Лекция 13 1 страница

Мы с вами остановились в прошлый раз на четвертой молитве оглашения. После этой молитвы священник поворачивается к кре­щаемому или крещаемым и говорит: "Изжени из него (из них, из нея) всякаго лукаваго и нечистаго духа, сокрытаго и гнездяща­гося в сердце его". Эту молитву священник повторяет трижды и дует каждый раз на уста, на чело и на перси крещаемого. Затем говорит более подробно: " Изжени из него всякаго лукаваго ине­чистаго духа...", а дальше: "...духа прелести, духа лукавства, духа идолослужения и всякаго лихоимства, духа лжи и всякия не­чистоты... по наущению диаволю. И сотвори его оча сло­весныя..." (текст молитвы).

Здесь следует остановиться на моменте, который, может быть, внушает некоторые сомнения: почему так много раз нужно дуть или еще какие-то действия совершать? Разве сами по себе молитвы недостаточны? Зачем священнику нужно дуть и на чело, и на уста, и на перси?

Нужно помнить, что мы с вами всегда нуждаемся по самой природе своей в воплощении всего духовного. Мы не умеем восп­ринимать духовное только духовно, потому что сами имеем как бы двойную природу — духовную и телесную. Человек является вопло­щенным духом, поэтому всякая духовная энергия, духовное действие требуют воплощения, чтобы нам было легче их усвоить.

Сам Господь Иисус Христос, совершая чудеса, всегда прибегал к какому-то воплощению своих действий. Например, он делал брение из плюновения — брал землю, разводил ее слюной и пома­зывал такой мазью слепым очи, и они прозревали. В других местах он тоже совершал дуновения, иногда ударял, как сказано в Евангелии, слегка похлопывая, по какому-то члену, и брал за руку. Одним словом, Христос тоже прибегал к воплощению своего духовного действия. И все наши чинопоследования и обряды имеют ту же самую цель: нам нужно совершить некое духовное действие, но так, чтобы оно было воспринято телесными людьми. Поэтому мы прибегаем к разным символам, которые являются воплощением ду­ховного действия, они помогают нам соединить мир духовный с миром телесным, в котором мы живем.

Это необходимо. И у нас это не вызывало никакого сомне­ния, если бы какие-то действия не были для нас в какой-то мере скомпрометированы. Собственно, не само воплощение того или иного момента нас смущает, мы всегда так делаем: молимся Богу — делаем поклоны, это то же самое. Или совершаем крестное зна­мение. Можно мысленно перекреститься, а нам нужно обязательно рукой перекреститься. Это то же самое.

Но то, к чему мы привыкли, что вошло в наш быт, — оно не вызывает сомнений. А есть моменты, которые как-то чем-то скомпрометированы, и их нам понять и принять труднее.

Этой компрометации очень содействовали всегда колдуны, которые используют тоже средства, у них тоже есть символика, только смысл у нее другой. Для нас символ нужен, чтобы помочь молитве, чтобы она была более доходчивой, более ясной, чтобы выразить и воплотить наши духовные усилия, духовные устремле­ния. В колдовстве, в магии, как мы говорили много раз, символ употребляется как некая самодостаточная формула, там не требу­ется никаких усилий, никакой молитвы, никаких чувств или уст­ремлений — ничего этого не требуется. Там требуется просто подтвердить как бы договор с темными силами посредством исполнения каких-то формальных моментов. Если я проговорю какую-то тарабарщину, значит я тебе послушен, значит я использую ту формулу, которую ты мне дал. Поэтому я твой, и ты исполняй свою часть договора, делай то, что обещал. Это магизм. Поскольку всякое колдовство, всякое волшебство вообще в исто­рии человеческого рода и в русской истории, в русской жизни всегда оставалось очень распространенным и сильным (им полны и сказки, им полны до сих пор не только глухие деревни, но те­перь даже и города столичные), поэтому очень часто у нас про­исходят какие-то неприятные ассоциации и нам бывает трудно воспринять тот или иной символ.

Нужно помнить, что всякий чин, который мы изучаем, имеет очень древнее происхождение. И тогда, когда он составлялся, символ, употребляемый в нем, был естественным, он восприни­мался тогда легко и естественно — иначе, чем теперь. И в неко­торых случаях мы даже можем как-то изменить эту символику, но по большей части стараемся сохранить древний обычай, древний чин. И нужно поэтому относиться ко всем этим моментам естест­венно.

Конечно, если мы будем думать, что дуновение священника или кого-то из нас — крещаемых, крестных, присутствующих, моля­щихся — имеет особенную силу, в нем какое-то святое дыхание, само по себе попаляющее всякую нечистую силу, то это гибельно для нас. Это опять-таки магизм, колдовство, усвоение себе ка­кой-то особенной силы и святости, что, конечно, ведет к горды­не, прелести и превращает всю нашу духовную жизнь в язычество. Нужно всегда помнить, что всякое наше действие, всякое симво­лическое движение священника или что-то другое выражает всегда действие Божественное, Божие действие. Это есть всегда символ того, что дает нам Бог. Мы должны возводить всякое свое слово и всякий символ к Богу и не себе усваивать силу Божественную, а помнить, что все — от Бога. Тогда никакого магизма здесь не будет, тогда будет понятно, что всё это будет происходить по вере Церкви, по любви Церкви, по ее молитве. Это то, что отли­чает подлинно православное христианское отношение и богослуже­ние от всякого колдовства и магизма.

Я об этом говорю, может быть, на каждой лекции, но не бо­юсь, что вам это надоест, потому что такое твердое понимание, мне кажется, очень важным и необходимым. У нас сейчас практи­чески в Церкви это различение утрачено, и куда ни посмотришь, везде сталкиваешься с элементами магического восприятия христианства и богослужения. А в католицизме оно уже узаконе­но. И это, если хотите, есть как бы не выявленная еще ересь, очень страшная. Это не я открыл, эта ересь была известна и в древности, с ней боролась Церковь всегда. Я вам уже говорил, что древние каноны об этом говоря очень ясно — скажем, каноны Василия Великого стоят на страже чистоты православия, чистоты православного восприятия веры. Василий Великий назначает даже тяжелое наказание — до отлучения от причастия и от Церкви за подмену духа, подмену правильного восприятия, чтобы оградить православие от язычества. Тогда это было не менее актуально, чем теперь. Мы теперь забыли эти каноны, забыли эту строгость и опять возвращаемся к языческому мироощущению, что особенно, конечно, страшно внутри Церкви.

Именно на этом основаны очень многие наши заблуждения, отсюда происходит очень часто совершенно неправильное истолко­вание даже и священниками своих действий в богослужении, и ми­ряне очень часто не понимают, что такое служба, что такое та­инство христианское православное. Для нас необходимо обязательно всегда помнить, чувствовать это очень важное, принципи­альное различение, которое очень тонко, но его нужно всегда улавливать.

Не будем смущаться с этими дуновениями, плюновениями и т.п., не будем думать, что это какое-то колдовство. Это просто древние символы, которые для простого сознания древнего был естествен.

После той молитвы, которуя я прочитал, в требнике содер­жится следующее указание: "И совлечену и отрешенну крещаемому отвращает его священник на запад, горе руци имущего, и глаго­лет". "Совлечен и отрешен" — значит "раздет и распоясан" тот, кто будет креститься, с него снята одежда, снят пояс. Его свя­щенник поворачивает лицом на запад, и он должен поднять руки горе, и священник ему говорит: "Отрицаешься ли сатаны и всех дел его, И всех ангелов его, и всего служения его...?" Что это такое? Это уже не молитва, не заклинание, не запрещение нечистым силам. Это вопрос, который требует ясного ответа. Речь идет о некотором исповедании отношения со стороны того, кто приходит и просит таинства, просит, чтобы над ним соверши­лась тайна Божия.

Этот момент очень принципиален, потому что во всех та­инствах всегда, во всех чинопоследованиях в более или менее ясной форме присутствует этот момент — момент исповедания сво­ей веры. И вполне естественно, потому что вы помните слова Христа: "По вере вашей будет вам". Все духовное совершается всегда по вере. Вера есть необходимое условие для того, чтобы совершилось какое-то духовное действие. Это настолько удиви­тельно, что требует нашего особенного внимания.

Вспомним слова Евангелия о том, как Христос в Назарете не мог совершить никакого чуда "за неверствие их". Потому что Его соплеменники, те, кто жил вместе с Ним в этом городе, кто про­вел рядом с Ним детство и юность, — они не верили в Него. Они говорили: "Какие он может творить чудеса? Это же сын плотника. Все мы его знаем, знаем его братьев и сестер, откуда же у него такие силы, такие чудесные дарования?".

Они не верили в Него, и поэтому Евангелие говорит, что Христос не мог — я подчеркиваю эти очень странные для нас сло­ва — не мог совершить никакого чуда. Как это увязать со всемо­гуществом Божиим, ведь Христос — Сын Божий, Ему все возможно. Но Христос Сам говорит в другом месте: "Все возможно верующе­му". Вы видите, вера каждый раз Самим Христом поставляется как некое необходимое условие, и даже не условие, а некая как бы сила, как бы сама возможность совершения духовного действия.

Почему же Христос, всемогущий Сын Божий, не мог сотворить чуда? А потому, что чудо творится для человека, который явля­ется образом Божиим. Одной из основных черт богоподобия чело­века является его свобода, его творческая способность, актив­ность в духовном творчестве.

Эта свобода, эта творческая активность соединяются нераз­рывно с верой. Вера — это и есть творческая сила. Это не просто доверие, как мы часто думаем, упрощая для себя это по­нятие. Вера — это нечто другое, это какое-то особенное духов­ное состояние именно творческой возможности. Именно верой тво­рятся духовные действия. И если бы Господь без веры

присутствующих совершал бы чудеса, то это было бы насилием, и здесь Бог Сам отказывается от Своего всемогущества для того, чтобы сохранить свободу человека. Чтобы не умалить человека, не уничтожить его в некотором смысле, потому что насилие ду­ховное было бы упразднением человеческой богоподобной свободы. Так что Христос здесь Сам Себя ограничивает — до невозмож­ности. Не может Он преступить то, что Сам сотворил: дал чело­веку богоподобие и никогда не хочет его отнять.

Вера, таким образом, является необходимым состоянием для того, чтобы совершилось любое духовное действие. "По вере ва­шей будет вам". Все возможно верующему, и только верующему. И всякое таинство, которое является всегда особенным духовным действием, чудом благодати Божией, — всякое таинство требует веры.

Что это значит? Вот, например, в церкви совершается ка­кое-то таинство. Предположим, что там в это время есть ка­кой-то неверующий человек. Совершится оно или нет? Да, оно со­вершится, если есть вера Церкви, если каким-то образом все-та­ки Церковь здесь выявляет свою веру. Если есть хоть один чело­век, через которого возможно выражение всей веры Церкви, всей церковной полноты. Может быть, это священник, а может, ка­кие-то другие люди — словом, Церковь здесь имеет возможность во всей полноте эту веру явить. И тогда ради этой веры совер­шится таинство. Если не будет ни одного человека, если все присутствующие и священник не верят, то таинство не совер­шится. Нужно быть в этом совершенно убежденным.

Конечно, чрезвычайно трудная и конфликтная ситуация воз­никает, когда мы пытаемся совершать таинство, не имея свиде­тельства веры. Это бывает очень часто теперь, в особенности когда мы крестим. Сегодняшняя ситуация, когда стало как бы нормой крещение совершенно формальное, когда приносят детей неверующие родители и, можно сказать, неверующие крестные, когда священник не имеет возможности убедиться в их вере и со­вершает тем не менее крещение, — такое крещение действительно становится для нас некоей чрезвычайной коллизией, столкновени­ем неких совершенно как бы противоположных явлений.

Что я имею в виду? Тут вполне законно поставить вопрос: а совершается ли тогда таинство? Такое крещение, которое я уже описывал не раз, когда огромное количество людей, все они ка­кие-то маловерные в лучшем случае, а иногда просто неверующие, и священник ничего не может ни объяснить, ни сказать, ни спросить. Совершается ли тогда таинство вообще? Если каким-то образом к купели подошел человек, который вообще не верит, а решил креститься просто так, "на всякий случай"? Или прислала его жена крестить ребенка. Сама не пришла, ей нельзя — 40 дней не прошло. И вот он, неверующий, пришел и крестит. Совершится ли это таинство?

Здесь следует сказать: если священник крестит с верой, то, конечно, свершится. Но если крещаемый не верит, то он не воспримет благодать этого таинства, т.е. таинство совершится, но в сердце его эта тайна не войдет и благодати этой он не унесет с собой. Это относится к любому таинству. Можно так же точно исповедаться, и таинство будет совершаться. Но человек не почувствует облегчения, не почувствует, что благодать Божия подействовала в нем.

Что это значит, как это понять? Это требует простого ана­лиза. Бог дает Свою благодать, а человек не в силах ее вместить. Если бы Бог не дал Своей благодати, то значит, та­инство не совершилось. И так, конечно, будет, если, как я го­ворил, ни одного верующего человека нет. Но если кто-то есть, то Господь дает Свою благодать ради их веры. А воспринять эту благодать или нет — зависит от того человека, которому она да­ется. Если он верит, то примет, и примет столько, сколько ве­рит. Поэтому-то здесь, может быть, в самой выпуклой форме по сравнению с другими чинопоследованиями содержится исповедание веры. Более того, не только исповедание веры, но и принесение крещальных обетов, т.е. принесение некой присяги. "Отрицаешься ли ты сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и всего слу­жения его и всея гордыни его?". И крещаемый должен сказать: "Отрицаюся". Священник спрашивает его второй и третий раз, и он говорит: "Отрицаюся". Тогда он спрашивает: "Отрекся ли еси ты сатаны?". Там было в несовершенной форме — здесь усилива­ется вопрос, уже в совершенной форме ставится вопрос: "Отрекся ли ты сатаны?".

Смысл этого усиления таков: со всей серьезностью ты дол­жен понять, как важен этот момент, момент твоего самоопределе­ния. Ты отвечаешь Богу и перед Богом выбираешь свой жизненный путь. Отрекся ли ты наконец навсегда? И он говорит: "Отре­кохся". Трижды задается этот вопрос, и трижды приносится от­вет. И вот после этого еще одного усиления требует священник. Он говорит: "И дуни и плюни на него (на сатану — о. Владимир)". То есть вырази свое отречение еще и действием. И дело тут опять не в магии, не в том, что именно плюнуть и дунуть на са­тану надо, и тогда он исчезнет. Дело не в этом, конечно, а в том, чтобы ты выразил то, что говоришь, еще более ясно, еще более наглядно.

И вот если такое отречение от сатаны "и всех дел его, и всех ангелов его" (т.е. от всех духов тьмы, от всякого темного духа лжи) мы с вами стали бы дополнять и анализировать, то мы должны были бы сказать сегодня: "И от экстрасенсов, и от НЛО, и от космических пришельцев". От всего этого нужно отречься, это всё — разные ангелы сатаны, разные духи, всякие лживые учения. От всего этого требуется отречься, чтобы отныне свое сердце отдать только Богу.

После такого отречения священник поворачивает оглашенного лицом к востоку, т.е. к алтарю, и спрашивает: "Сочетаваешься ли Христу?" Смысл понятен, но скажу еще, что в греческом под­линнике стоит слово "синтаксис" — "соединение" ("Соединяешься ли со Христом?"). Не просто договариваешься и соглашаешься со Христом, а именно соединяешься с Ним. Оглашенный говорит: "Со­четаваюся". И также священник спрашивает его второй и третий раз, а потом усиливает этот вопрос в совершенной форме: "Соче­таешься ли еси Христу?". И оглашенный говорит: "Сочетахся".

Здесь тоже может возникнуть вопрос: как же сочетался, если он еще не крещен? Что здесь имеется в виду? Имеется в ви­ду, конечно, что он окончательно решил соединиться со Христом. Не только хочет этого, но это уже его твердое окончательное решение, его присяга, его обещание отныне соединиться со Христом. И тогда священник спрашивает: "И веруеши ли ему?". Ог­лашенный должен ответить: "Верую яко Царю и Богу".

После этого он должен произнести Символ веры, исповедо­вать свою веру во всё учение Церкви. Не просто сказать "да" на вопрос "веруете ли вы в Бога?", как это делают теперь многие, когда мы спрашиваем крещаемых: "Вот вы желаете креститься, а верите ли вы в Бога?". И слышим в ответ: "Ну да, я не отрицаю, что-то там такое есть". Нет, не такая вера здесь необходима. Здесь требуется исповедовать Символ веры, т.е. веру во все церковные догматы.

Вы помните, в конце Символа веры есть: "Верую во едину святую соборную и апостольскую Церковь", т.е. в Церковь и во все то церковное учение, которое она содержит. То есть испове­дание Символа веры означает принятие всей полноты церковной жизни, церковного учения, церковного сознания. Только тогда можно креститься. Никакая полувера, никакие сомнения здесь не­допустимы. Если ты еще не стал православным, тогда не приходи в православную церковь креститься.

Может быть, вы заметили, что я сказал вам, что после трех вопросов "Сочетаваешься ли Христу?" и трех ответов "Сочета­ваюся" следует один вопрос "Сочетавался ли еси Христу?" и один ответ: "Сочетахся". И потом — исповедание веры. Не думайте, что один. После того, как оглашенный произнесет Символ веры, священник снова его спрашивает: "Сочетавался ли еси Христу?". И он снова скажет: "Сочетахся". И священник снова скажет: "Ве­руеши ли Христу?", и снова он ответит: "Верую яко Царю и Бо­гу". И второй раз повторит Символ веры, а потом то же самое повторяется в третий раз.

Конечно, после третьего раза опять "Сочетался еси Христу?" — "Сочетахся". "Сочетался еси Христу?" — "Сочетахся". И третий раз вопрос тот же. После этого говорится: "И покло­нись Ему", и он поклоняется, говоря: "Поклоняюся Отцу и Сыну и Святому Духу, Троице Единосущней и Нераздельней".

Эта часть чина оглашения занимает наибольшее время, если исполнить ее по требнику и не сокращать. Таким образом, можно сказать, что главная часть чина оглашения — исповедание веры и принесение крещальных обетов. Это как раз то, что теперь про­ходит почти незамеченным во время массовых крестин, потому что если у священника могучий голос, тогда он может кричать с ам­вона: "Сочетаваешься ли Христу?". А они не знают, что отве­чать. "Отрицаешься ли сатаны?" — "Ладно, отрицаюся, от всего отрицаюся". То есть момент исповедания веры отсутствует по су­ществу, тем более что Символа веры не знает практически никто из тех, кто приходит креститься. С них никто не требует, чтобы они заранее выучили Символ веры, и они его не знают. Священник читает его сам или ставит какую-нибудь алтарницу, помощницу, чтобы она его прочитала, и она читает Символ веры себе под нос, а им невдомек, что это такое и зачем это нужно. Происхо­дит все совершенно формально — не исповедание веры теми, кто пришел креститься, а просто вычитывание чина. Конечно, про­исходит именно магия какая-то, и это трагично для нас. Когда вот так профанируется совершение оглашения, то что же удив­ляться, когда наш крещеный народ представляет собой такое страшное зрелище? Среди этого крещеного народа настоящих христиан почти нет. И так много одержимых, так много всяких бесноватых людей, больных. И этому не приходится удивляться, потому что все то, что должно быть дано в таинстве крещения, в этом удивительном чине, не воспринимается людьми. Они ни во что не верят, ничего не понимают и ничего не могут воспринять. И всё идет как бы мимо них, они уходят из церкви не обогащен­ными.

И напрасно мы думаем, что все дело в том, чтобы над ни­ми что-то совершить. Церковь так никогда не думала, она всегда считала, что самое главное — устроить сердце человека, напол­нить это сердце верой, чтобы разум человека стал истинным, чтобы человек именно изнутри, в духе проникался Богом. Вот что важно, а вовсе не какие-то действия, совершенные над ним.

Так вот, нужно еще раз подчеркнуть, что обеты, данные в чине оглашения и крещения, являются необходимым условием для совершения крещения. Если бы, например, тот, кто желает креститься, сказал бы:"Нет, я не отрицаюсь", священник не имел бы права его крестить. Если он скажет: "Нет, я не сочета­юсь со Христом", то у кого поднимется рука его крестить? То есть принесение этих обетов есть необходимое условие для со­вершения таинства крещения, отсюда следует важность и от­ветственность этого момента.

И еще, конечно, нужно помнить, что эти обеты потом потре­буют нашего ответа. На Страшном суде мы будем отвечать за то, соблюли ли мы верность этим обетам. Практически что это зна­чит? Приходит креститься человек, до сих пор живший в ка­ком-то грехе — например, как это часто бывает, в блуде. Он приходит, и священник должен обязательно его исповедать перед тем, как допустит к крещению. И когда он узнает, что человек этот живет в каком-то грехе, он должен объяснить, что это есть рабство — рабство греху, рабство сатане. Это несовместимое с православием, с церковной жизнью состояние. Если он хочет сое­диниться со Христом, то он должен покончить с этим рабством, прекратить свой грех. И когда он отрекается от сатаны, он от­рекается от этого греха, обещает, что никогда в жизни больше такого греха не совершит. Это есть отречение от всякого смерт­ного греха, того греха, который выводит человека из Церкви.

Недостаточность нашего оглашения проявляется как раз в том, что теперь все получается наоборот. Человек приходит креститься. Пытаешься его как-то приготовить, что-то объ­яснить, но, конечно, нет возможности, нет для этого нужного инструмента. И вот окрестил его и объяснил, и позвал его к церковной жизни. Показать ему хотя бы начало этой церковной жизни христианской, а человек после этого пропал. Церковь го­ворит: ты должен жить церковной жизнью, ты должен часто прича­щаться, должен молиться, должен войти в общину церковную. Все старое нужно забыть, к этому нет возврата.

А он пропал, и нет его день, нет его два, иногда он боль­ше никогда не приходит, а часто приходит через полгода, через год и сообщает, что так случилось, что он не смог придти, и снова он блудит или снова он пьянствует, или снова кого-то обокрал. И это бывает удивительно больно священнику, потому что нет ничего больнее и страшнее, чем вот такое попрание бла­годати Святаго Духа. Какое кощунственное пренебрежение даром Божиим, какое отвержение Бога! Это самое страшное.

Можно понять, когда человек грешит, не зная Бога. Но вот теперь он Его узнал и может покаяться, может начать новую жизнь. Но когда он был сподоблен Богом этой новой жизни, когда ему были прощены всего его грехи в таинстве крещения, когда его уже ввели в Церковь и сподобили причастия Св.Христовых Та­ин и благодати и любови Христовой, он как бы уже рожден для новой жизни — и после этого он снова все это начинает попрать, совершает поругание святыни, самой большой, самой великой свя­тыни. Это страшно. Может быть, это самое страшное.

Почему так происходит? Это происходит потому, что мы не совершаем своего долга. Мы не объясняем людям достаточно, как велико то событие, к которому они приходят, которого они ищут, как велико таинство крещения. Мы не даем им этого почувство­вать, мы не вводим их туда, куда должны ввести.

После исповедания веры священник возглашает: "Благословен Бог...." и читает молитву (текст молитвы). На этом оканчива­ется чин оглашения. Вот теперь, прежде чем перейти к самому чину крещения, я очень кратко познакомлю вас с описанием того, как оглашение происходило в древности. Тогда это было так. Те, кто собирается креститься, приводились к священнику или епископу, чаще к епископу. Он знаменовал их, т.е. осенял крестным знамением, возлагал руку на голову их и говорил мо­литву: "Благословен ты, Господи Боже..." (текст молитвы). Здесь снова знаменует и записывает его имя среди оглашенных. И далее молится: "Ты, Владыко, послал миру святое Твое слово..." (текст молитвы).

Здесь есть еще одно удивительное описание, очень древнее, в чине оглашения. Это описание сохранилось от древней паломни­цы-француженки, некоей Сильвии Аквитанской. Ее рукопись найде­на была в древних архивах и дала нам очень интересный материал.

Эта француженка была настоятельницей монастыря и поехала в Святую землю, где и прожила два года в Иерусалиме. Она очень интересовалась тем, как совершается богослужение, и вообще всей церковной жизнью в Иерусалиме. И оставила такое свиде­тельство: "И о том должна была я написать, как поучаются те, кото­рые приемлют Святое Крещение на Пасху. Заявляют свое имя, де­лают это до дня Четыредесятницы (т.е. до Великого поста о. Владимир). Имена всех записывает пресвитер, это бывает за восемь недель, в течение которых, как я сказала, продолжается Четыредесятница. Когда пресвитер запишет имена всех, на другой день Четыредесятницы поставляется для епископа кафедра в боль­шой церкви, т.е. в мортириуме. По ту и другую сторону садятся на кафедре пресвитеры и становятся все клирики (значит, целый собор: в середине кафедры епископ, а по бокам от него ­пресвитеры и клирики — о. Владимир). Затем приводятся по одному... крещения. Если это мужи, то приходят со своими отцами, если жены, то со своими матерями крестными. Затем епископ поо­диночке рассаживает... вошедшего, говоря, доброй ли он жизни, почитает ли родителей, не пьяница, не хвастун. И рассказывает о тех пороках, которые более тяжки в человеке. И когда он убе­дится, что тот безупречен во всем, о чем спрашивал епископ в присутствии свидетелей, то он собственноручно записывает его имя. Если же тот в чем-нибудь обвиняется, то епископ велит ему выйти, говоря: пусть он исправится, и когда исправится, приступит к купели.

Так он говорит, спрашивая о мужах и женах. Если же кто чужестранец, то он не так легко приступает к крещению, если только не представит свидетельства лиц, его знающих". Эта последняя фраза должна нас особенно удивить, потому что то, что мы прочитали, это уже не так легко. По ее наблюдениям, это наиболее легкая форма крещения. Если придет какой-то человек не местный, которого не знают здесь, то ему доступ к крещению будет еще гораздо более затруднен. Потребуются свидетели, ко­торые знают его жизнь.

И вот теперь сравните это с тем, что делается у нас. Ког­да каждый прохожий может войти в храм, ничего ни с кем не го­воря, заплатить за ящиком какую-то сумму и требовать, чтобы его окрестили (или его ребенка). И если его спросят, верует ли он в Бога или где его крестный, он будет возмущаться: делайте, мол, что положено, и все.

Я, к сожалению, слышал ужасные случаи. Например, когда крестным становился мусульманин. Случай, конечно, абсурдный совершенно, но реальный. Очень часто крестный бывает некреще­ным. То есть люди современные ничего не понимают. Да и откуда им что-то знать и понимать? Они не воспитывались в вере, ниче­го не могли прочесть, никто их ничему не научил. Они только слышали, что когда крестишь кого-нибудь, то нужен крестный. Так что их обвинить в этом нельзя.

Но здесь тем более велика ответственность священника и тех, кто какое-то отношение имеет к этим лю­дям из нас, из верующих людей. Вот поэтому мы с вами и имеем факультет катехизаторский и курсы катехизаторские, необходимо сделать что-то, чтобы изменить эту страшную сегодняшнюю обста­новку и, по существу говоря, профанацию величайшего таинства крещения. Нужно обязательно преодолеть это. В этом залог того, что Церковь наша будет жить. Если же будем профанировать величайшие свои таинства, то Церковь стоять так не может.

Мы заговорили о крестных, и здесь следует сказать несколько слов о том, для чего они нужны и как они появились. В этом свидетельстве вы слышали, что мужи приходят с отцами, а жены с матерями. Вполне естественно, что на крещение всегда человекам кто-то приводит. Бывает, что человек приходит сам, но чаще его приводит кто-то, кто ему что-то расскажет, как-то его подготовит. Вот такой человек называется крестным или восприемником. В древности было установлено, что должен быть один крестный. Для взрослого человека это не обязательно, и роль крестного не так велика при крещении взрослых. Другое де­ло, когда крестится младенцы.

Здесь нужно остановиться на этой проблеме вообще, потому что крещение младенцев признается вовсе не всеми. Вы знаете, что баптисты вообще отрицают возможность крестить младенца, и если, скажем, какой-то православный человек приходит к бап­тистам, то узнав, что он был крещен младенцем, баптисты будут крестить его снова, потому что не признают этого крещения.

Аргументируют они это тем, что в древности, в первых веках, младенцев не крестили вовсе. Это действительно так. Хотя они, вероятно, это утрируют, но все-таки младенцев в 1 веке не крестили, вероятно. Не крестили по вполне понятной причине. Во-первых, было немыслимо тогда вообще крещение младенцев, креститься в первое время — это был величайший подвиг. Это был подвиг веры, потому что вера христианская в глазах современни­ков явилась какой-то новой сектой. Она была воспринята чрезвы­чайно враждебно не только теми, кто ненавидел Христа, но вооб­ще всеми людьми, которые, по обычаю, консервативны. И вот по­является какое-то новое учение, причем учение, заявляющее о своей исключительности, которое говорит о том, что только оно одно спасительно, а все остальное — грех и заблуждение. С точ­ки зрения язычников это была агрессивная секта. Христианство для язычников выглядело именно так, да и не только для язычни­ков, но и для иудеев — в еще большей степени.