Глава 1. Общее представление об обществе того времени, его мировосприятии и нравах. Наследие античности

Р

азмышляя над структурой работы, мы рассматривали варианты разбить главы непосредственно по примерам конкретных источников, от чего впоследствии отказались. Обращаясь непосредственно к теме нашей работы, пожалуй, необходимо хотя бы кратко описать структуру византийского общества того времени, коснуться событий и явлений, что оказывали влияние на формирование человеческой психологии. Ведь наряду с эпохальными событиями в истории людей – революциями, переворотами в науке, открытиями новых земель – всегда существовало то, что мы называем повседневностью. Люди ели, пили, одевались, работали, ходили в гости, каждый по-своему проводили досуг. Эдакое «житие-бытие отживших поколений» тоже есть немаловажное проявление истории.

Стоит отметить, что творимый любым средневековым книжником или художником мир был неодномерен. Библейские события мыслились так, как будто они произошли вчера. Люди обладали чуждой нам системой взглядов, к которой нельзя применять современную систему ценностей. Каждая строчка, каждый мазок у средневековых мастеров пропитан духом глубокого символизма, чтобы это понять, необходимо осознать различия в мироощущении человека Средних веков и человека постиндустриальной эпохи. Положительное знание насыщалось морально-символическим содержанием: пути земные как бы сливались с путями к Богу, и система религиозно-этических ценностей накладывалась на ценности познавательные[55]. Другим источником символического восприятия и понимания пространства был христианский неоплатонизм, видевший подлинную реальность не в земных вещах и явлениях, а в божественных прототипах, дубликатами и символами которых они считались[56].

Греко-римская древность, помимо оракулов, Сивилл, передала в наследие средним векам целый ряд своих пророков-мудрецов: это не только пророки о Христе, каковыми являются знаменитые семь мудрецов и философов, но и предсказатели будущего вообще; весьма популярен был, например, в течение средних веков Пифагор, которому приписывалось основание математических гаданий, основанных на мистическом значении цифр в именах[57].

Изучение средневековья сталкивает нас с парадоксальным переплетением полярных противоположностей - сублимированного и низменного, спиритуального и грубо-телесного, мрачного и комичного, жизни и смерти. Будучи разведены по полюсам, эти крайности вместе с тем непрестанно сближаются, меняются местами, с тем, чтобы разойтись[58]. Дуализм средневековых представлений, резко расчленявший мир на полярную пару противоположностей, группировал эти противостоящие одна другой категории по вертикальной оси: небесное противостоит земному, Бог - дьяволу и т.д.[59] Религиозная концепция средневекового пространства выражалась так же в делении его на мир христиан и мир неверных. Средневековая антропология исключала из числа полноценных людей всех нехристиан, а также часть христиан- еретиков, схизматиков[60].

Христианские мифы и символы стали своеобразной знаковой системой и конкретно византийской эпохи: в них оформлялись не только сложные богословские конструкции, но и обыденные элементы быта. Крест как символ искупительной смерти Христа не только чеканился на монетах, не только украшал императорскую диадему, но и ставился на купчих грамотах и на частных письмах. Ему придавали магическое значение: считалось, что знак креста отвращает демонов. Анна Комнин рассказывает, что ее мать, жена императора Алексея I почувствовав приближение родов, осенила живот знаком креста и воскликнула: «Дитя, подожди отцовского возвращения» (император еще не вернулся из похода) – и плод в материнской утробе подчинился магической силе крестного знамения[61].

Даже космос был «христианизирован»: в руководстве по предсказанию погоды, составленном византийским чиновником – протоспафарием и стратигом фемы Кивирреотов (имя его неизвестно), небесные светила носят уже имена не античных богов, но христианских святых – Димитрия, Мины, Николая Мирликийского, Феклы[62].

Авторитету церкви содействовала широко распространенная в Византии и насаждаемая церковью вера, так сказать, в подлинные», канонические чудеса, реликвии, образы и знамения. Не только невежественные простолюдины, но и образованные люди, крупные деятели и сами василевсы нередко поступали в соответствии с какими-либо предсказаниями и знамениями. Трезвый политик Алексей I при неблагоприятном знамении мог, располагая превосходящими силами, начать отступление. Особой популярностью в столице пользовался культ богородицы, которая почиталась как хранительница царственного города. Стало традицией в минуты крайней опасности устраивать торжественные процессии и обходить с ризами богородицы укрепления Константинополя. Византийцы, в частности, приписывали этим ризам спасение своей столицы от осады русского флота в 860, 941 и 1043 гг.[63] Несмотря на то, что, безусловно, религия и священнослужитель были постоянными спутниками ромея, сопровождавшими его от рождения до смерти, по мнению Г.Г. Литаврина, представляется верной мысль французского исследователя П.Лемерля о том, что современные историки нередко преувеличивают значение церкви в жизни византийцев. Глубина религиозного чувства далеко не всегда обуславливала горячую приверженность к церкви и постоянную готовность прибегать к ее услугам и помощи[64].

Желание знать будущее всегда было настолько крепко в сознании человека, что с этим воззрением, психологическим фактом, должно было считаться и христианство, создавшее поэтому не только нравственный и религиозный закон и литературу, но и пророческую книгу – Апокалипсис. Как учение, развивающееся среди народов с высокой культурой, оно в возможно меньшей степени могло воспринять и гадание, унаследованное сознанием и верой античного грека и римлянина, но все же совершенно изгнать его не могло[65].

Отсюда немало существовало у византийцев и других «суеверий», не связанных с христианской идеологией: бытовал, например, обычай, который требовал вешать амулеты в спальнях и под колыбелями новорожденных, произносить над ними магические заклинания, надевать им на шею амулеты и талисманы. Это должно было уберечь детей от зла. Амулеты носили и взрослые, причем, вполне образованные люди. Так, Михаил Италик послал одному из своих адресатов, врачу, номисму с изображением Константина Великого и его матери Елены, как якобы предохраняющую от чумы[66].

Способность творить чудеса приписывали не только предметам культа. Немало было и так называемых «светских чудес». Говорили, например, что статуи шестнадцати метельщиков, водруженные на форуме Константина при Льве Мудром, по ночам покидают свои постаменты, а к утру вновь возвращаются на прежние места[67].

Античный обычай гадания по книге перешел в западную Европу и в Византию; способ гадания – круги или таблицы, на которые бросаются кости – от надписей древнегреческих ведет свою историю к азартным играм и средневековым гаданиям на Западе и в Византии. В чем состояло это гадание по книге: в общем, это было толкование применительно к данным обстоятельствам случайно найденного одного или нескольких стихов, одной или нескольких книг[68].

Еще в древности игра в кости приняла те же формы, что и религиозное гадание. Эти способы гадания получили такое распространение в средневековье, что понадобились особые церковные и правительственные распоряжения, чтобы ограничить, или сделать менее вредным обычай, прежде всего игру в кости, которая охватывает не только мирян, но и духовенство[69].

Здесь же отметим, что кости и старые гадания нашли себе место и в громадной народной литературе средних и новых веков. В этих «книжках судьбы», альманахах, старые гадания всякого сорта - по священным книгам, по изречениям древних писателей, оракулов, - слились с астрологической – «халдейской» мудростью, с гаданиями по приметам, по воску, линиям руки и т.п., и образовали своеобразную энциклопедию житейских советов, врачебных рецептов, пророчеств на определенные случаи жизни[70].

Гадания вообще играли немалую роль в глазах даже наиболее образованных людей Византии. Константин Порфирородный в «Церемониях» (I, 407) указывает, какие книги должен иметь император с собой в походе на врага: во-первых, это круг священного писания и церковных книг; во-вторых, книги по тактике, военному делу, по истории; в-третьих, «Снотолкователь» Артемидора, «Книга происшествий», где объясняется, что значит для будущего то или иное событие (cp.Const. Porph., II, 523-524), книги с предсказаниями о погоде, о тепле, о холоде, о громе, молнии и ветре, книга «Громник» и книга о землетрясениях и т.д. Сам император был автором подобной книги, чем он даже гордился.

Гадания запрещались церковной властью, но продолжали существовать и практиковаться даже при участии духовенства. Гадание имело место также в Византии при избрании и наречении епископа[71].

Важно отметить значимость представлений византийцев о судьбе, высшем Промысле. В контексте разных культур пересечение понятий судьба и жизнь обычно фокусируется в будущем, при этом судьба всегда вносит свой смысл предопределенности-заданности; данный базовый смысл как бы прибавляется при сравнении оборотов типа узнать свое будущее – узнать свою судьбу, предрекать будущее – предрекать судьбу, погадать о будущем – погадать о судьбе/на судьбу (сохраняется образ пути), предугадывать судьбу (разведение данных понятий идет по компоненту предопределенности/заданности у судьбы; это не просто будущее «то, что произойдет», но «то, что предначертано в будущем», т.е. судьба)[72]. Для византийской традиции общую формулу можно вывести из идеи, высказанной Никифором Григорой: «Событиями располагает Промысел, соответственно тем вызовам, которые мы делаем Ему нашими делами. Мы забываем эти дела и по самолюбию отклоняем от себя вину в тех неприятностях, которые испытываем из-за них. (...) Когда божественный Промысел не содействует людским планам и делам, их постигает худой и самый несчастный конец. В этом случае и умный не бывает умным, и храбрый храбрым; но и умные планы оканчиваются глупо, и благородные, мужественные усилия сопровождаются тем, что недостойно человека мужественного и что даже очень постыдно» (Григора, Кн.7, гл.4)[73]. В этом отношении экстраординарен следующий пример, приводимый Пахимером: один свинопас, по имени Кордокува (на греческом языке соответствует слово овощ — λάχανον, то называли его также Лаханою), заботясь о свиньях, о себе самом не заботился,— не хлопотал ни о пище, ни об одежде, а кормился одним хлебом и диким овощем, вообще — содержался скромно и бедно. Но в беседе своей с другими такими же бедняками, он открыто высказывал о себе странные мечты, на которые те отвечали больше смехом, чем уверенностью. Восторгаясь такими-то, не знаю, откуда взявшимися надеждами, стал он внимателен к себе, и, как мог, молился Богу. Питаясь подобными мыслями, он не шутя забрал себе в голову, что Промысл назначил его к какой-то власти, и об этом часто говаривал с поселянами и свинопасами, утверждая, что ему нередко являлись святые и возбуждали его произвесть волнение в народе, чтобы самому управлять им. Многократно слыша рассказы его об этом, люди, наконец, стали ему верить, и уже иначе смотрели на него, чем прежде; ибо предназначение, говорил он, близко ко времени осуществления (Пахимер, Кн.6,3)[74]. И ведь что самое интересное - ему поверят и добровольно подчинятся соседи. Именно этот свинопас убьет Константина и принесет своей персоной не мало хлопот следующему государю.

Сказать важно и такую деталь обыденной жизни византийского общества: привычной фигурой на улицах был юродивый, нередко действительно больной человек, а порою и притворщик, сделавший источником существования чувство религиозного сострадания горожан. Юродивые гасили свечи в церкви, приставали к женщинам, появлялись голыми, отчаянно сквернословили, таскали за собой на веревке трупы собак. Их иногда запирали в сумасшедший дом, но выпускали снова. Добродетелью почиталось смиренно прощать «божьему человеку» любую наглую выходку[75].

Лишенный уверенности в своем благополучии, даже состоятельный ромей жил под гнетом реальной опасности оказаться среди низов общества; его томила догадка о своем затоптанном человеческом достоинстве, о неестественности рабской покорности судьбе и случаю, которые целиком зависят не от него, а от воли и каприза правящего деспота и его служителей[76]. Поэтому отдельную роль в неодолимом стремлении византийцев узнать будущее – не то далекое будущее, которое ожидало их после смерти, а то, которое уготовано им здесь, на земле, играла астрология. Примитивная схема, которую предлагало христианство и которая рисовала лишь будущее загробной жизни, оказывалась для них недостаточной[77]. И в этом вопросе – вопросе отношения различных слоев византийского общества к астрологии, - мы вплотную подходим ко второй главе исследования.

Таким образом, византийское общество в своей основе существовало в мире, полном противоречий, и само раскрывалось в противоречиях. Двойственность гор и долин, столицы и провинции, товарного хозяйства и натуральной экономики, нищеты и роскоши, императорского всевластия и бесправия подданных, античной науки и варварской магии – ойкумена казалась распавшейся надвое[78].