ЧАСТЬ 2 11 страница

Софья Андреевна кивнула.

— Лойко Младич, — объяснила она остальным, — был капельдинером цыганского хора, которого Лева хорошо знал. Богатырь, и удивительно поет под гитару — Лева почти плачет каждый раз. Приезжал к нам в гости. И однажды выпросил у нас итальянскую куклу, черного паяца из театра марионеток. Чем она его прельстила, не знаю. Просто в нее влюбился. Подари куклу, говорит, отплачу — не на этом свете, так на том. А не подаришь, залезу ночью, украду и красного петуха пушу... Шутил, конечно.

— Шутил, шутил, — сказал Толстой задумчиво. — Кукла была. И еще был... Олсуфьев, но в каком виде! Да успокойтесь вы ради Бога, вы под конец стали совсем хорошим!

Последние слова были обращены к Кнопфу, который так и сидел с вытаращенными в ужасе глазами и прижатой к сердцу ладонью.

За столом установилась тишина, нарушаемая только позвякиванием ножей и вилок. Индус наклонился к переводчику и спросил:

— Скажите, а вы не видели во сне сам этот амулет?

Толстой немного подумал.

— Видел. У него внутри, кажется, была какая-то золотая вставка, на которой обнаружился священный текст, почему-то египетский. Его потом, в другой части сна, перевели — и оказалось, что в нем содержится имя какого-то древнего бога. От него, впрочем, никакой практической пользы.

— Как интересно, Лева, — всплеснула руками Софья Андреевна. — Что же ты молчишь? И какое было имя у бога?

— Я не помню точно, — сказал Толстой. — Четыре буквы, по поводу которых ни у кого не было окончательной ясности. Но амулет, — он повернулся к индусу, — у меня пытались во сне отобрать. И даже хотели из-за этого убить. А потом, — Толстой повернулся к Кнопфу, — из-за него убили вас.

Кнопф, так и не оторвавший руку от сердца, закрыл глаза и кивнул, словно принимая случившееся как заслуженную кару.

— Скажите, а кто были эти писатели? — спросил Чертков. — Те несколько человек, которые вас придумывали?

Толстой отхлебнул чаю.

— Какие-то мрачные жулики, — сказал он. — Главного звали Ариэль. У них там один роман сочиняет целая артель.

— Что-то вроде буриме? — спросил Чертков.

— Нет, — ответил Толстой, — гораздо хуже. Там книги пишут, как наши мужики растят свиней на продажу. И вот в таком романе я был героем. Впрочем, одно время я даже писал его сам. Причем придумывал самые дикие и неправдоподобные куски. Для этого я надевал на руку белую перчатку. Перчатка самая настоящая, лежит у меня на столе, и я действительно иногда ее надеваю, когда пишу, потому что у меня на руке мозоль. И еще я слышал массу непонятных новых слов. Были очень смешные.

— Значит, вы все-таки видели будущее, — сказал индус. — Хотя бы и через такую странную призму. Ведь, насколько я понимаю, в вашем видении присутствовали элементы, которые никак нельзя вывести из вашего повседневного опыта.

— О да, присутствовали, и в большом количестве, — подтвердил Толстой. — Особенно когда мне привиделся Достоевский с боевым топором. Вот там уже начался форменный кошмар. Живые мертвецы на улицах Петербурга, аршинные непристойности на стенах... Люди, высасывающие друг у друга душу с целью коммерческой прибыли, причем даже не для себя, а для тех, кто их этому учит.

— Апокалипсис, — вздохнула Софья Андреевна.

— Впрочем, и сейчас происходит то же самое, — продолжал Толстой. — Вопрос для большинства не в том, как жить, чему служить, что проповедовать, а в том, как выиграть приз, обогатиться... Отсюда до Ариэля совсем недалеко.

— Ты про это много думаешь, — сказала Софья Андреевна. — Вот и привиделось.

— Возможно и так, — ответил Толстой. — Кстати, Достоевский постоянно цитировал Конфуция, и как раз те самые места, которые я недавно перечитывал.

— Вы сказали «Ариэль», Лев Николаевич? — негромко спросил Чертков.

— Да.

— Это имя означает, насколько я знаю, «Лев Божий».

— Ах, Лева, — сказала Софья Андреевна. — Ариэлем наверняка был ты. Самый великий Лев из всех.

— Я же объяснил, что был в романе просто героем. А он — моим автором.

— Но ты всегда говорил, Лева, что, когда пишешь, обязательно становишься героем сам, — сказала Софья Андреевна. — И по-другому вообще невозможно писать художественное.

Толстой, опускавший в этот момент чайную ложку в стакан, вдруг замер.

— Лева, что с тобой? Ты поперхнулся?

— Нет, — сказал Толстой и рассмеялся. — Эта мысль очень пригодилась бы мне во сне. Именно так, да... Автор должен притвориться героем, чтобы тот возник... Вот где его можно поймать... Тогда понятно, зачем спасать героя. И где искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает — это ведь безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет...

— Ты сумбурно говоришь, — сказала Софья Андреевна.

— Неважно, — ответил Толстой, — это пустое, думаю вслух. Интересно устроен человек. Кто из христиан не мечтал о том, как служил бы Христу, если б жил в Палестине при Тиберии. А на самом деле помочь путешествующему Богу очень просто, и такая возможность есть у каждого — надо только оглядеться по сторонам и посмотреть, кому рядом плохо.

— Так еще сумбурней.

Толстой отхлебнул чаю.

— Тебе интересней будет другое — я ведь запомнил фамилию этого Ариэля. Его звали Ариэль Эдмундович Брахман.

— Брахман? — переспросила Софья Андреевна. — Я помню такого. Прозектор, которого мы встретили в Одессе, да?

— Да, именно. Ермолка. Только тот, кого я видел во сне, был совсем на него не похож, — сказал Толстой.

— Что за Брахман? — спросил Чертков.

— Когда мы проезжали через Одессу, — объяснила Софья Андреевна, — у нас был сосед по гостинице, крайне странный господин из Варшавы. Он попытался украсть у Левы ермолку, которую ему подарили местные евреи. Причем он не имел никакого воровского опыта, это сразу было понятно, поскольку его поймала гостиничная прислуга. Уже собирались звать околоточного, но он повалился на колени, расплакался и признался, что хотел просто взять какую-нибудь безделицу на память о великом человеке. У меня, говорит, жена беременная, так я деткам буду на голову эту ермолку надевать, может, из них писатели вырастут.

Когда переводчик закончил эту длинную фразу, индус спросил:

— И чем все кончилось?

— Лева развеселился, — продолжала Софья Андреевна. — Подарил ему эту ермолку и даже выпил с ним водки. Только, сказал, тут не в ермолке дело...

За столом засмеялись.

— Видишь, Лева, исполнилось, — сказала Софья Андреевна, — хотя бы и только во сне. Возможно, это был сын или внук того Брахмана. Или вообще правнук.

— Вас не поймешь, — махнул рукой Толстой, — Чертков говорит, Ариэль это я сам, а ты считаешь, что он потомок прозектора, укравшего ермолку. И потом, во сне у него были сообщники, которых я совершенно точно не встречал в Одессе.

Он повернулся к индусу.

— Так что же это все-таки за амулет?

— Он называется «Книгой Жизни», — заговорил индус, делая паузы, чтобы переводчик успевал. — Где и когда он изготовлен, неизвестно, но уже много столетий он передается из поколения в поколение как сокровище. Считается, что если надеть его на шею и заснуть, можно увидеть вещий сон.

— Откуда он у вас?

— Я получил его в дар от своего учителя, а тот от своего. Они верили, что эта золотая книга позволяет заглянуть в будущее. Однако это будущее всегда видится через призму ума, который в него смотрит. Поэтому увиденное будет неизбежно засорено — или, вернее, обусловлено — личным опытом смотрящего. Если, допустим, вы кавалерист, то и увидите вы скорей всего будущее кавалерии. Тогда в вашем сне могут появиться железные лошади, изрыгающие огонь. Такой случай на моей памяти был...

— А если вы Лев, сочиняющий книги, — ответил Толстой, — то вас растерзают потомки сумасшедшего прозектора, который мечтал, чтобы его потомство посвятило себя литературе.

Переводчик долго объяснял игру слов, связанную с именами «Лев» и «Ариэль». Потом Толстой задумчиво сказал:

— Некоторые детали будущего мира... Как бы это сказать, они были вполне понятны и уместны во сне, но совсем лишились смысла сейчас. Я даже не могу их толком вспомнить. Как, знаете, если бы во сне вам объяснили принцип работы фонографа на арабском языке, и вы все поняли, но проснувшись, не смогли бы ничего воспроизвести.

— Это лучшее свидетельство, — сказал индус, — что опыт был подлинным.

Толстой пожал плечами.

За столом установилась тишина. Воспользовавшись моментом, Кнопф прокашлялся и деликатно произнес:

— Лев Николаевич! Я еще раз хочу извиниться за допущенное недоразумение...

За столом засмеялись.

—...и сообщить, — мужественно продолжат Кнопф, — что фонограф теперь исправен и будет готов к работе, когда вы изволите приказать.

— Это я должен извиниться за недоразумение, — ответил Толстой, — большое вам спасибо, господин Кнопф... Гм. Как-то даже странно видеть вас без револьвера.

— Лева, ты его совсем смутишь, — шепнула Софья Андреевна.

Но Толстой уже повернулся к индусу.

— Если отбросить все безумные детали, — сказал он, — я вынужден признать, что этот сон действительно определенным образом... Так сказать, соприкасается с моими давними мыслями. Со многими из моих мыслей. Но я не верю, разумеется, что таким образом можно заглянуть в будущее.

— Этот амулет позволяет увидеть истину, — ответил индус. — А будущее и прошлое — только часть истины.

— Не могу похвастаться, что видел истину.

— В таком опыте она может быть замаскирована, или смешана с бессмыслицей, — отозвался индус. — Как солнце в небе — иногда оно скрыто облаками, но его присутствие несомненно.

— Верно, у меня во сне много раз возникал вопрос об истине, — согласился Толстой. — Но ответа на него я так и не получил.

— Тогда опыт продолжится, — сказал индус. — Раз начавшись, он обязательно доходит до конца.

Толстой усмехнулся.

— Мы здесь встаем на зыбкую почву. Вы хотите уверить меня в том, что произошло чудо. Но, по моему глубокому убеждению, истина и чудо — две вещи несовместные. Когда заходит речь о разных там воскрешениях, преображениях и прочем, надо сразу проверять, на месте ли ваш кошелек. Обратите внимание, ведь эти религиозные чудеса всегда какие-то убогие, заштатные — или икона плачет маслом, или, к примеру, хромой на обе ноги начинает хромать на одну, или бесы временно переселяются из одного стада свиней в другое...

— Лева, — укоризненно сказала Софья Андреевна.

— Вы материалист? — спросил индус.

— Ни в коем случае, — ответил Толстой. — Я как раз полагаю, что нет заблуждения мрачнее, чем воззрение материалистов. Однако я не могу сказать, что целиком принимаю какую-то из религиозных доктрин.

— Вы верите в Бога?

— Конечно.

— А вы согласны с тем, что человек — это его воплощение?

Толстой засмеялся. Чертков повернулся к переводчику и сказал:

— Он потому смеется, что два дня назад мы говорили как раз об этом. И Лев Николаевич замечательно, по-моему, сформулировал ответ. Он выразился так: человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей — и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога.

Дослушав перевод, индус очень серьезно кивнул и спросил:

— Вы верите в переселение душ?

— Я полагаю, — ответил Толстой, — что существование отдельной личности — это одна из фаз вечной жизни в постепенно возвышающихся формах. И эти формы так близки между собой, что смутное воспоминание о предыдущем состоянии не исчезает в человеке никогда. Может, поэтому и говорят о переселении. Но смерть в любом случае не страшна, она просто переход. Мир — одно целое. И нет другого чуда, кроме жизни.

— Согласен, — сказал индус, когда переводчик договорил. — Единственным настоящим чудом являемся мы сами. Поэтому я вовсе не уверяю вас в том, что с вами произошло чудо. Напротив, с моей точки зрения в таком опыте нет вообще ничего необычного.

Толстой улыбнулся.

— Ну, если так, хорошо. Значит, вы говорите, что я когда-нибудь досмотрю этот сон?

— Да, — сказал индус, — непременно. И амулет вам будет уже не нужен.

В разговоре возникла пауза, которой воспользовался появившийся в дверях лакей.

— Прибыли новые гости, — сообщил он.

— Кто там? — спросила Софья Андреевна.

— Двое образованных рабочих, — насмешливо сказал вошедший вслед за лакеем сын Толстого Дмитрий Львович, — и еще девушка-курсистка. Кажется, из нигилистов — коротко стриженная, рыжая и курит папиросу. Хорошенькая.

— Ну вот, — усмехнулся Чертков, — будут опять просить денег на револьверы.

— Я опять не дам, — ответил Толстой. — А девушку эту курить отучим. Взять ее на прогулку верст на восемь, сразу свои пахитоски забудет...

— Ах, Лева, — всплеснула руками Софья Андреевна, — отчего же ты презираешь всякое движение женской души к эмансипации?

Толстой засмеялся.

— Когда женщины начинают толковать об эмансипации, — сказал он, глядя на индуса, — я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нем Платон проповедовал общность жен. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация... Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.

— Спасибо, Лева, — сказала Софья Андреевна хрустальным голосом, — что сегодня ты хотя бы не требуешь, чтобы я надела сарафан и лапти и шла на реку стирать белье.

— Очень тебе не помешало бы, — ответил Толстой, вставая из-за стола, — только ты ведь не сможешь. Это тебе не прелюдии Шопена.

Заметив, что остальные гости тоже стали подниматься с мест, он добавил:

— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я вас покину до ужина — мне надо написать пару писем...

Он повернулся к индусу.

— А завтра с утра, если позволите, я покажу вам свою школу для крестьянских детей.

— Это будет интересно, — вежливо сказал гость.

Вернувшись в кабинет, Толстой запер дверь изнутри и сел за стол. Его немного клонило в сон, но слабость была странно приятной. «Вот интересно, — подумал он, — а если сейчас усну, увижу продолжение?»

Он положил сложенные руки на стол и опустил на них голову, приняв ту же самую позу, в которой пришел в себя перед обедом. Однако, несмотря на сонливость, настоящий сон не шел. Несколько раз Толстой открывал и закрывал глаза, пока не заметил вдруг, что со стены — с того места, где всегда висели портреты Фета и Шопенгауэра, — на него иронически смотрит Наполеон Третий, драпируясь в горностаевую мантию со странным орденом, похожим на пятиконечный мальтийский крест.

«Постой-ка, — подумал он, — да я ведь уже сплю...»

Мало того, оказалось, что он может смотреть не открывая глаз — причем во все стороны: он видел висящую на шкафу одежду, косу без ручки и свою круглую мягкую шляпу. Одновременно ему были каким-то образом видны стоящие в другом углу палки для прогулок. Но, несмотря на эти знакомые по каждодневному быту детали, комната совершенно точно не была его кабинетом, потому что у нее отсутствовали окна.

«Эту комнату я уже видел, — вспомнил Толстой, — только она была немного другая... Я в ней как раз пытался писать себя сам... Не попробовать ли снова? Надо бы взять и кончить это дело, пока Ариэль в Египте...»

Удивляясь, как легко и плавно удается любое действие, Толстой взял со стола белую лайковую перчатку, надел ее на руку, поднял перо, макнул в чернильницу и вывел на бумаге мгновенно возникшую фразу:

«Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов».

XXVII

Дверь распахнулась, и в камеру вошли двое жандармов — майор Кудасов и неизвестный поручик.

Майор выглядел браво — его подусники были густо нафабрены, щеки выбриты, и вообще он имел такой вид, словно хотел ехать на бал, но в последний момент все-таки отправился на службу. Сопровождавший его поручик был совсем молодой человек, безбородый, с пробором посередине головы и влажными внимательными глазами, какие бывают у беременных сук и пишущих о парижской моде журналистов.

Оба жандарма явно были люди хорошего общества, и по некоторой казенной окаменелости их лиц делалось ясно, что им не по душе предстоящая беседа.

«Почему у этих жандармов всегда такой виноватый вид? — подумал Т. — Впрочем, интереснее другое. Вот сейчас — кто их создает? Я сам? Ариэль? Или вообще какой-нибудь Гриша Овнюк? Посмотрим...»

— Вы спали, граф? — спросил Кудасов. — Извините, что пришлось разбудить.

— Давайте сразу к делу, — сказал Т.

— Извольте. Знаете ли вы, какая кара полагается вам за убийство княгини Таракановой и сопровождавших ее лиц?

Т. нахмурился.

— Я не убивал бедняжку, — сказал он, — совсем наоборот. Я пытался ее защитить, но подоспел слишком поздно.

— От кого вы ее защищали?

— От амазонских индейцев, плюющихся ядовитыми стрелами. Это они ее погубили. Хотя какой-нибудь Победоносцев вполне мог бы сказать, что ее погубило безверие.

— Про покойного обер-прокурора мы поговорим позже, — сказал Кудасов. — Что за индейцы?

— Вы полагаете, я был с ними знаком? — спросил Т. с сарказмом. — Мне их не успели представить.

— И где они сейчас?

— Сгорели.

— Хорошо-с... Труп жандармского полковника вы решили доверить воде для контраста с огненным погребением?

— Какого полковника?

— Которого задушили после убийства Таракановой.

— Задушил? — поднял брови Т. — Я? Помилуйте, да я такими делами не занимаюсь. Душить, сказали тоже... Я понимаю, впрочем, откуда у вас такие мысли. Я действительно ходил одно время в жандармском кителе. Но мне его дали цыгане, потому что я вышел из реки совершенно голый...

— А как к вам попал саквояж с империалами, найденный в вашем номере «Hotel d’Europe»? Тоже цыгане дали, когда вы вышли из реки?

— Нет, — ответил Т., — когда я вышел из реки, саквояж был уже на берегу. Думаю, он оказался там потому, что я задел его ногой. А вот цыгане тут ни при чем. Это была совсем другая река, и, кстати, замерзшая.

— Да-да, — согласился Кудасов. — Понимаю, в одну реку нельзя войти дважды...

— Нет, — сказал Т., — это даже географически совсем другая река. Стикс.

Офицеры переглянулись.

— То есть, — вкрадчиво спросил Кудасов, — если я вас правильно понимаю, банкир Каиль, которому принадлежал саквояж, не сумел переправиться через Стикс, а вы сумели?

Т. кивнул.

— В точности как вы говорите. Когда ваши сведения соответствуют действительности, я первый рад это подтвердить.

— Убийство обер-прокурора Победоносцева с группой монахов, я полагаю, тоже связано с легендами и мифами Древней Греции?

— Вы не представляете, до какой степени, — ответил Т. — Только не Древней Греции, а Древнего Египта. И это совсем не убийство, а несчастный случай при... э-э... непротивлении злу.

— Непротивлялись при помощи осколочных бомб два раза, — сказал молодой жандарм, — первый раз возле города Коврова, а потом на квартире обер-прокурора Победоносцева в Петербурге?

— Примерно так, — согласился Т. — Кажется, оба раза все было по совести. Вспоминаю без раскаяния.

Жандармы опять переглянулись, на этот раз почти весело.

— Ну что же, этот разговор нет смысла продолжать до бесконечности, — сказал Кудасов. — Картина ясна.

— Полностью согласен, — подтвердил поручик.

— Мы даже не упоминаем загубленных вами сыщиков, — продолжал Кудасов, — что ж тут вспоминать про такую мелочь в общем балансе. И вы ведь уже много лет идете по этому пути, граф. Еще при покойном министре Долгоруком у вас в Ясной Поляне были устроены тайные ходы и лестницы на случай встречи с законом, знаем-знаем. А по ночам на караул выходило столько народу, сколько вокруг острога не ходит... Останови мы вас тогда, и все могло бы сложиться иначе. Но теперь болезнь слишком запущена, чтобы ее лечить. Хочется верить, вы с самого начала понимали, что вас ожидает за подготовку цареубийства.

— О чем это вы? — с недоумением спросил Т.

Кудасов пристально поглядел Т. в глаза и положил на стол сложенный вдвое лист бумаги.

— Это письмо до вас не дошло, — сказал он. — Но сейчас вы можете его прочесть.

Т. взял бумагу и развернул ее. Лист был исписан аккуратным легким почерком:

Hotel d 'Europe, графу Т.

Граф,

Перед собранием вы спросили об «императоре, распускающем думу» (если вы еще помните), однако обстоятельства сложились так, что в тот раз я не успела вам ответить. Попытаюсь рассказать в письме.

Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьев сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоем записали такую версию: