ЧАСТЬ 2 6 страница

— Граф, — произнес мужской голос за дверью, — я знаю, что вы здесь. Я видел разбитое стекло и веревку на крыше. Не стреляйте, прошу вас.

— Да что вы, сударь, — сказал Т., — я и не собирался. Какие только мысли приходят вам в голову...

Дверь открылась, и в комнату вошел высокий человек в белом кавалергардском мундире, с золотой каской в руке. Это был блондин лет тридцати с небольшим — вернее, подумал Т., полублондин: волосы сохранились только на его висках и затылке, а вся остальная голова была лысой, причем лысина имела неправдоподобно прямые и четкие границы, словно от лба до макушки промаршировала рота военных лилипутов с косами.

Т. заметил, что кавалергард держит каску надетой на кулак — будто выставив перед собой золотой таран со стальной птицей и белой восьмиконечной звездой. Т. усмехнулся и навел ствол ему в лицо.

— Вы обещали не стрелять, — напомнил тот.

— Я и не буду, — сказал Т., — если вы отдадите мне свой пистолет.

— Пистолет?

— Да, — ответил Т. — Пистолет, который вы прячете под каской. Она выступает вперед дальше, чем если бы вы несли ее просто на руке.

Кавалергард виновато улыбнулся, снял каску с руки и отдал Т. маленький браунинг. Взяв оружие, Т. кивнул в сторону стола.

— Садитесь. Только без глупостей, предупреждаю очень серьезно.

Господин уселся на то место, где незадолго перед этим сидел демиург.

Т. нахмурился — у него мелькнула крайне неприятная мысль, что это на самом деле не Олсуфьев, а все тот же Ариэль, который выбежал за дверь, переменил грим и наряд и вошел в комнату в новом качестве.

Т. сел напротив кавалергарда и положил ружье на колени. Несколько мгновений они молча глядели друг на друга. Потом Олсуфьев нарушил молчание.

— Я знал, рано или поздно вы придете, — сказал он. — Что ж, граф, у вас есть все основания требовать удовлетворения. И я обещаю дать его в любой форме. Только прошу не впутывать в наши расчеты Аксинью. Это чистое существо не имеет никакого отношения к происходящему между нами.

— Прекрасно, — ответил Т. — Может быть, в таком случае вы объясните, что, собственно, между нами происходит? Я теряюсь в догадках.

Олсуфьев исподлобья глянул на Т., словно игрок, пытающийся понять, какие карты на руках у соперника.

— Что вы знаете?

Т. усмехнулся.

— Я знаю не все. Но кое-что мне известно. И если я хоть раз замечу ложь, я размозжу вам голову. Поэтому не лгите и не изворачивайтесь. Рассказывайте все как есть от начала до конца.

— Спрашивайте, — согласился Олсуфьев.

— Что такое Оптина Пустынь?

— Не знаю.

— Вы лжете, — сказал Т., поднимая ружье.

— Нет, не лгу. Я действительно не знаю. И сыскное отделение тоже. Ваше путешествие, граф, как раз и является попыткой найти ответ на этот вопрос.

— Не говорите со мной загадками, — сказал Т. — Мне нужны отгадки. Еще раз спрашиваю, что находится в Оптиной Пустыни?

Олсуфьев улыбнулся.

— Бог.

Т. посмотрел на него с недоумением.

— Бог?

— Это просто самое короткое известное мне слово, указывающее на то, что за пределами всяких слов. Можно притянуть сюда много других терминов, только какой смысл? Вечная жизнь, власть над миром, камень философов — все это меркнет по сравнению с тем, что находит пришедший в Оптину Пустынь.

— Подождите, — сказал Т. — Не нужно поэтических образов, прошу вас. Только факты. Вы хотите сказать, что попавший в Оптину Пустынь встречает Бога?

— Или становится Богом сам. Это знает только тот, кто туда попал. Например, Соловьев. Но поговорить с ним нет никакой возможности, потому что он находится под строжайшим арестом, и высочайшим указом ему не дозволяются разговоры даже со мной. Он на положении Железной Маски — допрашивать его может только сам император. А вопрос, как вы понимаете, представляет исключительный интерес и важность. Именно поэтому я и решил... э-э... привлечь вас на помощь.

— Почему меня?

— Соловьев сказал, что в Оптину Пустынь можете попасть только вы.

— Когда он это сказал и кому?

— Нам с вами, — ответил Олсуфьев. — В этой самой комнате, около года назад. Он говорил, что у меня ничего не получится, сколько я ни старайся. А вот вы сможете — если бросите все свои дела, заботы и планы.

— Как это связано с монахами из банды Победоносцева?

Олсуфьев посерьезнел.

— Связано самым прямым и непосредственным образом. Для них, как и для меня, вы являетесь своего рода ключом к потайной двери, ведущей к чуду — только они пробираются к нему другим маршрутом.

— Почему они хотят принести меня в жертву своему гермафродиту?

— Насколько я понимаю, они надеются таким образом открыть дверь в Оптину Пустынь. Их манит эхо того же самого знания — древнее и невероятно искаженное. Сектанты, конечно, уже давно не понимают смысла своей веры. Они просто опасные маньяки. Соловьев предупреждал — они попытаются остановить вас. Больше того, он упоминал, что преследовать вас могут не только люди, но и существа невидимого мира, своего рода стражники, старающиеся сбить с пути любого, кто начинает путешествие в Оптину Пустынь. Т. нахмурился.

— Соловьев говорил про духов?

— Да.

— Их много?

— Он говорил про одного, который будет выдавать себя за создателя мира и требовать, чтобы вы ему подчинились. Это страж прохода, демон, обладающий невероятной оккультной мощью. Вы должны его победить, хотя это практически невозможно.

— А он не говорил, как зовут духа?

— Да, он называл имя, — сказал Олсуфьев. — Его зовут... Очень характерное слово. Астарот... Или...

— Ариэль?

— Да, кажется так.

— Но почему я ничего про это не помню?

— Именно потому, — ответил Олсуфьев, — что я решился организовать для вашего путешествия те идеальные условия, о которых говорил Соловьев. Я помог вам полностью позабыть все дела и заботы, кроме самой главной.

— Зачем?

— Я хотел проследить, куда вы в результате придете, и узнать, что такое эта Оптина Пустынь... — Олсуфьев вздохнул. — Только дорогу туда нельзя выведать обманом. Поэтому вы и пришли сейчас по мою душу. Признаться, я догадался о возможности такого развития событий слишком поздно.

— Ага, — сказал Т. — Кажется, начинаю понимать. Но как вы заставили меня все позабыть?

— Это сделал мой человек.

— Кто именно?

— Кнопф.

— Кнопф?

Олсуфьев кивнул.

— Чтобы упредить Варсонофия, он явился в Ясную Поляну и рассказал вам вашу собственную историю в чуть измененном виде. Сообщил по большому секрету, что недалеко от вашего имения петербургские ламаисты-экуменисты хотят принести человеческую жертву тантрическому идаму Ролангу Гьялпо, с которым они отождествляют Спасителя. Для этого ими якобы выбрана дочь местного священника, а совершиться злодеяние должно было в сельском храме. Вы вызвались спасти девушку. Отсюда и эта ряса — вы надели ее, чтобы проникнуть в церковь не вызвав подозрений.

— Но почему...

— Подождите. Как только вы сели в поезд, Кнопф заказал чаю и добавил в ваш стакан небольшое количество секретного препарата, произведенного в Бремене химической лабораторией при германском генеральном штабе. Это открытое немецкими химиками вещество сложного состава на основе натриевой соли карбоканифолевой кислоты, которое избирательно влияет на память.

— Ага, — воскликнул Т., — так вот в чем дело! Я так и знал. Как именно действует эта немецкая дрянь?

— Препарат вызывает потерю памяти о всех знакомых человеку людях, включая самых близких. Разрушаются, если так можно сказать, мозговые образы всех социальных связей. Кроме того, человек не может вспомнить о себе ничего конкретного. Но общие знания, умственные функции, привычки и навыки при этом сохраняются. Человек сперва даже не осознает произошедшей с ним перемены. Он не понимает, что все забыл — это доходит позже. Но главное в другом. В течение первых пяти минут после потери памяти он делается подвластен любому внушению. Он превращается, так сказать, в чистый лист бумаги, на котором можно написать что угодно — и надпись останется навсегда. Немцы планировали использовать это вещество в случае войны, чтобы превращать военнопленных в солдат-смертников.

— Понятно, — сказал Т. — И вы...

— Да, — кивнул Олсуфьев. — Кнопф, фигурально выражаясь, написал на этом чистом листе слова «Оптина Пустынь», а дальше его задачей было следить за вашим продвижением, время от времени отгоняя агентов Победоносцева.

— Но почему люди Кнопфа постоянно в меня стреляли?

— Только Кнопф был посвящен в план, — ответил Олсуфьев. — Сам он никогда всерьез не пытался причинить вам вред. Остальные сыщики действительно думали, что их задача — остановить вас. Но реальной опасности для вас они не представляли.

— Вот как. Вы, значит, полагаете, что уворачиваться от пуль — это просто гимнастика... Но отчего Кнопф перед своей гибелью старался вернуть меня в Ясную Поляну?

— Он хотел предотвратить вашу фатальную встречу с агентами Победоносцева — ему не хватило всего минуты. Но если бы вы послушались и вернулись в Ясную Поляну, поверьте, вы бы там не задержались. На этот случай туда должен был отправиться другой наш агент — цыган Лойко.

Т. рассмеялся.

— Не лучший выбор, — сказал он. — Цыган Лойко — действительно безжалостный головорез, но у него в последнее время плохо с глазами.

Олсуфьев пожал плечами.

— Все они были просто загонщиками.

— Не знаю, верить вам или нет, — сказал Т. — Вы рассказываете удивительные вещи. Этак немцы всех победят, если у них есть такой препарат...

— Увы, — сказал Олсуфьев, — так только кажется. К сожалению, препарат действует описанным образом далеко не каждый раз. Иногда происходит временное помешательство, ясное восприятие мира осложняется галлюцинациями, и действия человека становятся непредсказуемыми. Германцы ставили опыты в Африке — и в тридцати процентах случаев получившие препарат туземцы обращали оружие против экспериментаторов.

— Значит, вы понимали, что я могу повредиться в рассудке, и все равно пошли на это?

Олсуфьев энергично помотал головой:

— Нет, граф, клянусь! Эти обстоятельства выяснились позже. Кнопфа смутило ваше поведение на яхте княгини Таракановой, когда вы устроили пожар в машинном отделении, а потом кидались багром в его агентов, называя их «амазонской сволочью». Он отправил нам запрос, и мы передали его в агентурную сеть, через которую был получен препарат. Только после этого все и выяснилось. Когда Кнопф угощал вас чаем, мы ничего не знали о побочном эффекте.

— Понятно, — сказал Т. — Говорить с вами о морали или сострадании к ближнему не имеет смысла, да и поздно, поэтому сбережем время. Есть ли у вас доказательство, что вы не врете?

Олсуфьев усмехнулся.

— Как вы понимаете, граф, — сказал он, — я не готовился доказывать вам правдивость своих слов... Но кое-что все же могу вам предъявить.

Он встал из-за стола, подошел к секретеру в виде раковины-жемчужницы и откинул его крышку. Т. поднял ружье, но Олсуфьев успокоил его жестом.

— У меня сохранилась фотография, сделанная давным-давно, в пору нашей юности, — сказал он. — Я тогда еще учился в университете, а Соловьев уже носил свои странные усы... Черт, сколько здесь хлама... Во время нашей последней встречи он надписал этот снимок в своей обычной бессвязной манере. Но эта надпись имеет, кажется, отношение к Оптиной Пустыни...

Вернувшись к столу, он протянул Т. фотографию и поставил на стол маленькую бутылочку синего стекла с черной резиновой пробкой.

— А здесь остатки немецкого препарата, — сказал он, садясь рядом с Т. — Именно его Кнопф налил вам в чай. Это все, граф. Других доказательств правдивости моих слов у меня нет.

Т. поглядел на фотографию. На ней были изображены три человека, сидящие на скамейке с причудливо выгнутой спинкой — кажется, в городском саду: в просвете между листьями были видны расплывающиеся белые статуи, не попавшие в фокус. Олсуфьев, с еще не утратившим юношеской округлости лицом, длинными до плеч волосами и безо всяких намеков на будущую лысину, сидел в центре. Слева от него расплывался в улыбке беззаботный гуляка с двумя винными бутылками в воздетых руках, в котором Т. с жутковатым чувством узнал себя. Справа скучал стриженный бобриком молодой человек со странными висячими усами — он смотрел не в камеру, а в сторону и вниз.

«Вот это и есть Соловьев», — понял Т. Он перевернул фотографию. На обороте было написано:

Лёве и Алексису, который все равно не поймет. Часто говорят — «одно зеркало отражает другое». Но мало кто постигает глубину этих слов. А поняв их, сразу видишь, как устроена ловушка этого мира. Вот я гляжу на дерево в саду. Сознание смотрит на дерево. Но дерево — ветви, ствол, зеленое дрожание листвы — это ведь тоже сознание: я просто все это сознаю. Значит, сознание смотрит на сознание, притворившееся чем-то другим. Одно зеркало отражает другое. Одно прикинулось многим и смотрит само на себя, и вводит себя в гипнотический транс. Как удивительно. Владимир.

— Похоже, Соловьев вас недооценил, — пробормотал Т., поднимая глаза на Олсуфьева. — Вы поняли. Но только очень по-своему.

Олсуфьев отвел глаза.

— Судя по этому снимку, — сказал Т., — мы были когда-то дружны. Пили вместе вино. Говорили, должно быть, о таинственном и чудесном. И вы решили препарировать меня, как какой-нибудь базарный нигилист — лягушку. Вы заставили мои мышцы дергаться под ударами вашего электричества...

— Я готов дать вам любое удовлетворение, — ответил Олсуфьев. — Если вам угодна дуэль, выберите условия.

Т. поглядел на синий пузырек, стоящий на столе. Он был полон ровно наполовину.

— Дуэль? — переспросил он. — Вы, сударь, своим поступком поставили себя за пределы такого рода отношений. К тому же я не признаю дуэлей. У меня к вам совсем другое предложение.

— Какое же?

— Я предлагаю вам на выбор два варианта будущего. В первом я размозжу вам голову из ружья. Я сделаю это без особой охоты, но и без сожаления. Во втором вы примете препарат сами. И узнаете, каково быть объектом чужих экспериментов.

Олсуфьев глянул на синий пузырек и побледнел.

— Я как раз ничего не узнаю, — сказал он. — Наоборот, я все позабуду. Исчезнет тот, кому вы хотите отомстить, и ваша месть лишится всякого смысла.

— Тем лучше, сударь, — отозвался Т. — Ведь сказано — мне отмщение, и аз воздам. Не думайте об этом как о моей мести. Считайте это возможностью начать все заново.

— Ни за что.

— У вас есть и другая возможность, — сказал Т., поднимая ствол. — Выбирайте. Только быстро, иначе выбор придется сделать мне.

— Вы требуете, чтобы я, вот так запросто, прыгнул в черную яму беспамятства? — прошептал Олсуфьев, недоверчиво глядя на Т. — Дайте мне хотя бы уладить дела, сделать распоряжения...

Т. только усмехнулся в ответ.

— Я могу быть вам полезен, — продолжал Олсуфьев горячо. — Хоть я и не сумею свести вас с Соловьевым, я знаю, где собираются его последователи.

— Где?

— Они встречаются раз в неделю. В шесть вечера, в доме два по Милосердному переулку, это совсем рядом. Как раз завтра такой день. За ними следит полиция, но всерьез власти их не опасаются. Чтобы попасть на собрание, достаточно предъявить им какое-нибудь свидетельство, что вы знали Соловьева. Вот хотя бы эту фотографию. Хотите, пойдем туда вместе?

— Не хочу. Будете пить?

— Не буду, — решительно ответил Олсуфьев.

Т. качнул стволом.

— Сударь, — сказал он, — я ведь не могу драматично взвести курки, чтобы показать серьезность своих намерений. Они уже взведены. Я могу только спустить их. И я сделаю это по счету три, обещаю вам. Раз...

Олсуфьев поглядел на портрет Аксиньи.

— Могу я хотя бы написать записку?

— Два...

— Черт же с вами, — сказал Олсуфьев устало. — Прощайте и будьте прокляты.

Взяв со стола пузырек, он вынул из него пробку и одним глотком выпил остаток жидкости. Затем он поставил пузырек на стол и уставился в окно — на фасады с другой стороны реки. На его лице проступило ожидание чего-то болезненного и мучительного.

Т. внимательно следил за ним, но так и не заметил, когда препарат подействовал. Прошло около минуты, и выражение муки на лице Олсуфьева постепенно сменилось недоумением. Затем он зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью, повернулся к Т. и произнес:

— Pardon. Так на чем мы остановились?

Т. был готов к чему угодно, но не к этому.

— А? — растерянно переспросил он.

— Совсем вылетело из головы, — сказал Олсуфьев и улыбнулся такой доверчивой улыбкой, что Т. почувствовал укор совести. Он понял, что придется импровизировать.

— Мы говорили, э-э-э, о вашем решении раздать имущество бедным и посвятить жизнь простому крестьянскому труду. Вы обратились ко мне, поскольку термин «опрощение» и имя «граф Т.» — своего рода синонимы в Петербурге, так уж вышло. Я незаслуженно слыву у людей авторитетом в этой области. Но ваша подруга Аксинья, — Т. кивнул на портрет, — достигла на этом пути гораздо большего. Когда она хочет, ее невозможно отличить от простой крестьянской девушки, поэтому она без труда обучит вас манерам сельского жителя. А работа в поле укрепит ваше тело и очистит дух.

Олсуфьев поглядел сначала на портрет Аксиньи, затем на Т. и надолго задумался.

— Позвольте, — сказал он наконец, — но если я решил посвятить себя землепашеству, надо же сначала выйти в отставку?

— Я думаю, — ответил Т., — достаточно будет дать телеграмму на Высочайшее имя. Это, в конце концов, единственная привилегия кавалергарда. Не считая права ходить в самоубийственные конные атаки — но сейчас, слава Богу, не двенадцатый год.

Олсуфьев глянул на свою каску на столе.

— Насчет телеграммы согласен, — сказал он весело. — Это будет даже свежо, пожалуй. Но вот как раздать имущество бедным? Оно ведь у меня весьма обширно, не сочтите за хвастовство. На это уйдут годы, и не видать мне труда в поле как своих ушей.

— Я полагаю, — ответил Т., — вам следует доверить дело какому-нибудь благотворительному обществу, известному своим бескорыстием. Но позвольте дать совет — действовать следует незамедлительно, пока ваше решение еще твердо. Не оставляйте себе дороги назад. Многие сильные люди на этом пути пали жертвой колебаний и нерешительности.

Олсуфьев презрительно усмехнулся.

— Плохо же вы меня знаете, если так обо мне думаете. Знаете что? Я прямо сегодня сделаю все необходимое. Найду благотворительное общество. Найму адвокатов, которым можно будет доверить всю процедуру. И до вечера подпишу все бумаги.

Его взгляд упал на ружье, лежащее на коленях Т.

— Осторожнее, граф, — сказал он, — вы взвели курки, а оно заряжено. С оружием не шутят. Дайте-ка...

После короткой внутренней борьбы Т. протянул ему ружье. «Будь что будет, — подумал он, чувствуя холодок в груди, — даже любопытно...»

Сделав серьезное лицо, Олсуфьев осторожно опустил собачки в безопасное положение, подошел к стене и повесил ружье на место.

— Не желаете ли составить мне компанию? — обернулся он к Т. — Я ведь первый раз в жизни... э-э... опрощаюсь. Вдруг там будут люди, возникнут вопросы...

— Но если с вами буду я, ваше решение будет выглядеть несамостоятельным, — ответил Т. — И потом, будет лучше, если я в это время переговорю с Аксиньей. Она скоро будет здесь. Скажу вам откровенно, как другу — великому повороту судьбы, который вы замыслили, может помешать женщина. Особенно близкая — крики, слезы... Я постараюсь ее подготовить.

— Хм, — сказал Олсуфьев, нахмурился и внимательно посмотрел на портрет. — Женщина — это всегда опасно. Яд в драгоценном бокале, сомнений нет.

Т. поднялся со стула и встал так, чтобы синий пузырек на столе не был виден за его спиной, а затем спрятал его в карман.

— Что же, граф, — продолжал Олсуфьев, отворачиваясь от портрета, — я тогда пойду выяснять, как быстрее все это проделать. Увидимся вечером, или завтра — вы ведь будете в городе?

Т. кивнул.

— Я в Петербурге надолго.

— Тогда я не прощаюсь, — сказал Олсуфьев, берясь за дверную ручку. — И вот что, граф — спасибо за духовную помощь. Вы и представить не можете, как мне сейчас легко и покойно на душе.

Когда дверь закрылась, Т. быстро подошел к секретеру, откуда Олсуфьев достал фотографию и пузырек, нашел карандаш и листок бумаги, и записал:

Соловъевцы, собрание. Завтра в шесть, второй дом по Милосердному переулку.

Спрятав записку в карман, он поглядел на двустволку, висящую на стене, зевнул и нерешительно почесал в бороде.

«Все же не следовало отпускать его одного, — подумал он, — как бы не вышло беды... Может, все же догнать?»

XXII

Улица, по которой уходил Олсуфьев, была совершенно пустой, что выглядело немного странным несмотря на ранний час. За все время преследования Т. никого не встретил — и это было хорошо, потому что двустволка в его руках наверняка смутила бы прохожих.

То, что Олсуфьев лукавит и ему нельзя верить, выяснилось на первом же перекрестке, когда к тому присоединился явно ожидавший его спутник — ливрейный лакей с объемистой сумкой на плече.

«Я ведь чертовски голоден, — понял вдруг Т., глядя на лакейскую сумку. — Нельзя жить в материальном мире и игнорировать его законы. Федор Михайлович в таких случаях охотился на мертвых душ и имел с них колбасу и водку... Мерзостно... Но как быть? When in Rome, do as the Romans do (находясь в Риме, поступай как римляне), даже если этот Рим имеет неясный порядковый номер...»

Т. вспомнил, что в кармане лежат очки со святоотческим визором, вынул их и решительно надел на нос.

И Олсуфьева, и лакея окружал отчетливый желтый ореол, который сразу перевел вопрос в ту чисто практическую плоскость, которая начинается за гранью добра и зла. Сглотнув слюну, Т. взвел ружье.

«А как здесь с непротивлением? — подумал он. Плохо... Это ведь ходячие трупы — по всем понятиями зло. Хотя, с другой стороны, что есть непротивление злу? Это отсутствие сопротивления. А сопротивляться можно только тогда, когда зло напало на тебя первым. Если же напасть самому, да еще и быстро всех укокошить, никакого противления злу не будет вообще...»

Словно почувствовав эту мысль, лакей обернулся, увидел Т. и указал на него Олсуфьеву. Тот замер на месте. Лакей потянул из кармана револьвер, и это решило дело: больше не думая, Т. вскинул ружье и два раза выстрелил.

Подойдя, он подобрал лакейскую сумку и отошел под полотняный навес, в тени которого стояли какие-то ящики и бочки. В сумке нашелся батон колбасы и бутылка водки. Остальной ее объем заполняли предметы непонятного назначения — сальные на ощупь белые стержни, похожие на свечи без фитиля, и сделанные из того же материала кольца.

«Ага, — догадался Т., — стержень Поливанова. А это шайба Поливанова... Артефакты... Наверно, надо теперь шайбу на стержень...»

Но делать этого он не стал. Сев на ящик, он съел колбасу, а потом легко, как воду, выпил водку — и полил ее остатком руки, чтобы избавиться от колбасного запаха. Это удалось не до конца — от ладоней по-прежнему исходило отчетливое чесночное амбре.

Поглядев на трупы, он вздохнул.

«Нехорошо вышло... Можно, впрочем, убедительно показать, что от идеи непротивления я здесь не отошел. Ибо категории добра и зла, как боговдохновенные, существуют только для живой души, а мертвая душа становится для них чуждой — поскольку она исторгла из себя Бога, который единственно и является их мерилом... Значит... Впрочем, кому я вру? Других обману — а себя? Или с собой тоже договорюсь? Договорюсь, отчего же нет... Я ведь еще и души у них сейчас высосу... Ей-ей, высосу...»

Эта возможность, о которой он подумал сперва с самоуничтожительным сарказмом, как о примере немыслимого падения, какого с ним уж точно не могло произойти, вдруг показалась вполне допустимой. А потом даже уместной.

«А и высосу, — спокойно повторил он про себя, вставая с ящика. — Как там Федор Михайлович делал?»

Вытянув руку перед собой, еще наполовину в шутку, он легонько потянул в себя низом живота, и сразу увидел еле заметный голубой туман, какое-то растворенное в воздухе электричество, которое заструилось от трупов к его ладони, и дальше — по руке и позвоночному столбу, в самый низ живота, вызывая легкое и приятное гудение во всем теле. В сознании через миг осталось только одно желание: чтобы эта электрическая щекотка никогда не кончалась — но раздался тихий треск, и голубое сияние пропало.

Потом треск повторился снова — и Т. открыл глаза.

Стучал дверной молоток внизу.

Т. встал с кушетки, где его сморил сон, и с облегчением покосился на ружье, только что стрелявшее в сновидении. Оно по-прежнему мирно висело на месте. Подойдя к окну, он осторожно выглянул из-за шторы.

У входной двери стояла молодая женщина в красном платье, с шелковой сумочкой-ридикюлем такого же цвета в руке. Она подняла голову, словно ожидая увидеть кого-то в окне, и Т. узнал Аксинью.

Постучав еще раз, она пожала плечами, достала из ридикюля ключ и открыла дверь.

Т. опустился на тот же самый стул, где сидел во время разговора с Олсуфьевым. Он чувствовал странную нервическую бодрость, будто привидившийся кошмар действительно оставил после себя электрический заряд во всем теле.

«Вот так, — подумал он, — хотел тайну мира постичь, слиться с читателем — и чем кончил? Отчего мне такая мерзость снится? Наверно, Ариэль хочет сделать мою смерть мучительной и страшной. А когда драматург выпускает кому-то кишки, он должен убедить публику, что перед ней отвратительный тип... Чтобы никакого сочувствия...»

Т. резко обернулся, словно ожидая увидеть ряды уходящего в бесконечность зрительного зала. Но вокруг была все та же гостиная.

«Людям говорят, что они страдают, поскольку грешат. А на деле их учат грешить, чтобы оправдать их страдание. Заставляют жить по-скотски, чтобы и забить их можно было как скот. Сколько бедняг в России запивает сейчас водочкой преступление, совершенное ради колбасы. Бараны на мясобойне, которые еще не поняли, что их ждет...»

Его взгляд упал на лежащую на столе кавалергардскую каску со стальной птицей. Холодный блеск металла вдруг отрезвил его — и все представилось в абсолютно другом свете.

«Впрочем, что это я, — подумал он. — Ариэль сливает остатки шутера, а я философию развожу. И думаю — какой в этом смысл? Да такой и смысл — пожилой гой-каббалист зарабатывает себе на скудный ужин... И с Олсуфьевым тоже все ясно — это Гриша Овнюк сюжет вытягивал. Ариэль ведь предупредил... Но отчего я почти никогда не вижу все так отчетливо, как в эту секунду? И, главное, почему я все время принимаю эту свору за себя? Их мысли за свои? Их действия за свои поступки? Неужели это правда, что я — просто все они вместе? Нет, не может быть... Тогда я не мог бы узнавать их, когда они вторгаются в мою душу. Главное — никогда не упускать этой ясности взгляда, видеть их, видеть их всегда...»

Судя по долетавшим сквозь открытую дверь звукам, Аксинья все еще была в прихожей. Оттуда доносилась какофония скрипов, шорохов и постукиваний, которая длилась так долго, что Т. пришла в голову мысль о затянувшемся обыске в мелочной лавке. Нервное напряжение еще сильнее обострило его мысль.

«Ведь правда, — думал он, — единственное, что я по-настоящему могу сделать, это постоянно возвращаться к трезвому наблюдению за собой. Моя единственная свобода в том, чтобы видеть, какой из злых духов захватил и ведет мою душу. А еще есть свобода этого не видеть, вот и все «to be or not to be». Следует постоянно напоминать себе, что я — не Ариэль, и не Митенька. И уж тем более не этот Пиворылов, хотя ему отчего-то отдают все больше места... Никто из них не я. А кто тогда я? Не знаю. Но чего бы мне это ни стоило, я найду ответ...»

Наконец легкие шаги Аксиньи послышались в коридоре — она что-то напевала. Потом она позвала:

— Алексис!

Т. промолчал.

Дверь открылась, и Аксинья вошла в гостиную.

Увидев сидящего у стола Т., она остановилась, открыла рот от изумления и выронила свой алый ридикюль на пол.

Она была неузнаваема. От смешливой девчонки, встретившейся Т. на улице провинциального города, не осталось почти ничего — только глаза сверкали прежним зеленым блеском. Перед ним стояла молодая светская женщина в летнем шелковом платье, с кулоном на низко открытой груди. Ее волосы были подвиты и приведены в тщательный поэтический беспорядок.

— Лева, — изумленно выдохнула она. — Лева... Не убивай!

Т. смущенно прокашлялся.

— Что такое ты говоришь... Кажется, до тебя дошли какие-то гнусные слухи?

— Левушка, — повторила Аксинья, — не надо!

— Все так же глупа, — сказал Т. — Однако как похорошела...

Не спуская с него глаз, Аксинья прошла через залу и села на крохотную кушетку у стены.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— У нас с Олсуфьевым был разговор. Мы ведь с ним старые знакомые — ты, верно, знаешь. В общем, вышло так, что он оставил меня здесь, а сам уехал по важному делу. Оно затянется до вечера.

— Вы устраиваете дуэль? — вскричала Аксинья, широко открыв глаза.

— Нет, — улыбнулся Т., — не надейся.

— Поклянись, Лева.

— Клясться не буду, поскольку не понимаю этого ритуала. Но обещаю, что дуэли между нами не будет. Однако к тебе есть вопросы по поводу...

— Только не надо упреков, — перебила Аксинья. — Как, по-твоему, я должна была поступить, когда ты бросил меня одну у гостиницы — в этой мужицкой телеге, без средств к существованию?