наук, на деле их этим на­укам подчинила. Объясняется такое положение дел ошибочным взглядом на историю науки, основанным на престиже специализированного экспериментирования.

Но в наши дни, когда науки, основанные на предположениях, от­крывают издавна бытовавшее понятие о науке заново, мы обяза­ны пересмотреть унаследованную от 19-го столетия классифика­цию наук под углом зрения, на который наиболее проницатель­ные умы совершенно ясно указывают. Чтобы отдать себе в этом отчет, достаточно проследить ход конкретной эволюции различных дисциплин.

Проводником при этом нам может послужить лингвистика, ибо именно она находится на острие современных антропологических исследований, и пройти мимо этого факта мы не вправе.

Математизированная форма, в которую вписывается открытие фонемы как функции парных оппозиций, образованных наимень­шими доступными восприятию различительными элементами се­мантики, приводит нас к основам позднейшего учения Фрейда, усматривающего субъективные источники символической функции в огласовке присутствия и отсутствия.

Сведение же всякого языка к небольшому числу подобных фоне­матических оппозиций, полагая начало жесткой формализации морфем самого высокого порядка, открывает перед нами возможность строгого исследования интересующего нас поля.

От нас самих зависит, как мы этим готовым аппаратом восполь­зуемся; параллельно с нами это уже сделала современная этногра­фия, которая расшифровывает мифы, опираясь на синхронию мифем.

Не замечательно ли, что Леви-Стросс, проводящий мысль о при­частности структур языка к социальным законам регуляции брач-

54
ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ных союзов, вступил на ту самую территорию, которую отвел для бессознательного Фрейд? ²⁵

Отныне уже невозможно не сделать общую теорию символа осью новой классификации наук, в которой науки о человеке вновь займут свое центральное место как науки о субъективности. Укажем их основной принцип, нуждающийся еще, конечно, в дальнейшей разработке.

Символическая функция обнаруживает себя как двойное движение внутри субъекта: человек сначала превращает свое действие в объект, но затем, в нужное время, снова восстанавливает это дей­ствие в качестве основания. Двусмысленность этой каждый мо­мент дающей о себе знать процедуры и задает поступательный ход функции, непрерывно чередующей действие и познание²⁶. Два примера, один заимствован со школьной скамьи, другой из нашей повседневности.

Первый пример, математический: на начальном этапе человек объективирует в двух количественных числительных два сосчитан­ных им множества предметов; на втором этапе он с помощью этих чисел осуществляет акт сложения множеств (ср. пример, приводимый Кантом в параграфе 4 Введения в трансценден­тальную эстетику во втором издании Критики чистого разума).

Другой пример, исторический на первом этапе человек, занятый в общественном производстве, зачисляет себя в разряд пролетари­ев, на втором он, во имя принадлежности к ним, принимает учас­тие во всеобщей забастовке.

Если примеры эти взяты из конкретных областей, представляю­щихся нам прямо противоположными - все более широкое при­менение математического закона с одной стороны, «медный лоб» капиталистической эксплуатации, с другой, - то объясняется это тем, что несмотря на кажущуюся их отдаленность следствия их в равной мере основоположны и в процессе описанного нами двойного превращения неизбежно друг с другом пересекаются: наибо­лее субъективная из наук созидает новую реальность, а тень об­щественного распределения берет на вооружение действенный символ.

Похоже, что противопоставление точных наук тем, от наименова­ния которых «предположительными» мы не станем отказываться, становится неприемлемым ввиду отсутствия для такого противо­поставления какого-либо основания²⁷.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Ибо точность отлична от истины, а предположение отнюдь не ис­ключает строгости. И если экспериментальная наука получает от математики точность, ее отношение к природе не становится от этого менее проблематичным.

Если связь наша с природой действительно рождает в нас поэти­чески окрашенный вопрос о том, не ее ли собственное движение открываем мы заново в своей науке, слыша

…голос тот,

Который знает,

Что он теперь ничей,

Как глас деревьев и вод» *,

то очевидно, что физика наша есть лишь ментальная конструк­ция, инструментом которой является математический символ.

Ибо экспериментальная наука определяется не столько количест­вом, к которому она действительно применяется, сколько мерой, которую она вводит в реальное.

Это явствует уже из измерения времени, без которого экспериментальная наука была бы невозможна. Часы Гюйгенса, которые, собственно, и обеспечивают ее точность, являются всего-навсего органом, реализующим гипотезу Галилея о гравитации тел, т.е. о равномерности ускорения, которое, будучи всегда одним и тем же, определяет закон всякого падения. Забавно, однако, что прибор был изготовлен раньше, нежели ги­потеза эта могла быть подтверждена наблюдениями, и что тем са­мым часы сделали наблюдения бесполезными, одновременно сообщив им необходимую строгость²⁸.

Но математика может символизировать другое время - то организующее человеческую деятельность интерсубъективное время, формулы которого мы начинаем получать из теории игр, именуе­мой все еще стратегией, хотя лучше всего было бы называть ее стохастикой.

Автор этих строк пытался некогда выявить в логике одного софизма временные пружины, посредством которых действия человека, сообразуясь с действиями другого, обретают в следовании метрике его колебаний приход уверенности, и в венчающем эту уверенность решении дают действиям другого - которые они от-

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

ныне включают - подтверждение (в отношении прошлого) и смысл, который им предстоит получить в будущем.

Тем самым доказывается, что именно уверенность, предвосхищае­мая субъектом в промежутке времени для понимания, определя­ет - в спешке, ускоряющей момент заключения, - решение другого, в зависимости от которого собственное движение субъек­та становится ошибкой или же истиной.

На этом примере видно, каким образом математическая формали­зация, вдохновившая логику Буля, не говоря уж о теории мно­жеств, может привнести в науку о человеческом действии то по­нятие структуры интерсубъективного времени, в котором нужда­ется для обеспечения строгости своих выводов психоаналитичес­кая гипотеза.

Если, с другой стороны, история техники исторической науки по­казывает, что идеальной мерой ее прогресса служит идентифика­ция субъективности историка с субъективностью, конституирую­щей первичную историзацию, в которой событие очеловечивается, то очевидно, что психоанализ в точности в эту меру укладывается, - как в отношении познания, поскольку он име­нно этот идеал реализует, так и в отношении эффективности, ко­торая получает здесь свое обоснование. К тому же пример истории рассеивает мираж «переживаемой реакции», которым одержима как наша техника, так и наша теория, ибо основопо­лагающей историчности запоминаемого события вполне достаточ­но для того, чтобы представить себе возможность субъективного воспроизведения прошлого в настоящем.

Более того, пример этот позволяет нам понять, каким образом психоаналитическая регрессия может включить в себя то посту­пательное измерение истории субъекта, которого, по мнению Фрейда, не хватало концепции невротической регрессии Юнга. В результате нам становится понятно и то, каким образом сам опыт стимулирует это поступательное движение, обеспечивая его возоб­новление.

И, наконец, обращение к лингвистике открывает доступ к методу, который, различая в языке диахронические и синхронические струк­турные образования, позволяет нам лучше понять различный смысл приобретаемый нашим языком в интерпретациях сопротив­ления и переноса, а также научиться отличать последствия вытеснения от структуры индивидуального мифа в обсессивных неврозах.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Известен перечень дополнительных дисциплин, которые Фрейд считал необходимым изучать на идеальном факультете психоанализа. Наряду с психиатрией и сексологией в него включены «исто­рия цивилизации, мифология, психология религий, история и ли­тературная критика».

Совокупность этих обнимающих курс техники психоанализа пред­метов без труда вписывается в эпистемологический треугольник, который мы обрисовали и который определяет методику высшего образования по теории и технике психоанализа.

Со своей стороны мы добавили бы сюда еще риторику, диалекти­ку в том техническом смысле, который закреплен за этим терми­ном начиная с Топики Аристотеля, грамматику, и наконец, венец эстетики языка - поэтику, которая должна включать и остающу­юся доныне в тени технику остроумия.

И пусть для многих названия этих предметов звучат несколько старомодно, мы все же сохранили бы их хотя бы в знак возврата к своим истокам.

Ибо на первых порах психоанализ, тесно связанный с открытием и изучением символов, сближался по структуре своей с тем, что в Средние века именовали «свободными искусствами». Лишенный, как и все они, подлинной формализации, он постепенно превра­щался, подобно им, в корпус привилегированных проблем, каж­дая из которых поднималась благодаря тому или иному удачному соотнесению человека с его собственной мерой, в самом этом частном характере черпая прелесть и человечность, способные компенсировать в наших глазах тот несколько несерьезный облик, в котором эти проблемы нам преподносились. Не будем, однако, относиться к этому свойственному психоанализу на первых порах облику, свысока; ибо на деле за ним стоит серьезный труд по вос­созданию человеческого смысла в скудные времена сциентизма.

Психоанализ этого раннего периода не заслуживает презрительно­го отношения еще и потому, что впоследствии он не поднялся на новый уровень, а пошел по ложному пути теоретизации, противо­речащей его диалектической структуре.

Дать научное обоснование своей теории и практике психоанализ может лишь путем адекватной формализации существенных изме­рений своего опыта, к которым, наряду с исторической теорией символа, относятся интерсубъективная логика и темпоральность субъекта.

III. РЕЗОНАНСЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ВРЕМЯ

СУБЪЕКТА В ТЕХНИКЕ ПСИХОАНАЛИЗА

Между мужчиной и любовью

Женщина.

Между мужчиной и женщиной

Мир.

Между мужчиной и миром

Стена.

(Антуан Тюдаль, Париж в 2000 году)

Nam Sibyllam quidem Cumis ego ipse oculis meis vidi in ampulla pendere, et cum illi pueri dicerent: Σιβύλλα τι ϋέλεις, respondebat illa: άποΰανειύ ΰέλω

(Satyricon, XLVIII.) *

Возвращение психоаналитического опыта к речи и языку как своей основе сказывается на его технике. Когда техника эта не погружается в область невыразимого, становится заметен происшедший в ней односторонний сдвиг в направлении все боль­шего отрыва интерпретации от своего исходного принципа. Это дает все основания подозревать, что отклонения в аналитической практике мотивируют постановку новых целей, которым охотно идет на службу теория.

Внимательный взгляд легко обнаружит, что проблемы символи­ческой интерпретации с самого начала внушали нашему малень­кому мирку робость, переросшую затем в недоумение. Успехи, достигнутые в этой области Фрейдом, поражают нас теперь бесцеремонностью в навязывании своей точки зрения, которой он, похоже, этими успехами и обязан; а демонстративность, с которой это проявляется в случаях Доры, Человека с Крысами и Человека с Волками, кажется нам в чем-то скандальной. Не случайно ведь умники наши уже не стесняются ставить приемлемость подобной техники под сомнение.

Корни этого разочарования лежат в поразившем психоаналитичес­кое движение смешении языков, о котором не так давно откро­венно говорила мне в частной беседе наиболее видная в его ны­нешней иерархии личность.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Следует отметить, что в условиях, когда всякий аналитик мнит себя избранником, призванным открыть в нашем опыте условия окончательной объективации, а энтузиазм, с которым встречают подобные теоретические работы, разгорается тем жарче, чем мень­ше отношения они имеют к реальности, смешение это лишь усугубляется.

Совершенно ясно, что принципы анализа сопротивления, сколько бы хорошо ни были они обоснованы, привели на практике ко все большему игнорированию субъекта, поскольку непонята осталась их связь с интерсубъективностью речи.

Если мы проследим по порядку семь первых сеансов Человека с Крысами, полный отчет о которых у нас имеется, покажется маловероятным, чтобы Фрейд действительно не распознал возникно­вения сопротивлении в тех местах, где, как нам теперь внушают нынешние практики, он якобы упустилих из виду. Ведь в конце концов именно текст Фрейда и дал им возможность указать на них, еще раз продемонстрировав то исчерпание субъекта, которое так восхищает нас в его работах, чьи богатства и по сей день не истощены, тем не менее, ни одним толкованием.

Мы хотим сказать, что Фрейд не только не поддался искушению побудить субъекта преодолеть себя и рассказать то, о чем поначалу умалчивал - он прекрасно понял, что эта игра в воображаемом направлена на соблазн. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к описанию выражения лица пациента во время болезненного рассказа о представленной им пытке, ставшей темой его помешательства: о крысе, которую заставляют лезть в задний проход жертвы. «В его лице, - читаем мы, - отражался кошмар безотчетного наслаждения». От Фрейда не укрываются ни действие, которое повторение этой истории оказывает на субъ­екта в момент рассказа, ни идентификация психоаналитика с запечатлевшим этот рассказ в памяти субъекта «жестоким капита­ном», ни подлинное значение теоретических разъяснении, которых требует субъект в залог продолжения своей речи.

Но вместо того чтобы дать в этот момент сопротивлению субъекта истолкование, Фрейд, к великому нашему изумлению, идет навстречу его требованию, и идет так далеко, что создается впечатление, будто он принял действительно правила его игры. Однако в высшей степени приблизительный, граничащий с вульгаризацией, характер объяснений, которых он пациента удостаивает, достаточно красноречив: речь идет не столько о доктрине

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

или ее внушении, сколько о символическом, чреватом секретным сговором, даре речи в контексте включающего этот дар вообража­емого соучастия. О даре, все значение которого откроется лишь позже - когда субъект мысленно установит символическую эквивалентность между крысами и теми флоринами, которыми он оплачивает труд аналитика.

Итак, мы видим, что Фрейд, отнюдь не игнорируя сопротивление, использует его как благоприятную возможность для возбуждения резонансов речи. При этом он следует, насколько это возможно, своему первоначальному определению сопротивления, используя его таким образом, чтобы субъект сказался в своем сообщении сам. Но стоит Фрейду заметить, что его щадящее обращение с со­противлением оборачивается поддержанием диалога на уровне бе­седы, в которой субъект продолжает, сохраняя свою уклончивость, его соблазнять, как он немедленно разговор обры­вает.

Мы видим теперь, что искусство анализа состоит в умении играть на многообразии возможных прочтений партитуры, которая записывается речью в регистрах языка, отсюда и та сверхдетермина­ция, которая имеет смысл лишь внутри этой упорядоченной структуры.

Одновременно мы начинаем понимать причины успеха Фрейда. Чтобы сообщение аналитика отвечало на глубинное вопрошание субъекта, нужно, чтобы субъект расслышал в нем лично ему адре­сованный ответ; привилегия пациентов Фрейда, которые получали «благую весть» из уст того, кто был ее провозвестником, как раз и удовлетворяла этому требованию.

Заметим по ходу дела, что в случае Человека с Крысами субъект предвосхитил это удовлетворение, заглянув предварительно в вы­шедшую незадолго до этого Психопатологию обыденной жизни.

Я не хочу сказать, что в наши дни книга эта, даже аналитикам, известна гораздо лучше, но вульгаризация выработанных Фрейдом понятий в обыденном сознании, вновь замуровавшем их в то, что мы называем стеной языка, сделала бы нашу речь куда менее действенной, попытайся мы придать ей стиль, которым пользовался Фрейд, обращаясь к Человеку с Крысами.

Подражать ему, однако, дело безнадежное. Если мы хотим, чтобы речь наша вернула себе действенность речи Фрейда, то нужно об­ратиться не к терминам, а к лежащим в их основе принципам.

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Принципы эти суть не что иное, как диалектика самосознания, которая, идя от Сократа к Гегелю, от ироничного предположения реальности всего рационального устремляется к научному сужде­нию, гласящему, что все реальное рационально. Открытие Фрейда показало, однако, что означенный процесс верификации не мо­жет подлинно захватить субъекта, не сместив его по отношению к центру самосознания, по оси которого располагала его гегелевская реконструкция феноменологии духа; другими словами, открытие это делает еще более сомнительными всякие поиски «осознания», которое выходило бы за рамки психологического феноме­на и не вписывалось бы в картину обстоятельств конкретного мо­мента, который, собственно, и является плотью универсального, и без которого это последнее неминуемо растворилось бы во всеоб­щем.

Эти замечания определяют границы, внутри которых наша техни­ка не может обойтись без признания структурных моментов геге­левской феноменологии в первую очередь диалектики господина и раба, диалектики «прекрасной души» и «закона сердца», и вообще всего того, что позволяет нам понять, каким образом конституирование объекта подчинено реализации субъекта.

Но если в достойном гения Гегеля требовании глубинной идентич­ности частного и универсального оставалось нечто пророческое, то психоанализ предоставил ему готовую парадигму, открыв структу­ру, где идентичность эта реализуется как отъединяющаяся от субъекта, и без всякой аппеляции к завтрашнему дню.

Отметим лишь, что именно это и представляется нам главным возражением против любых ссылок на целостность индивида; ведь субъект вводит разделение как в индивидуум, так и в коллектив, являющийся эквивалентом индивидуума. Психоанализ и есть то, что обнаруживает призрачную природуих обоих.

Казалось бы, забыть об этом уже нельзя, но психоанализ-то как раз и учит нас тому, что это забывается - подтверждение чего, и даже вполне закономерное, дают нам сами психоаналитики, чьими «новыми тенденциями» это забвение и представлено.

И если, со своей стороны, Гегель пришелся весьма кстати, чтобы дать нашей пресловутой нейтральности смысл, который не обличал бы в ней свидетельство умственного паралича, это вовсе не значит, что нам нечего позаимствовать от гибкости сократичес­кой майевтики и той виртуозной техники, с которой Платон ее нам преподносит - хотя бы для того, чтобы почувствовать в Со-

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

крате и его желании еще нетронутую тайну психоаналитика и со­риентировать по отношению к платоновской «скопии» наше собственное отношение к истине, позаботившись при этом сохранить дистанцию между припоминанием, которое Платон принужден был предпослать всякому пришествию идеи, и исчерпанием бытия, доведенном до конца в киркегоровском «повторении»²⁹.

Но между собеседником Сократа и нашим есть историческое различие, которое не лишним будет уточнить. Опираясь на созидательный разум, столь умело извлекаемый им из дискурса раба, Сократ обращается к подлинным господам, которых и стремится убедить в необходимости порядка, способного обосновать их могу­щество и истину господствующих в городе-государстве слов. Мы же имеем дело с рабами, которые принимают себя за господ и в универсальном миссионерском языке находят поддержку своему рабскому состоянию, закрепляя его узами присущей этому языку двусмысленности. В порядке юмора можно было бы даже доба­вить, что цель наша - восстановить в них ту суверенную свобо­ду, которую обнаруживает Шалтай-Болтай, напоминая Алисе, что в конечном счете именно он является господином означающего, хотя на означаемое, в котором получило оформление его бытие, господство это и не распространяется.

Итак, мы все время возвращаемся к нашей двойной ориентации: на речь и язык. Чтобы освободить речь субъекта, мы вводим его в язык его желания, т.е. в первичный язык, на котором, помимо всего того, что он нам о себе рассказывает, он говорит нам что-то уже безотчетно, и говорит, в первую очередь, символами симпто­ма

Этот обнаруженный анализом символизм представляет собой именно язык. Язык этот, воплощающий игривое пожелание одного из афоризмов Лихтенберга, носит универсальный характер языковой системы, доступной пониманию в любой другой такой же системе. В то же время, будучи языком, запечатляющим желание в момент, когда оно, добиваясь признания, только-только обретает человеческие черты, он является абсолютно частным языком данного субъекта.

Итак, я говорю «первичный язык», вовсе не имея при этом в виду «первобытный язык», поскольку Фрейд, чья заслуга как пер­вооткрывателя в этой области, позволяет сравнить его с Шампольоном, целиком расшифровал этот язык по снам своих современников. Кроме того, поле этого языка авторитетно определено в

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

основных чертах одним из сотрудников Фрейда, с самого начала принимавшим участие в этой работе - одним из немногих, кто внес в нее нечто новое. Я говорю о докторе Эристе Джонсе, последнем оставшимся в живых из тех, кто получил семь колец мастера, и чье присутствие на почетных местах в некоей международ­ной ассоциации доказывает, что достались они не простым храни­телям реликвий.

В своей фундаментальной статье о символизме³⁰ доктор Джонс на стр. 15 замечает, что несмотря на то, что символов - в том смысле, который термину этому придает анализ, - существует тысячи, все они относятся непосредственно к собственному телу, к отношениям родства, к рождению, к жизни, и к смерти.

Истина эта, признаваемая автором статьи безоговорочно, позволя­ет понять, что хотя символ, говоря психоаналитическим языком, и вытеснен в бессознательное, он не несет в себе ни малейших признаков регрессии или незрелости. Поэтому чтобы стать в субъ­екте действенным, ему достаточно быть услышанным, ибо дей­ствие его протекает в субъекте безотчетно, что мы и признаем в повседневной практике, объясняя многие реакции субъектов, - как нормальных, так и невротиков - их откликом на символи­ческий смысл действия, отношения, или объекта.

Следовательно, нет никакого сомнения,что аналитик может поль­зоваться властью символа, точно рассчитанным образом вводя его в семантические резонансы своих замечаний.

Это ознаменовало бы возврат к использованию символических эф­фектов в обновленной технике интерпретации.

В подтверждение мы хотели бы сослаться на традиционное индийское учение о «дхвани» ³¹, которое обращает внимание на свойство речи сообщать то, что в ней не высказано. Свойство это иллюст­рируется следующей басенкой, наивность которой, для таких ис­торий-примеров вполне обычная, не лишена юмора, привлечен­ные которым, мы находим и скрытую в ней истину.

Некая юная девица - гласит эта история - сидит на берегу реки, поджидая своего возлюбленного, и вдруг видит, что в ее сто­рону направляется брахман. Она тут же встает, идет ему навстре­чу и самым радушным тоном говорит: «Как вам сегодня повезло! Собаки, чей лай в этом месте вам раньше так досаждал, здесь больше нет: ее только что сожрал рыскающий в округе лев».

ФУНКЦИЯ И ПОЛЕ РЕЧИ И ЯЗЫКА В ПСИХОАНАЛИЗЕ

Отсутствие льва может, таким образом, иметь те же точно по­следствия, что и его прыжок, который, согласно весьма ценимой Фрейдом пословице, он дважды не делает.

«Первичный» характер символов сближает их на самом деле с те­ми простыми числами, из которых составлены все остальные; и если символы эти действительно лежат в основе всех семантем языка, то осторожно исследовав их взаимоналожения и восполь­зовавшись путеводной нитью метафоры, символическое смещение которой нейтрализует вторичный смысл сопряженных ею терми­нов, мы сможем полностью восстановить в речи ее способность вызывать представления.

Для своего преподавания и изучения эта техника требует глубоко­го усвоения ресурсов языка, в особенности тех, которые получили конкретную реализацию в поэтических текстах. Хорошо известно, что Фрейд вполне отвечал этому требованию в отношении немец­кой словесности, к которой, ввиду несравненного качества перево­да, следует добавить и драматургию Шекспира. Все наследие Фрейда свидетельствует об обширных познаниях его в этой области, к которой он постоянно обращался, как в технике ана­лиза, так и в работе над своими открытиями. Сюда надо добавить основательное знание классических авторов, знакомство с совре­менными исследованиями в области фольклора и заинтересованное участие в завоеваниях гуманитарных наук в области этногра­фии.