Quot;закат европы" и Россия 3 страница

Значит, Слово у Хайдеггера – это то Слово, в котором присутствует Молчание, – то Молчание, в котором присутствует Слово. Иначе, как выразить затаенное в Молчании и затаенное в Слове, что присуще истинной поэзии? [ 102 ]. Справедливое Слово, по Эмпедоклу, стоит между миром Любви и миром Вражды, и то, что разбросано Враждой, соединяет. Имя этому Слову – Муза.

Но по закону всеобщего Равновесия в одной культуре полагались на Слово, в соответствии с его назначением ("глаголом жечь сердца людей"); в другой – на Молчание, в соответствии с его назначением – хранить Единое ("кто знает, тот не говорит, кто говорит, не знает"). Нельзя до конца выразить в слове то, что невидимо и неслышимо, остается потаенным (инь, молчание, и ян, слово, присутствуют Друг в друге, но каждый раз что-то преобладает).

Естественно, и христианская традиция, западная культура знают благость молчания. По Проклу: "Логосу должно предшествовать молчание, в котором он укоренен". В Молчаний Иисус принял смерть. "Он все терпит молча, став безглаголен, дабы ликовал Адам!", – восклицает Роман Сладкопевец; "Безгласен стоял Говорящий громами и без слова – тот, кто есть Слово"; "Уловляющий в плен мудрецов совершил свою победу через молчание" [ 103 ]. Или вспомним Ареопагитики: "Сверхсущностная Троица, сверхбожественная и сверхблагая... возведи нас за пределы познания и за пределы света, на ту наивысшую вершину, где неразложимые, абсолютные и непреложные таинства богословия открывают мрак таинственного безмолвия, превышающий всякий свет" ("Таинственное богословие", 1, 997 А). Моцарт признавался, что для него важнее в музыке "паузы", Бетховен называл молчание музыкой, и Шекспир говорил: "Поучение – в камнях, книги – в бегущих потоках, и добро во всем" ("Как вам это понравится", действие 2, сцена 1). А Тютчев!

Дума за думой, волна за волной –
Два проявленья стихии одной:
В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,
Здесь – в заключении, там – на просторе, –
Тот же все вечный прибой и отбой,
Тот же все призрак тревожно-пустой

("Волна и дума").

Или его знаменитое:

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул...
Мотылька полет незримый
Слышен в воздухе ночном...
Час тоски невыразимой!..
Все во мне, и я во всем!..

Восточное отношение к слову не столь драматично. Наверное, потому, что оно не отождествлялось с Бытием. На Слово не возлагали больших надежд, оно, как и число, – одна Из функций дао (не выделять что-то одно в ущерб Единому). Это явствует уже из древнего комментария к "Ицзину":

"Учитель сказал: "Письмо не до конца выражает слово. Слово не до конца выражает мысль"". Но если так, как же узнать мысли совершенномудрых? "Учитель ответил: "Совершенномудрые создали образы, чтобы в них до конца выразить мысли. Они установили триграммы, чтобы в них до конца отразить истинное и ложное. Они добавили афоризмы, чтобы до конца исчерпать слова""

("Сицычжуань", I, 53).

В основе китайского мышления лежит не Слово, а Образ (сяк), идеограмма, иероглиф, породивший иероглифический тип мышления: каждый знак сам по себе есть целое. Но это особая тема, заслуживающая отдельного разговора [ 104 ].

Другое дело, что и восточные мудрецы не могли обойтись без слов, но, говоря, внимали Небу. "Разве Небо говорит, а четыре времени года сменяются, и все вещи произрастают" ("Луньюй", XVII, 18). То, что передавали мудрецы, хотя и начертанными знаками, но сжатыми до предела. Дзэнское понятие "фурюмондзи", значит – передавать Истину "вне знака". В слове не выразить сокровенную Красоту (мё): "истина вне слов". Мастера дзэн достигали наивысшего в непосредственном общении – "от сердца к сердцу". Будда открыл учение дзэн (кит. чань, санск. дхьяна) ближайшему ученику, Махакашьяпе, не проронив ни слова, лишь поднял цветок и молча смотрел в его сторону. И лицо ученика озарила улыбка: в сатори он воспринял учение, потом оно распространилось на другие страны, через Китай в Японию, теперь и на Запад.

В сутрах слова Будды называют "бессловесными" ("Ланкаватара сутра"). И Хайдеггер говорит: "Чтобы человек мог, однако, снова оказаться вблизи бытия, он должен сперва научиться существовать на безымянном просторе" [ 105 ]. (Не нуждается ли мир в обете молчания?)

Слово – функция дао, но дао не подчиняется и не подчиняет, не отдает приказов:

"С любовью воспитывая все существа,
дао не считает себя их господином...
Все сущее возвращается к нему,
но оно не властвует над ним.
Его можно назвать Великим.
Оно становится Великим,
потому что не считает себя таковым";

"Дао почитаемо, дэ ценимо,
потому что они не отдают приказаний,
а следуют естественности...
Создавать и не владеть,
творить и не превозносить себя,
являясь старшим, не повелевать –
вот что называется глубочайшим дэ"

("Даодэцзин", §34, 51).

Если цель Пути – переживание Единого, то это исключает метод анализа и синтеза, и Хайдеггер ведет речь о "вслушивании", о проницании Бытия через Доброту и Любовь, через трепетное к нему отношение. И это сближает его с восточным путем познания, как со-переживания в неразделенности субъекта-объекта. Истина открывается целостному уму, а целостный ум на себе не сосредоточен, он становится един с другим, приходит с ними в сердечное созвучие, и оттого ему открывается Целое – потаенная красота, которая делает безмерным его измерение, Забывая о себе, сосредоточиваясь на другом, входишь в прямое общение, переживаешь сокровенное, полноту Бытия, высший миг сопричастности Целому.

Дайсэцу Судзуки рассказывает о дзэнской живописи тушью – сумиэ: каждый удар кисти пульсирует, как живое существо.

Нельзя остановиться, задуматься над рисунком: "Если только логика или рефлексия встанут между кистью и бумагой, все пропадет". Суть в мгновенной реакции: "Когда спрашивают: "Что значит реальность Будды?", Мастер мгновенно отвечает: "Ветка сливы" или "Кипарис в саду". Есть нечто покоящееся внутри, что способно моментально проявить себя. Зеркало мудрости отражает вещи сразу, одну за другой, само оставаясь чистым и неподвижным". Состояние невозмутимости и непринужденности отличает мастера дзэн: его действия естественны, непроизвольны. В этом Путь бодхисаттвы. "В искусстве это искусство без искусности. Или, как сказал бы конфуцианец: "Что говорит Небо? Что говорит Земля? Сезоны приходят и уходят, и все вещи произрастают". А последователи Лао-цзы и того короче: "Недеяние приводит все в движение"" [ 106 ]. Так думают и современные радетели традиционного стиля, скажем японский мастер каллиграфии Харадо Кампо: "Когда я беру палочку туши и растираю ее на камне, спокойствие и мир наполняют мое сердце. Я нахожу слово, которое абсолютно свободно в этом молчании, слово, в котором заключено безграничное пространство". Отсюда и "путь каллиграфии" – сёдо (названия дзэнских искусств включают иероглиф "путь" – дао, яп. до-мити). Искусство и есть Путь постижения Истины через слияние с дао.

Дзэнский мастер отвечает молчанием, жестом или неожиданным криком, казалось бы, абсурдным, бессмысленным, но способным потрясти ум. Достигая высшего состояния (самадхи), сознание более не нуждается в опоре на внешнее, в словах, в символах дискурсивного мышления. Здесь "слова останавливаются". Но если бы мастера следовали только бессловесному пути, то остались бы неизреченными их мысли и не узнали бы потомки, что открылось им в созерцании. Слов, однако, должно быть ровно столько, сколько нужно, чтобы не выстроить преград на пути; ровно столько, чтобы повести за собой по невидимой нити через бездну в безмолвие Нирваны.

Само отношение к слову исключает возможность диктата, насилия над разумом и волей. Буддисты и даосы говорят: "Иди и смотри", будь самим собой, следуй собственному Пути и достигнешь "другого берега". Привязаться к какой-либо "вещи" или "личности" в ее существе, уверяет Хайдеггер, – значит любить ее, быть расположенным к ней. Расположение бытия позволяет осуществлять что-либо в его исконности, т.е. дарить бытие. "Дарить бытие" – значит не лишать другого Свободы, не обременять. даже своей привязанностью; на это способна одна лишь Любовь.

Поэтому Хайдеггер и понимает познание как "вслушивание", приникание, а не произвол, вторжение. Вспомним Чжу Си:

"Чтобы создать в себе знание, следует приникнуть к вещи и постигнуть ее закон".

Именно "приникнуть", а не разъять, не познавать ее устройство через расщепление, анализ и синтез, нарушая ее целостную природу. Как дальше говорит Чжу Си:

"У человека есть духовное звание его сердца, у вещей Поднебесной – их закон (лги)... Когда усилия будут приложены в течение долгого времени, в один прекрасный день все в вещах – их лицевая сторона и обратная, тонкое в них и грубое, – все, как озаренное светом, станет ясным для нашего сердца".

Это не могло не сказаться и на человеческих отношениях.

Хайдеггер не соглашался ни с метафизиками, ни с экзистенциалистами, чьи позиции сближались, хотя они и утверждали противоположное (сам Хайдеггер себя к экзистенциалистам не причислял).

"Всякое опровержение в поле сущностной мысли – глупость. Спор между мыслителями это "любящий спор" самой сути дела. Он помогает им поочередно возвращаться к простой принадлежности тому же самому, благодаря чему они находят свое место в судьбе бытия" [ 107 ].

Что говорить! Конечно же, в западной эйкумене Слово изначально, творит мир. Другое дело, что само Слово не всегда отвечало своему назначению (хотя человек, именно как существо "словесное", отличается от "бессловесных" тварей): Недаром живой многозначный Логос воспринимается как Слово, которому назначено быть живым, вездесущим. И не его беда, что сузилось сознание и ограничило Слово функцией, теряя "дом Бытия". Утратившее душу Слово работает на силы разрушения. Об этом ведомо и китайскому мудрецу Мэн-цзы (II, I): "(Если) слова односторонни, это значит, что разум замутнен. (Если) слова непристойны, это значит, что разум погрузился (в бездну). Если слова ложны, это значит, что разум утратил (принципы). (Если) слова уклончивы, это значит, что разум истощен". Потеряв основу, Слово легко меняет свой смысл на противоположный, остается же неизменным то, чему положено меняться, чтобы не выпасть из Бытия. Потому и философия "шагает на месте, осмысливая всегда то же самое". Метафизическое мышление, руководствуясь принципом "или то, или это", разделило одно на два: мысль-слово, слово-дело, иррациональное-рациональное. Одно существует не рядом с другим, а за счет другого. И Логос распался на отдельные функции, в сущности, свелся к слову как средству логических операций:

"Бытие как стихия мысли приносится в жертву технической интерпретации мышления. "Логика" возникла со времен софистики и Платона как санкция на такую интерпретацию. Люди подходят к мысли с негодной для нее меркой. Мерить ею – все равно что пытаться понять природу и способности рыбы, судя по тому, сколько времени она в состоянии прожить на суше. Давно уже, слишком давно мысль сидит на сухой отмели. Уместно ли тогда называть попытки снова вернуть мысль ее стихии "иррационализмом"?" [ 108 ].

Одномерное мышление, естественно, не может схватить многомерность явления; переворачивая, освещает одну грань, противоположную, а Целое – многогранник, кристалл – остается невидимым. Хайдеггер предлагает не заменять одно другим, скажем, рационализм иррационализмом, а выйти за пределы двойственности, в целостнее измерение, где одно не вытесняет другое, а находит его – к Истине Бытия. Но для этого необходимо преодолеть одномерное мышление или – привести мышление в соответствие с многомерной структурой мира, увидеть кристалл, а не одну из его граней.

Чем и опасна метафизика – недостоверностью: не может быть достоверным то, что распалось на две стороны – сущность и существование, субъект и объект, покой и движение, мир тот и мир этот. Процесс раздвоения, объективации стал необратимым, ибо действовал сам по себе, независимо от Бытия (в котором нет односторонности: все движется в прямом и обратном порядке, существует в колебательном режиме, шунь-ни), не мог не привести к созданию второго, надприродного мира, подчиняющегося до поры до времени своим собственным законам или тем законам, которые навязывал ему человек, исходивший из субъективных представлений и притязаний. Как всякое искусственное образование, подчиняющееся замыслу своего создателя, этот мир рассматривался с точки зрения наибольшего комфорта для человека, возомнившего себя господином положения, но комфорта не получилось. Искусственный мир, управляемый одномерным человеком, неизбежно приходит в противоречие с Истиной бытия. Запрограммированный на "власть" и "борьбу", и к созданному им миру не может относиться иначе, как к Тому, с чем нужно бороться, что следует покорять или поглощать. Бессознательно такой человек неминуемо разрушает свое окружение, среду обитания – Природу, тем самым разрушая самого себя. И в этом смысле трудно не согласиться с Хайдеггером, что отпавший от Бытия человек не может быть гуманным, сколько бы ни рассуждал о пользе гуманизма.

В перевернутом сознании, в антимире (зазеркалье) все существует в перевернутом виде, все принимает орудийный характер, становится средством, никто и ничто – целью [ 109 ]. Первичному не остается места. Говоря словами Карлейля, "раз была нарушена внутренняя правда, все внешнее стало больше и больше проникаться неправдою" [ 110 ]. Нечто может существовать и в перевернутом виде, но до поры до времени, в какой-то момент оно возвращается в исходное положение.

Правильный и неправильный порядок чередуются, из противоестественного состояния возвращаются в естественное, с головы на ноги – таков закон Бытия, который все в конце концов ставит на свое место. Все стремится вернуться к естественному, оптимальному состоянию – это свойство материи, способной к самоорганизации, к выбору наилучшего варианта. Поэтому независимость от Бытия есть иллюзия – все в конце концов возвращается на круги своя, и, если что-то мешает этому, рано или поздно отторгается Жизнью (если еще не ясно, что я имею в виду под Необходимостью, то именно это – Закон Бытия, Закон самой Жизни, который действительно обойти невозможно, а главное – не нужно, ибо он ведет к Благу, как энтелехия Аристотеля или Дао китайцев).

В этом смысле Хайдеггер – реалист, хотя и ставит перед собой, казалось бы, сверхзадачу: вернуть человечество к Реальности, привести мышление к Истине Бытия, тем самым избежать распада и гибели. Он не столько ставит задачу, сколько слышит Бытие, предугадывает будущее: "Но бытие – что такое бытие? Оно есть Оно само. Испытать и высказать это должно научиться будущее мышление". И потому так упорно, шаг за шагом, доказывает неистинность происходящего, превращающего все в фикцию, в антиномию, прежде всего сам тип отношения субъекта-объекта, порождающего отношение господства-подчинения: "При всем том "субъект" и "объект" – малоуместные рубрики из области метафизики, которая в очень ранние времена подмяла под себя, в образе западной европейской "логики" и "грамматики", истолкование языка".

Естественно, и закон противоречия был воспринят обыденным умом как возможность одно подминать под другое ("разделяй и властвуй"). Но лишающий другого Свободы теряет ее сам, посягающий на Свободу не может быть Свободен. Таким образом, устанавливается ситуация всеобщей не-свободы, или ситуация, которая сама по себе делала Свободу невозможной.

Хайдеггер, обладавший, как уже говорилось, историческим чутьем, чувством Целого, выступал против догматизации любых принципов и самой аксиоматики:

"Так, люди считают "положение о противоречии" вневременно значимым "первопринципом" ("аксиомой"), не задумываясь над тем, что это положение для метафизики Аристотеля имеет принципиально другое содержание, играя в ней другую роль, чем для Лейбница, и обладает опять же одной истинностью в метафизике Гегеля и другой – в метафизике Ницше. Это положение в каждом случае говорит нечто важное не только о "противоречии", но и о сущем как таковом и о роде истины, в свете которой воспринимается и размечается сущее как таковое".

Но как раз последние – и сущее, и истина – выпадали из поля зрения метафизического мышления, принимающего во внимание лишь одну сторону вещей, что дает о себе знать в любой области в сфере "деятельности", на которую уповал ум, слепо полагавший, что всякая деятельность есть уже благо:

"Мы далеко еще не продумываем существо деятельности с достаточной определенностью. Люди видят в деятельности просто действительность того или иного действия. Его действенность оценивается по его пользе (ну разве не "ведомственный подход", означающий минимальную и временную пользу для себя при максимальном и невременном уже вреде для всех – Т.Г.). Но суть деятельности в осуществлении. Осуществить – значит развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте".

И в этом Хайдеггер следует нераскрытому Аристотелю. Мера действия для Аристотеля – не столько произведенная работа, "наработанный" продукт, сколько приближение того, над чем действуют, а также и самого деятеля к полноте осуществленности. "Энергия" у Аристотеля – завершенное воплощение "эйдоса", формы-сущности, а "энтелехия" – полнота, завершенность "энергии". Иными словами, Труд есть путь и возможность реализации изначальной Формы, присущей каждому существу, и в этом его высшее назначение.

Не так ли понимали смысл Истории великие умы – как совершенное развитие заложенной Идеи, Энтелехии – условия истинной Свободы? Но это предполагает соответствующий тип мышления. Лишь свободная мысль устремляется к Свободе.

"Мысль не потому прежде всего становится действием, что от нее исходит воздействие или что она прилагается к жизни, – продолжает Хайдеггер. – Мысль действует, поскольку мыслит. Эта деятельность, пожалуй, – самое простое и вместе высшее, потому что она касается отношения бытия к человеку".

Если Ницше апеллировал к стихия Земли, то Хайдеггер – к "стихии" Мысли, что и сближает его с восточной мудростью, с "доверяющим умом", когда мысль течет свободно, повинуясь лишь собственному ритму. И это возможно, когда "отпускаешь свой ум", в состоянии "не-я", "не-думания" (яп. муга, мусин), полного преодоления вторичного "я", эго. Тогда и приходит ощущение изначальной Просветленности (хонгаку). Хайдеггер потому и отрицал "техническое истолкование" мышления, идущее еще от Платона и Аристотеля: "Само мышление расценивается у них как "технэ", процесс размышления на службе у действия и делания. На размышление при этом глядят уже в свете "праксиса" и "пойэсиса"" (в отличие от восточных мудрецов, которые "доверяли" уму, не эксплуатировали мысль, преследуя практическую цель, а высвобождали ее, пробуждая, побуждая к действию изначальное сознание, праджню, пра-память, благо которого не сравнить ни с какими богатствами мира).

Но путь технизации исторически неизбежен: "Техника есть в своем существе бытийно-историческая судьба покоящейся в забвении истины бытия". Способность Хайдеггера видеть вещи в их истине позволила предугадать последствия технизации общества:

"Сейчас обнаруживается то, что Ницше уже метафизически понимал, – что новоевропейская "механическая экономика", сплошной машинообразный расчет всякого действия и планирования, в своей безусловной форме требует нового человечества, выходящего за пределы прежнего человека. Недостаточно обладать танками, самолетами и аппаратурой связи; недостаточно и располагать людьми, способными такие вещи обслуживать; недостаточно даже просто овладеть техникой, словно она есть нечто в себе безразличное, потустороннее пользе и вреду, строительству и разрушению, применимое кем угодно для любых целей.

Требуется человечество, которое в самой своей основе соразмерно уникальному существу новоевропейской техники и ее метафизической истине, т.е. которое дает существу техники целиком: овладеть собою, чтобы так непосредственно самому направлять. и использовать все отдельные технические процессы и возможности. Безусловной "механической экономике" соразмерен, вымысле ницшевской метафизики, только сверх-человек, и наоборот: такой человек нуждается в машине для учреждения безусловного господства над Землей" [ 111 ].

Но, похоже, нам более не угрожает грядущий Господин. Подтверждение тому чернобыльский разрыв Бытия – расплата за недомыслие. Онтологическое предупреждение – плата за несоразмерность техники и якобы владеющего ею человека; за его неспособность мыслить чисто, без оглядки – как есть, а не как указует чей-то короткий перст. Следствие нарушенного баланса на сей раз в пользу техники. Может быть, человек слишком, щедро поделился с ней своим умом? [ 112 ] А может быть, Техника – очередное испытание и через нее преобразуется человек, чтобы она не стала его "могильщиком"? Всегда появляется "могильщик", на сей раз им может стать Техника, управляемая, мягко говоря, недостаточно разумным человеком. И захочет ли одержимый идеями (идея дороже жизни) предупредить события, лишиться того, что ему дороже жизни (не дает покоя "яблоко раздора" с того самого древа познания добра и зла)?

Или Техника с Наукой помогут восполнить недостающее в себе? Ведь нет другого выхода, как измениться самому человеку, напрячь Остатки воли, ум и память, встать хотя бы вровень с. собственным детищем, чтобы не оказаться у него в плену. Может быть, в этом назначение и оправдание Техники: правильно ответишь на вопрос – будешь жить, неправильно – умрешь. Последнее предупреждение. (Мне как-то пришлось участвовать в семинаре по проблемам сознания вместе с увлеченными кибернетикой, машинным интеллектом, и я знаю, насколько эта угроза реальна. Я всего лишь усомнилась: стоит ли обучать машину-робота сокровенным человеческим качествам, способности к чувству, не приведет ли это к окончательной атрофии природных свойств человека? Не ограничить ли функции робота, оставив за ним тот труд, который отупляет, разрушает человека, физически и духовно, скажем функции бюрократии, и не увидеть ли в роботе зеркало собственного несовершенства? Агрессивный, односторонний ум закладывает в машину и свою ограниченность, если я правильно понимаю. Надо было видеть реакцию – меня будто полоснул луч лазера, тоже порожденный мыслью, и надолго отбил охоту вмешиваться в подобные дискуссии.)

Понятна тревога Хайдеггера, увидевшего, к какой страшной бездне ведет человека отпадение от Бытия, подмена Истины бытия превратно понятым сущим, первичного – вторичным, несущественным. Совокупность сущего побудила человека устремиться к покорению земли и космоса, чтобы как-то убежать от собственной опустошенности, и в конце концов самого себя сделать объектом покорения.

"Никогда стирание различия между бытием и сущим не было, однако, таким полным, как сегодня. Обнаруживая уникальное равнодушное всепонимание по отношению к истине всего и любого сущего, человек намеревается теперь трансцендировать мир не в своих "запредельных" платонических глубинах, о которых он не хочет больше помнить, а в своей телесно-психической ("антропологической") данности. Соответственно мир заранее рассматривается как единый противостоящий человеку объект" [ 113 ].

И в том же "Европейском нигилизме" Хайдеггер дорисовывает картину, сотворенную заблудшим сознанием:

"Помрачение сущего и хаос, тяготение человеческих сообществ к насилию и их разброд, расстройство решимости... безграничное страдание и безмерное горе повсюду, вскрываются ли они или замалчиваются, обличают в состоянии мира крайнюю нужду". Кто это увидел, тот уже не может делать вид, что этого нет. Это было бы слишком. Именно ненуждаемость в Бытии, неощущение бытия и выдает "высшую и вместе потаенную нужду. Потому что она – нужда в самом бытии".

Потерянный рай? Все было предначертано?

"Восседая на Престоле своем, Бог видит Сатану, летящего к новозданному миру, и, указав на него Сыну, сидящему одесную, предрекает успешное совращение рода человеческого Сатаною, и разъясняет, что Божественное правосудие и премудрость безупречны, ибо Человек создан свободным и вполне способным противостоять искушению. Однако Он изъявляет намерение помиловать Человека, падшего не по причине прирожденной злобности, как Сатана, но будучи соблазненным им... Тем часом Сатана опускается на поверхность крайней сферы нашей вселенной. Странствуя здесь, он прежде всего находит некое место, названное позднее Лимбом, Преддверием Суетности".

Сбылись чаяния Сатаны?

Так или иначе, с нами, действительно, не все в порядке, если посмотреть со стороны. Потому так и страшится человек заглянуть в себя. Хайдеггер заглянул: а заглянув, преодолел Страх в себе и вне себя, и это открыло ему Надежду. Если Хайдеггер прав, то не все потеряно, есть шанс удержаться на краю пропасти, пока ум задействовав, – если не убояться заглянуть в нее. Хайдеггеру удалось преодолеть, пожалуй, главное противоречие (существующее не в Действительности, а в поверхностном сознании) – между Бытием и Небытием (как известно, начиная от Парменида, философы признавали что-нибудь одно – или Бытие, или Небытие – "третьего не дано").

Хайдеггер понимал, что невозможно преодолеть нигилизм, борясь с ним теми же методами. Появился бы еще один нигилизм. Если явление вовремя не сходит со сцены, его функция превращается в противоположную (в случае с нигилизмом – очищающая в разрушающую, вследствие чего начинается уничтожение здоровых клеток). Не Ничто внушало Хайдеггеру ужас, а духовный упадок, который зашел так далеко, писал Хайдеггер в 60-е годы, что народам грозит утратить последние крохи духовной энергии, необходимой для того, чтобы заметить этот упадок. Перед философией стояла задача – осмыслить Историю Бытия, как судьбоносное Целое. Это не могло не вызвать к жизни новые подходы, не изменить методологию. (Целое требует целостного взгляда.)

Поняв безнадежность метафизики, Хайдеггер преодолел бездну собственными силами. Греческий философ и богослов Христос Яннарас находит в Хайдеггере возрождение апофатической традиции Ареопагитик и "священного безмолвия" (исихазма) Григория Паламы (XIV в.) [ 114 ]. Яннарас утверждает, что порог Ничто и опыт бездонного молчания всегда были высшим моментом в восточной апофатике, которая отличается от западной негативной теологии, отождествлявшей Ничто с Небытием и выводившей его из бытия как отрицание бытия. Он соглашается с Хайдеггером, что Небытие в самом деле не противоположность Бытия, а избавление от фикций, даже высших, что и позволяет вырваться к Свободе. Яннарас вспоминает к случаю слова Максима Исповедника:

"Не думай, что божество есть и что оно не может быть познано. Но думай, что оно не есть. Поистине таково знание в незнании... Надо понять так же, что Бог – ничто: он не есть ничто из того, что есть сущее" [ 115 ].

Хайдеггер не только следовал апофатической традиции, что естественно, но и преодолевал ее, обнаруживая в "безосновности" основу, полагаясь на человека, как на "пастуха бытия", призванного хранить Истину бытия. Он и сам говорит об этом в "Письме о гуманизме":

"Человек скорее самим бытием "брошен" в истину бытия, чтобы... в свете бытия сущее явилось как сущее, каково оно есть... Явление сущего покоится в судьбоносном событии бытия" [ 116 ].

Хайдеггер, действительно, переступил порог, перед которым другие останавливались, обуянные страхом перед ликом изначального Хаоса. Не преодолел этого страха, в сущности, и Ницше, о чем свидетельствует его категорическое неприятие Ничто. Не веря в истинно-сущее, в праоснову бытия, он не мог принять и Истину. Всякая истина, с его точки зрения, вторична, надуманна, ложна. Истина не есть нечто, что существует само по себе и что можно найти и открыть, "но нечто, что надо создать", взнуздав волю к власти. И Хайдеггер в "Европейском нигилизме" акцентирует на этом внимание: Истину Ницше понимает как установленность, что и "позволяет субъекту безусловно распоряжаться истинным и ложным", ввергая мир в еще больший хаос (потому в буддизме Ницше и видел полное отрицание жизни и воли, проявление декаданса [ 117 ]). По мнению В. Бибихина, для Ницше "остаться наедине с безмолвием оказалось невыносимее, чем очертить себя кругом поддающейся определению безысходности вечного возвращения" [ 118 ].

И Шопенгауэр, хотя уверяет, что "Небытие лучше бытия", делает это скорее от отчаяния, чем от уверенности. Вселенная для него – источник страдания, страдание изначально (в отличие от буддизма, к которому апеллировал философ: страдание-дукха творится неведением). И он не мог избавиться от того ощущения, которое в крови западного человека, что мир в основе своей неустроен и ничего хорошего не сулит человеку, ибо изначален Хаос и всесилен рок. Другое дело, что Шопенгауэр по-своему предвосхитил логику Небытия, за которую ратовал Нисида Китаро и которую последний считал абсолютно честной, ибо она не продиктована ничем привходящим, никакой предвзятостью, не обусловлена чем бы то ни было, кроме самой Истины бытия-небытия.