Штаерман, Е.М., Трофимова М.К. Рабовладельческие отношения в ранней Римской империи / Е.М. Штаерман, М.К. Трофимова. – М.: Наука, 1971. – С. 174-175, 178-181, 187, 190

Завоевания, с точки зрения Флора, развратили римлян и привели к внутренним войнам – между прочим, и рабским. Последние возникли в результате многочисленности фамилий и появления целых армий гладиаторов, которых честолюбцы использовали, чтобы тешить народ и тем самым добиваться у него популярности. Латифундии и эргастулы доставляли многочисленных бойцов вождям сицилийских восстаний и Спартаку. Войны с восставшими рабами причинили страшные опустошения Италии и Сицилии; бедствия усугублялись унижением, которое испытывали римляне, сражаясь со столь недостойным противником, заслуживающим всяческого презрения. Здесь Флор в общем смыкается с точкой зрения на рабские войны Посидония, насколько о ней можно судить на основании Диодора Сицилийского и Афинея: восстания рабов – это божья кара рабовладельцам за то, что они имели много рабов и плохо с ними обращались. Разница, однако, состоит в том, что Посидоний учитывал и страдания рабов, Флор же имеет в виду лишь оградить интересы и безопасность господ.

Валерий Максим, также большой поклонник скромных и умеренных «предков», собрал, как впоследствии Афиней (VI. 272-274), факты, показывавшие, что знаменитейшие мужи древнего Рима владели лишь очень незначительным числом рабов. Напротив, город Вольсинии погиб из-за любви его жителей к роскоши и многочисленности рабов, «наглейшему господству» которых были вынуждены покориться изнежившиеся и обленившиеся граждане.

В сборниках риторических упражнений, предназначавшихся для обучения детей небогатых собственников, часто выбивавшихся в люди, становясь адвокатами и юрисконсультами, выпады против крупных рабовладельцев были общим местом. В речах, посвященных столкновениям между бедняками и богачами, последним, между прочим, непременно инкриминируется, что они обладают толпами закованных рабов, которых не знают ни в лицо, ни по имени не только сам господин, но даже его вилики; что они пользуются множеством невольников для разврата; что их бесчисленные рабы не дают бедным гражданам прохода в общественных местах, а в селах их вилики властвуют над территориями, большими, чем царства, и их эргастулы разместились на землях, некогда принадлежавших народу; что рабы защищают их и помогают им, когда они издеваются над бедными, и, наконец, что, не давая беднякам выбиться из нужды, они своих рабов наделяют значительными пекулиями.

Как мы видим, позиция идеологов мелких и средних италийских собственников ясна. Она определялась как довольно острыми противоречиями между ними и крупными собственниками, особенно отрицательный тип которых воплощался в образе выскочки либертина, так и страхом перед последствиями – в областях экономической и политической – чрезмерного развития рабства. Идеал этой группы – небольшое хозяйство, в котором господин и немногочисленные рабы связаны патриархальными, почти родственными отношениями, якобы существовавшими в «доброе старое время». Некоторые представители, данного направления готовы были признать, что рабство вообще вредно и в идеале не должно существовать. Жестокость к рабам осуждалась.

Ходячие правила поведения относительно рабов отчасти сформулированы в «Моральных дистихах» Дионисия Катона, предназначенных именно для средних кругов: «если ты гневаешься на провинившихся рабов, удержись, дабы пощадить их»; «не отвергай полезного совета раба, ничьим мнением, если оно может тебе помочь, не следует пренебрегать»; «когда ты покупаешь себе рабов, не забывай, что и они люди»…

Интеллигенция эллинистической половины империи, так же как и круги мелких и средних италийских собственников, осуждала крупное рабовладение, но более последних склонна была осуждать и рабство вообще. Наиболее последовательную позицию в этом смысле занимали киники, по крайней мере в теории; некоторые греческие мыслители даже готовы были признать за рабами право бороться за свободу, что было совершенно чуждо римлянам. В отличие от тех социальных групп, чьи интересы выражали Плиний Старший, Ювенал и т.п., у греков мы не найдем идеализации патриархальных рабовладельческих хозяйств «предков». Их положительный идеал в общем не ясен и не единообразен. Плутарх от имени Солона, Хилона, Бианта и Ликурга хвалит дома, в которых рабы скорее любят, чем боятся, господина, а господин ведет себя, как хороший, по собственному почину повинующийся законам царь, или даже устанавливает в своем доме демократию. Афиней, как мы видели, считает наилучшими отношения, основанные на принципах патроната и клиентеллы. Наиболее «левые», возможно, проповедовали общество свободных равноправных тружеников без каких-либо форм подчинения и господства, но вряд ли отдавали себе отчет в том, какими путями можно осуществить такой строй на практике, и, скорее всего, ограничивались общими словами.

Мы не имеем прямых свидетельств об отношении к «рабскому вопросу» крупных собственников в первые десятилетия империи. Видимо, именно они протестовали против законопроектов, вводивших максимум на рабов, и, следовательно, возрастание численности фамилий их не пугало. К высшей знати принадлежал Гай Кассий, высказавшийся в сенате при обсуждении дела фамилии убитого рабами префекта Рима Педания Секунда против помилования осужденных. При этом он произнес речь о необходимости править рабами железной рукой и держать в страхе их постоянно склонные к мятежам и злодействам безбожные толпы. Видимо, Гай Кассий был далеко не одинок, так как Сенека неоднократно высказывал опасения, что его призывы к гуманному обращению с рабами встретят в его среде протесты и даже негодование. Действительно, Петроний постарался окарикатурить рассуждения Сенеки, вложив их в уста Тримальхиону: во время пира он призвал в триклиний всю фамилию и усадил вместе с гостями, обратившись к присутствующим с речью. Друзья мои, сказал Тримальхион, и рабы люди, и пили одно с нами молоко. Их угнетает злой рок, но если я буду здоров, они вскоре испробуют воду свободы. Я их всех отпущу по завещанию.

Весьма вероятно, что в высших кругах Рима Сенека первым попытался теоретически обосновать те новые отношения господ и рабов, установить которые эмпирически пытались владельцы, понявшие, что раба надо подчинить не только материально, но и морально, устраивавшие для рабов домашние коллегии, фиасы и т.п. Вопрос о рабах и рабстве для Сенеки – составная часть его общих этических и социальных воззрений... Основными из факторов, обусловившими популярность стоицизма среди господствующего класса I-II вв., были: сознание неизбежности существующего строя; постоянный страх как перед возможными выступлениями низших, так и репрессиями со стороны власть имущих и порождавшаяся им мечта о социальном мире и гармонии; наконец, стремление не к уже невозможной политической, внешней свободе, а к внутреннему, духовному освобождению от власти людей, вещей и обстоятельств, а следовательно, и от постоянного унизительного трепета за судьбу свою и своих близких.

Сенека – отнюдь не чистый гуманист и, тем менее, народолюбец и демократ. Напротив, он в гораздо большей степени «барин», чем Катон, и аристократ больше любого «потомка Энея» времен республики. Но он в полной мере сознавал, как непрочно его положение и положение всех ему подобных, и пытался найти выход, нейтрализовать грозившие сверху и снизу опасности. Наиболее характерно в этом смысле его знаменитое 47-е письмо к Луцилию, специально посвященное обращению с рабами. Основная его мысль, если отвлечься от общих рассуждений, сводится к.тому, что в условиях, когда рабы могут убить господина, донести на него, когда превратности судьбы и воля императора могут возвысить раба, а господина обратить в ничто, жестокость и устрашение – плохие помощники. Рабов не следует озлоблять, напротив, надо стараться привязать их к себе, добиться их любви. Пусть рабы не столько боятся господ, сколько почитают, как клиенты патрона. Ту же мысль о предпочтительности патроната рабству, как мы помним, высказывал и Афиней. Сенека снова возвращается к ней, предлагая следовать Хрисиппу, который определял раба как вечного наемника и советовал обращаться с ним соответственным образом (De benef. III. 22). Господин, так же как глава государства, должен постоянно помнить, что жестокость его будет рано или поздно наказана. Граждане восстанут против тирана; рабы убегут, покончат c собой или, пренебрегая угрозой креста, убьют его (De jra. II. 11; III. 5; De Clement. I. 18; 26). Поэтому глава фамилии и глава государства должны проявлять умеренность и снисходительность, выгодные в первую очередь для них самих. Но и низший, со своей стороны, отнюдь не должен пытаться сопротивляться. Единственный открытый для него из ставшего нестерпимым положения выход – самоубийство. Всякий может умереть, когда захочет, и обрести свободу от власти тирана (Ер. 70; 77; De ira. III. 15). Пока же чаша терпения не переполнилась до того, что человек предпочитает смерть жизни, он должен молча терпеть. Бороться с высшим – безумие. Его гнева следует избегать, как моряк избегает бури. Но и самому незачем гневаться на могущественного. Когда находящийся в рабстве гневается, его мучения только усугубляются. Путы сильнее стягивают мечущегося зверя, иго больнее давит на шею противящегося, чем покорного. В несчастье есть только одно облегчение – терпеть и подчиняться необходимости (Ер. 14; De ira. II. 34; III. 16).

Итак, отношения рабов и господ должны основываться на покорности первых и снисходительности вторых. В этом еще нет ничего принципиально нового, что могло бы вызвать возражения какого бы то ни было мало-мальски трезво оценивающего обстановку рабовладельца, будь то Ксенофонт, Катон, Цицерон и т.п. Новой для Рима была попытка подвести теоретическую базу под некий отличный от обычных вид отношений правящих и управляемых, основанный на чисто моральных предпосылках. Исходит здесь Сенека из давно ставшего общим местом в эллинистической философии положения о природном равенстве всех людей, о том, что добродетельным может стать каждый независимо от занимаемого им положения, если сумеет постичь науку добродетели, и о том, что истинно свободен только человек, достигший добродетели, даже если он раб, тогда как порочный никогда не свободен, даже если он консул (Ер. 44; 47; De benef. III. 18).

Отсюда следовал ряд выводов. Для господина приобщение к добродетели означало ограничение тех прав, которые ему предоставлены гражданскими законами. Так, в государстве все принадлежит царю, в фамилии – ее главе. Но хороший царь не отнимает у поссессоров их владения, а хороший глава фамилии у рабов их пекулия, довольствуясь их добровольными дарами (De benef. VII. 4). Богатый и мудрый человек должен помнить, что его дом – богатое поле для украшающих философа благодеяний, ибо природа предписывает помогать всем людям, будь то свободнорожденные, либертины или рабы (De vita beata. 24). Природа же диктует милостивое отношение к низшим, к рабам, ей противны тиран и тирания (De Clement. F. 18; De benef. III. 22; De ira. III. 24; 29; 35). Пусть господин следует заветам Эпикура, называвшего рабов друзьями, пусть не унижает их, видит в них сожителей, товарищей по общему всем рабству, скромных друзей...

Сентиментальная интерпретация взаимоотношений господ и рабов, видимо, довольно распространенная в эллинистическом мире еще до римского завоевания, в период республики мало проникала в Рим. Теперь она все более стала входить в моду. Сходные условия – появление симптомов кризиса и обострение социальных противоречий – порождали и сходные явления в идеологической жизни. Попытки морально подчинить себе рабов, естественно, сопровождались попытками идеализировать чувства, взаимосвязывавшие их с господами.

Вероятно, ко времени правления Антонинов уже не осталось людей, даже среди высшей знати, отваживавшихся выступить со столь откровенной апологией антирабских террористических мер, как речь Гая Кассия в сенате. Но на деле необходимость таких мер не отрицали. Как мы помним, и Сенека признавал необходимость иногда весьма суровых наказаний и выступал в основном против самодурства и произвола отдельных господ, без надобности озлоблявших рабов.

Весьма любопытна в этом смысле позиция Плиния Младшего. Идеи Сенеки он в значительной мере воспринял и старался в какой-то степени воплотить в жизнь. В письмах он характеризует себя как мягкого, снисходительного господина, не внушавшего страха рабам (Ер. I. 4; V. 19). Он не пользовался закованными рабами (Ер. III. 19), легко отпускал рабов на волю, заботился об их благосостоянии и здоровье, оплакивал умерших рабов и превратил свой дом в маленькую республику для рабов (Ер. III. 8; VIII. 16; IX. 36). Вместе с тем по случаю убийства бывшего претора Ларгия Македона его рабами, доведенными, по признанию самого Плиния, до отчаяния жестокостью и скаредностью хозяина, Плиний разражается филиппикой против рабов, из-за которых господам постоянно грозит опасность, так как они убивают их по склонности к злодейству (Ер. III. 14). Два случая загадочного исчезновения отправившихся в путешествие лиц он склонен объяснять тем, что их убили рабы (Ер. VI. 25). Задачу хорошего императора Плиний видит в том, чтобы обеспечить господам повиновение рабов, что полезно не только владельцам, но и самим рабам, так как, осознавая свой долг относительно господ, они становятся хорошими (Panegyr. 42) – характерная оговорка, вряд ли пришедшая бы в голову оратору времен республики, когда никто не считал, что правительство должно заботиться о моральных качествах рабов. Сделанное Траяном новое добавление к Силанианскому сенатусконсульту, согласно которому в случае насильственной смерти господина казни подлежат не только его рабы, но и отпущенники, не встретило у Плиния никаких возражений. Правда, при разборе в сенате дела отпущенников убитого консула Афрания Декстра Плиний высказался зa то, чтобы отпущенников, предав пытке, затем помиловать, но объясняется это, видимо, неясностью обстоятельства дела: не удалось установить, был ли Декстр убит своими рабами или покончил жизнь самоубийством (Ер. VIII. 14). Справедливость же самого закона сомнений у Плиния не вызывала. На примере Плиния очень ясно видно, как гуманное, «просвещенное» отношение к рабам внутри фамилии сочеталось с признанием необходимости террористических мер против рабов и даже либертинов в общегосударственном масштабе. Ответственность, так сказать, перекладывалась на правительство, отдельные же господа по отношению к отдельным рабам могли проявлять известную туманность. Позиция, вполне согласуемая с неизбежно присущим «кающимся рабовладельцам» ханжеством.

Таким образом, крупные собственники первых веков империи не выступали ни против рабства как такового, ни даже против роста числа рабов. Они одобряли законы, направленные правительством против класса-сословия рабов в целом. Но, передавая частично, и притом чем далее, тем более, «функции подавления» государству, они пытались обеспечить в своих фамилиях видимость социального мира, разными путями подчинить себе не только тела, но и души своих рабов…

Весьма примечательный отклик на эти попытки мы находим у Эпиктета… Раб, по Эпиктету, должен безропотно сносить свою судьбу не из преданности господину – этот мотив у Эпиктета вовсе отсутствует, – а потому, что его цель, как и всякого человека, – сохранить в неприкосновенности заложенную в нем божественную искру. Эпиктет, в противоположность Сенеке, не одобряет даже такого выхода, как самоубийство: человек не должен предвосхищать волю бога, а обязан нести наложенные на него испытания и с честью из них выйти, ибо бог посылает их не тому, кого ненавидит, а тому, кого тренирует, чтобы он свидетельствовал об истине перед другими (I. 9. 16-17; III. 24. 113). Эпиктет намного ближе к христианству, чем Сенека, так как полностью переносит отношения раба и господина из реального мира в мир духовный, в котором раб одерживает блистательную победу над господином, тогда как для Сенеки конечный итог спиритуализации этих отношений – утверждение морального приоритета более мудрого, знающего, благородного господина над рабом.

Учение Эпиктета – это протест именно против попыток овладеть не только телами, но и душами подданных и рабов – в масштабе ли государства, или в пределах фамилий. Но в силу специфических условий империи, когда в зависимость от вышестоящих попадали не только «маленькие люди», но и многие представители господствующего класса, оно приобрело широкую популярность в самых различных слоях, вплоть до сенаторской знати.

Как мы видим, совершенно неправомерно отрицать существование при империи интереса к «рабскому вопросу». Пожалуй, если учесть, сколь незначительны остатки античной литературы, дошедшей до нас, можно считать, что у римских авторов I-III вв. он играл не меньшую роль, чем «крестьянский вопрос» в русской литературе XIX в. или «рабочий вопрос» в литературе капиталистических стран XX в. Сходство состоит в том, что такие «вопросы» начинают привлекать внимание правящих классов с обострением противоречий соответственного способа производства. Прежние методы эксплуатации становятся все менее пригодными, приходится изыскивать новые пути и пытаться так или иначе, хотя бы внешне, сгладить эти противоречия, найти некую утопическую «гармонию интересов».

В условиях рабовладельческого строя, однако, попытки разрешить «рабский вопрос» имели свои специфические черты. В основном они определялись тем, что феодальный способ производства, пришедший на смену рабовладельческому, менее резко от него отличался, чем капитализм от феодализма... Оптимальным условием развития капитализма была наиболее полная ликвидация всех феодальных норм и институтов. Поэтому передовые классы и социальные группы понимали и достаточно четко формулировали свои требования, в частности и отмены крепостного права или его пережитков. При переходе же от рабства к феодализму пережитки первого, как отмечал Энгельс, долгое время укрепляли позиции землевладельцев относительно крепостных. Рабство как институт вообще не было отменено каким-нибудь актом, вроде отмены крепостного права. Естественно поэтому, что такое радикальное разрешение «рабского вопроса» не предлагалось занимавшимися им авторами. Даже те, кто выступал против рабства как такового и прославлял жизнь древних народов, не знавших рабства, или отдельных людей, умевших обходиться без услуг рабов, вряд ли верили, что их идеалы когда-либо смогут осуществиться в тогдашних условиях и в сколько-нибудь широких масштабах.

Более или менее четкими были два направления. Представители одного, связанные с мелкими и средними собственниками, видели выход в ограничении крупного земле- и рабовладения, в переходе ведущей роли к небольшим рабовладельческим хозяйствам с патриархальными отношениями между рабами и господином, трудящимся вместе со своей фамилией. Второе направление, распространившееся среди новых крупных собственников, не стремясь ограничить число рабов, сводилось в конце концов к предложению перестроить отношения рабства на отношения клиентеллы. Рабам предоставлялась известная свобода действий и гарантия от произвола и жестокости господ, с тем чтобы «функцию подавления» взяло на себя государство. Со своей стороны, рабы должны были видеть в хозяине не просто господина, силой поработившего их и силой удерживающего в повиновении, а патрона, т.е. почти отца, которому они обязаны не только вынужденным послушанием, а и почтением, и любовью, и готовностью жертвовать за него всем, вплоть до жизни. Так теоретически обосновывались смягченные формы рабства, практически воплощавшиеся в колонате, а впоследствии в крепостничестве.