Топи котят, пока слепые» иначе будет поздно…! 4 страница

– А что ты еще понял? – спросила она, внезапно повеселев от его слов. То же самое сказал ей однажды Клондайк!

– А еще… – Тут он резко затормозил у светофора, машину понесло юзом и развернуло вбок, по счастью, никого не задев. Надя чуть не ткнулась носом в стекло. Но разговор так сильно занимал ее, что она даже не обратила внимания.

– Гололед! – предупредил он. – Держись!

– Ну, так что еще? – нетерпеливо повторила она, едва Володя выправил машину.

– А еще то, что в твоей жизни я не присутствую. Мне там места нет. Там другой.

– Интересно! – оживилась Надя. – А в качестве кого ты думал присутствовать в моей жизни? Любовника? Возлюбленного?

– Если я что и предполагал, то теперь уверен, он у тебя есть! И это о нем ты так пламенно пела!

– Верно, о нем! – мрачно сказала она. – Пожизненно обречена, как у Апухтина: «до самой могилы помыслы, чувства, и песни, и силы – все о тебе, все, все, все, все – для тебя!»

– И вечерами так поздно возвращаешься от него! – с досадой неожиданно возвысил голос Володя.

– Ах, если бы, если бы! – грустно вздохнув, сказала Надя. – Неужели ты думаешь, я сидела бы здесь, рядом с тобой? Никогда!

– Ну а где же ты бываешь? – снизив голос, но все так же настойчиво допытывался он.

– Послушай! – начиная раздражаться, сказала нетерпеливо Надя. – Я же не спрашиваю, где ты проводишь свои вечера.

– Тебя это не интересует, вот и не спрашиваешь!

– Так же, как и тебя!

– Я могу сказать, секрета нет. Книги приходится читать, не такие занимательные, как «Дети капитана Гранта» или «Маугли», но тоже нужные. Когда есть время, иногда с отцом в шахматы режусь или с приятелем на корт бегаю в теннис играть. А ты?

– Я тоже заниматься хожу, повышаю квалификацию!

– Ты поешь? Конечно, ты поешь! Я же видел у тебя ноты и не догадался! Вот дурак я, непревзойденный! – сказал Володя, хлопнув себя по лбу, и тотчас затормозил, едва не проехав Надин подъезд.

– Унижение паче гордости! – сказала она, вспомнив свой визит к Клондайку.

– Впрочем, я всегда чувствовал в тебе двойное дно, с первого взгляда. «Таинственная незнакомка», понять не мог.

Лампочка над подъездом не горела, кто‑то ухитрился вывернуть вместе с плафоном.

– Вот обормоты! – ругнулась Надя.

– Ты спешишь? Устала? – спросил Володя, задерживая ее холодную руку в своей.

– Вставать рано, на работу завтра!

– Ну и что же! Успеешь, выспишься. – Он зажег в машине свет и посмотрел на часы. – Вот видишь, время детское, восьми нет.

– Поедем, только ненадолго, – согласилась она.

– А, может, на дачу махнем? Чай погоняем, как?

– Нет, нет, ни в коем случае! Как можно? Без хозяйки, теперь, когда мы знакомы? – Но это была лишь отговорка и не очень убедительная. Перспектива остаться наедине с ним за городом на даче совсем не прельщала ее. За себя она не боялась, но зачем лезть на рожон, рискуя потерять хорошего друга‑ И еще. Она чувствовала, что он занимает слишком много места в ее мыслях, волнует воображение своей отдаленной схожестью с Клондайком, а этого надо избегать. Она не торопила события, впереди другие задумки. Правда, очень скоро ей пришлось убедиться, что схожесть эта была только внешней.

– Прокатимся по Можайке? Я включу радио, послушаем последние известия, если ты, конечно, не будешь плакать!

– Попробую! – невольно усмехнувшись, сказала Надя.

Памятный по военному времени, редкий по красоте голос Левитана оповещал страну, что товарищи Ворошилов, Маленков, Булганин, Хрущев, и еще какие‑то товарищи, с неизвестными ей именами предпринимали титанические усилия, трудились в поте лица своего на благо отечества.

– Одна моя знакомая называла таких товарищей «Общество друзей взаимного восхищения, восхваления и превозношения!» – вспомнив Маевскую, сказала Надя. – Как трогательно! Поневоле заплачешь, так стараются, а благодарности никакой! Но реплика ее осталась без ответа. Володя молча пропустил мимо ушей.

«Научился помалкивать! Приспособился! – с неприязнью подумала о нем Надя. – Впрочем, он и сам из этого общества!»

За городом дорога была совсем как каток. Володя медленно развернул машину и встал к обочине. Потом выключил радио и заглушил мотор.

– Теперь ты мне скажи, почему ты такая злая? Кто тебя обидел?

– Злая? А ты добренький? Знаешь, как твоя доброта называется? Беспринципность!

– Зачем ты так? Я же чувствую, что кто‑то тебя сильно обидел.

– Это сделать нелегко! – недобро усмехнулась Надя.

– И, тем не менее, кто‑то обидел, и сильно, ты плакала. Почему? Помнишь, когда я, как лихой татарин, умыкнул тебя у Вадима?

Надя молчала, не зная, что сказать.

– Говори быстрее, машина остынет, и ты замерзнешь.

Можно было наврать, сочинить с ходу какую‑нибудь душеспасительную историю, но не хотелось ни врать, ни выкручиваться.

– Я уже забыла, поедем! – попросила она.

– Я напомню! Ты сказала, что эта панихида по несостоявшейся любви. Так?

– Да, – едва слышно сказала Надя.

– Ты любила, а тебя обманули в твоих ожиданиях! Тебя предали, и ты ополчилась на весь мир! Так?

– Нет, все не так, не гадай! Не лезь в мою жизнь, не копайся в моем прошлом и не порть мне настроения!

– Но хоть спросить‑то я могу? Ты любила его?

– Больше жизни, больше всего на свете! Не понимаю только, зачем тебе?

– Могу же я в конце концов ревновать тебя?

– Только к собственной тени.

– А если он опять появится в твоей жизни? Где он теперь?

– В Ленинграде, на кладбище, а я даже не знаю, на каком…

В машине темно и не видно, что у Нади опять задрожали губы, но выдал ее голос, предательски дрогнув. Володя быстро включил свет.

– Это правда? Ну, скажи!

– Полжизни я отдала бы, не раздумывая, чтоб это была неправда, – прошептала она. Потом неизвестно, как случилось, что он привлек ее к себе и поцеловал, и она совсем не сопротивлялась, а думала, что губы у него такие же нежные, теплые и жадные, какие, она помнила, были у Клондайка. Но, вспомнив, тотчас отстранилась.

– Едем, поздно уже.

Подъехав к ее слепому подъезду, он сказал:

– Знаешь, а я бы съел чего‑нибудь! – Но, сообразив, что его не пригласят, сам предложил: – Поедем поужинаем где‑нибудь? Так есть охота! Между прочим, я обратил внимание, ты тоже ничего не ела за столом!

– Я терпеть не могу рыбу, – созналась она.

Ресторан, в который они попали, назывался «Гранд Отель». На втором этаже, где он размещался, было тихо и очень торжественно. Нарядный зал с ослепительно белыми скатертями блестел хрусталем люстр и бокалов, мягким, ненавязчивым светом высоких торшеров и настенных бра. Толстые ковры совершенно заглушали звуки шагов, и только у небольшой эстрады был паркетный пол, видимо, предназначенный для танцующих пар. В огромные окна с цельными стеклами сквозь прозрачные занавеси можно было видеть алые звезды и кремлевские часы на Спасской башне.

Здесь ничто не напоминало о том, что всего лишь за стеной течет простая, серая, будничная жизнь с переполненными трамваями, автобусами и троллейбусами. В коммуналках живут и работают те, кто и понятия не имеет об этом роскошном заведении. Два мира под одним небом существовали, не зная друг о друге. Надя привыкла обходиться без поздних трапез, но, увидав, с каким аппетитом уписывал Володя кусок мяса, тоже взялась за вилку с ножом.

– Дурные примеры заразительны!

– Давай выпьем шампанского! Отметим твой блистательный выход в мою семью!

– Для тебя это важно? – удивленно спросила она.

– Чрезвычайно! Ты не представляешь себе, как важно!

– Ты же за рулем!

– Самую малость! Чисто символически!

Надя никогда не пила шампанское. Холодное и шипучее, оно показалось ей совсем не хмельным. «Совсем как ситро». Она выпила целый бокал и почувствовала, что освободилась от своих тягостных мыслей и воспоминаний. Ей стало легко и бездумно. Блеск ресторанных огней отражался в ее глазах, играл на зубах ее улыбки. И даже то, как смотрел на нее Володя, не смутило ее, хотя она уже знала: когда бледнеет лицо и темнеют светлые глаза, в них загорается «угрюмый, тусклый огнь желанья». Что такое _желанье, она тоже знала – это сладостный жар, от которого мутится разум и слабеют колени. Его надо сдерживать в себе, не расплескивая через край. За ее спиной оркестр заиграл танго из кинофильма «Петер». К их столу подошел высокий молодой человек с холеным лицом и томными глазами.

– Разрешите пригласить вашу даму? – осведомился он у Володи.

– Я не возражаю! – ответил, улыбаясь, он, но Надя угадала, он, пожалуй, возражал бы, однако, зная, что танцевать она не умела, хотел насладиться ее замешательством, слегка сбить с нее спесь. Он не знал, да и откуда мог знать, что танго – настоящему, аргентинскому танго – она обучалась у зечки Наташи Лавровской из Ленинградской труппы артиста Дудко, попавшей во время войны в немецкий плен вместе со знаменитым в свое время певцом Печковским, а затем без пересадки перекочевавшей в се верные лагеря ГУЛАГа.

Молодой человек с томными глазами крепко взял ее за локоть полусогнутой руки и повел к эстраде, где на небольшом пятачке переминались с ноги на ногу пары.

– Вы танцуете танго? – спросил он Надю.

– Конечно! – и улыбнулась ему Не потому, что ей хотелось улыбаться этому томно‑женственному юноше, а просто поддразнить Володю.

Партнер уверенно развернул ее лицом к себе и, выждав научало такта, большими шагами повел по паркету. Наташа обучала ее не зря, не пропали даром уроки на лагерной сцене клуба лагпункта «Кирпзавод № 2». Танцующие посторонились, сошли с пятачка и смотрели, как танцевал известный всей Москве эстрадный танцовщик с бывшей речлаговкой. Публика недружно поплескала в ладоши, выражая одобрение.

Высокий молодой человек представился:

– Я Владимир Левицкий, а вы? Следующий танец?

Дальше пришлось отказаться. Кроме вальса, она ничего не умела, если не считать «Польку‑бабочку» и «Краковяк» из репертуара школьной самодеятельности.

– Благодарю вас! – сказал Левицкий, – Надеюсь встретиться! – И откланялся изящным жестом уверенного в себе артиста.

– Обязательно! В следующий раз! – И улыбнулась ему самой своей очаровательной улыбкой, еще раз.

– Ну, уж дудки! Больше я с тобой в густонаселенные места не ходок, позеленеешь от досады… – шутя возмутился Володя, подавая ей стул. – Почему ты сказала мне, что не умеешь танцевать?

– Я сказала, что не умею танцевать плясок племени Мумбо‑Юмбо, да еще с тряской бедер! – ответила Надя и залпом выпила полный бокал, но тут же обратила внимание, что бутылка пуста, а Володя к своему бокалу даже не притронулся.

«Нехорошо! Что он подумает? Но ему нельзя, он машину ведет», – успокоила она себя.

Счет им подали на маленьком серебряном подносе, и, заглянув в него мимолетно, у нее в глазах трехзначные цифры запрыгали, как черные блошки. «Ничего себе!» Она поднялась со стула, но ее тут же качнуло в сторону. Она пошатнулась и вынуждена была ухватиться за Володин рукав. Лестница показалась ей невероятно длинной, а каблуки немыслимо высокими. В машине, пока Володя усаживал ее на сиденье, она негромко запела:

«Все равно нам с тобой по пути.

Прокати нас, Петруша, на тракторе,

До околицы нас прокати».

А дальше она смутно помнила, что происходило. Запомнилось ей, что, когда они долго ехали, голова ее очень неловко моталась из стороны в сторону, пока не наткнулась на Володино плечо. Еще ей запомнилось, что над ней склонился кто‑то и ей показалось, что Клондайк. Она нисколько не удивилась, а восприняла как должное и шлепнулась в кресло, потому что ноги ее не держали.

– Я заварю крепкий чай, тебе сразу станет легче, – сказал он и снял с нее пальто. Она снова шлепнулась в кресло, засмеялась над своей беспомощностью и протянула ему руку, пытаясь встать. Он притянул ее к себе, обнял и поцеловал прямо в губы. Надя лениво прикрыв ресницами глаза, улыбнулась ему и ответила на его поцелуй. Но дальше, когда он порывисто расстегнул ее платье и стал целовать ее шею и грудь, она сказала:

– Саша, табу! – Но заветное слово действия не возымело, а как раз наоборот. Он еще настойчивее и смелее потянул с нее платье.

– Табу! – строго прикрикнула она еще раз, но он зажал ей рот своими губами, и Надя поняла по дерзости его упорных рук, что это не Клондайк. А когда к ее ногам упало платье, она вскрикнула и забилась в страхе.

– Нет, не смей! Пусти сейчас же!

Это был совсем не Клондайк, которому можно было сказать: «Табу» – и он отпускал ее, стараясь пересилить не ее, а себя. Это был ошалевший от желанья, сильный, наглый пол, уверенный в своей безнаказанности. «Все для нас, все нам, мы желаем!» И когда она, пытаясь образумить его, гневно крикнула: «Пусти сейчас же!» – он не только не отпустил ее, а, нашептывая ей бессмысленные и дерзкие слова, старался увлечь ее к тахте, покрывая поцелуями ее шею, губы и грудь.

– Поганец! – прошипела она ему в лицо, в ярости стараясь вырваться из его цепких и сильных рук, бес шепнул: «Врежь ему по‑блатняцки, раз интеллигентно не понимает!» И в тот же миг она со всей силой отшвырнула его от себя так, что он отлетел, сшибая на ходу стулья.

Ничего подобного от такой хрупкой и женственно‑слабой на вид он не мог ожидать. Если б он только знал, что уже пять лет она была занята тяжелым физическим трудом и руки ее стали не по‑женски сильными.

– Опомнись, погань, скотина! Стыдно тебе будет! Ты меня с Машей перепутал! – ожесточенно крикнула она, пока он поднимался с пола с перекошенным не то от гнева, не то от боли лицом.

Надя схватила свое платье и выбежала за дверь в другую комнату.

Он не последовал за ней, и она быстро оделась и пошла за туфлями, которые почему‑то оказались около кресла. В комнате его уже не было. Постояв минуту, она прошла дальше и узнала его дачу.

– Подлец! Сволочь! – ругалась она вслух.

В прихожей она нашла свое пальто и вышла наружу. От холодного, свежего воздуха остатки хмеля слетели с нее. Ноги ее скользили и разъезжались на высоких каблуках в разные стороны по обледенелой дорожке. Кое‑как она нашла калитку и вышла на улицу. Где‑то совсем близко загудела, подходя к станции, электричка. Денег у нее не было и сумки с ключами от квартиры тоже. Где оставила, не помнила – или в ресторане на спинке стула, или в машине. Пройдя немного, она услышала за своей спиной звук мотора, и тотчас фары машины осветили улицу. Поравнявшись с ней, Володя остановил машину и вылез.

– Подожди, Надя! – приказал он.

В ответ она разразилась бурной бранью:

– Подлец! Мразь! Не смей со мной разговаривать!

– Ты не можешь идти в туфлях по снегу! Схватишь воспаление легких, – сурово сказал он.

– Не твое дело, паскудник!

– Не упрямься, простудишься, голос потеряешь! – продолжал он идти рядом с ней.

«Голос потеряю! Мой голос! Не смогу петь!» – в полном отчаянии подумала она и, закусив до крови губу, подчиняясь рассудку, влезла в машину. На сиденье, к великой радости, лежала ее сумка. Было скользко, машина ползла очень медленно, и, только выехав на основное шоссе, Володя заговорил:

– Я не знаю, какие у тебя были отношения с твоим прежним любовником…

– Заткнись, дрянь ты! У меня не было любовников и никогда не будет! – в бессильной ярости закричала она. – У меня был любимый, возлюбленный! – тут выдержки ей больше не хватило, и она разрыдалась, размазывая по лицу черную тушь с ресниц, от обиды и досады, что так сильно ошиблась, доверив себя.

– Я попрошу тебя выбирать выраженья! – угрюмо процедил сквозь зубы Володя. – Я тоже не железный и был на пределе! Объяснимся после.

– Мерзавец, фашист! Он на пределе! Бериевское охвостье! – крикнула она, вылезая из машины, и бросилась в свой подъезд.

Дома она повалилась ничком на кровать, едва скинув платье, и только тогда осознала всю непристойность своего поведения. «Что я наделала? – замерла она от отчаяния. – Как могла так надраться, как девка гулящая без стыда, без совести? Еще других осуждала, да я хуже всякой твари подзаборной. Напилась до бесчувствия. Целовалась! Дралась, как блатнячка! А что было делать, если слов не понимал? Дубина я стоеросовая! Возомнила себе, что этот кобель может быть для меня чем‑то больше, чем простой кобель!» Остаток ночи она провертелась волчком, задремав лишь к рассвету. Проспала и опоздала на работу.

– Ну и видок у тебя! Ну и причесон! В какой канаве ночевать угораздило? – спросила бригадир Аня, неодобрительно оглядев ее растрепанную голову и плохо отмытые от черной туши покрасневшие глаза. – Ты чего это? Иль переспала с кем?

Надя недовольно мотнула головой:

– Нет!

– Смотри! Будь осторожна, тут сифилюга и трепак у многих!

– Да нет же! – закричала со страху Надя. – Еще чего не хватало!

Ни слова не говоря, она набросилась на ящик с плитками и к обеденному перерыву закончила свою норму. Обедать с девчатами в столовую не пошла, а после перерыва стала помогать другим.

– Ты что? Рехнулась, что ли, иль тебе нормы мало? Хочешь, чтоб добавили? Добавят! – возмущенно зашумели девушки.

– Делать ей дома нечего, выдрыхнется, как корова, вот и бесится на работе!

Надя в сердцах швырнула об пол тряпку, которой затирала плитку, сняла перчатки и пошла переодеваться. «Пойду домой! Ставить чайник и дочитывать «Шагреневую кожу»».

– Погоди! – остановила ее на лестнице Аня. – Дело есть к тебе!

Аня тоже была в злобном настроении. «Старая сука», жена Степана Матвеевича, никак не соглашалась на развод, угрожая парткомом, райкомом и прочими подобными организациями, способными раздавить человеческую личность, превратив в живой безгласный труп.

– Ты не хочешь в отпуск пойти? – спросила она.

– В отпуск, сейчас?

– Да, с десятого, с завтрашнего дня! Учти! Летом тебя не отпустят. Начнутся новостройки по Большой Калужской, по Профсоюзной, на новые объекты я всех не возьму. Как? Путевку достанем… хочешь в Кисловодск или под Москву, на двадцать четыре дня?

– Поеду! – обрадовалась Надя.

– Ключ от квартиры мне оставишь? – застеснявшись, спросила Аня. – Квартплату и свет оплачу.

– Конечно, какой разговор!

– Тогда быстро валяй в контору! Пиши заявление.

Вечером она позвонила Елизавете Алексеевне, ожидая, что придется кое‑что наврать о горящей путевке, но Елизавета Алексеевна живо откликнулась:

– Обязательно, вы так трудно работаете! Далеко ли собираетесь?

– К тете в Калугу. Она у меня одна, пожилая уже.

– В Калугу! Как я вам завидую, прелестный город. Увидите на другой стороне Оки церковь с колокольней – это село Ромоданово, родина моя.

Рита слегка огорчилась:

– Ой! Тут Шотик мне все уши прожужжал про тебя. Договорился в театре тебе прослушивание устроить!

– Прослушивание в следующий раз! Передай ему пламенный привет! – сказала польщенная Надя.

Завернув за угол своего дома, она увидела у подъезда Володину машину и немедля повернула обратно. Постояв за углом и изрядно продрогнув, она решила пойти в общагу, но на всякий случай выглянула еще раз. Машины не было. Быстро проскочила к себе и, открывая ключом дверь, увидела записку: «Надя! Если я тебе не безразличен, нам необходимо объясниться; Заеду позже; В.».

Не включая свет, она прошла на кухню, а записку воткнула обратное дверь и легла спать.

Утром, оформив отпуск и не ожидая отпускных, она поручила их получить (если сможет) Ане, отдала ей запасной ключ от квартиры.

– Если кто будет меня спрашивать, говори, что больше здесь не живу! Поняла? – многозначительно наказала Надя.

– Поняла! Все поняла! – со вздохом ответила Аня.

В тот же день она достала с антресолей чуть тронутые молью пимы, поцеловала их и, накупив всяких продуктов и большой торт, уехала двухчасовым поездом в Калугу.

Тетя Варя не ждала ее и страшно обрадовалась. Здесь, в этом стареньком, о четырех окошках, бревенчатом домике, Наде все напоминало ее дом в Малаховке. И скрипучий, облезлый бархатный диван, и жарко натопленная, к утру остывающая, изразцовая печь, и старые на стенах фотографии с мушиными следами, и даже репродукции известных картин «Март» и «Большая вода». Все это было ее полузабытое детство. Среди Алешкиных книг, какие смогла увезти с собой из Малаховки тетя Варя, в старинном, изъеденном червоточиной шкафу Надя обнаружила маленькую красную книжечку Киплинга из серии «Золотая библиотека». Опять перечитала «Рики‑Тики‑Тави» и «Маугли». И загрустила, вспомнив Клондайка. «Там», в лагере, все было просто: были враги и были друзья. Здесь, на воле, не было ни друзей настоящих, ни открытых врагов. Только что она чуть запустила в свою израненную душу, думалось ей, друга, как он сразу залез грязным сапогом.

Ей очень полюбился этот милый город. С его церквами и старинными особнячками, каким‑то чудом не разрушенными революционной стихией, и безликими новостройками. Иногда с тетей Варей они ходили на крутой берег Оки, откуда далеко окрест, вдоль берегов, синели лесные массивы и виднелись колокольни церквей. Ромоданово, родное село Елизаветы Алексеевны, стояло напротив, через Оку, и Надя старалась угадать, в каком из покосившихся домишек могла родиться ее Елизавета Алексеевна. С удовольствием бегала в своих пимах за водой на обледенелую колонку, за хлебом и на рынок, не жалея денег. Молоко приносила молочница прямо на дом.

За три недели она очень хорошо отдохнула, посвежела, а самое главное, отоспалась после прогулок на свежем воздухе. Обиды не казались ей теперь такими жгучими и оскорбительными. Поразмыслив в одиночестве, на досуге, она пришла к выводу, что с сильным полом надо держать «ухо востро», не допуская никаких вольностей.

Дома Аня встретила ее радостным известием. В конце марта сдают новый дом, где для строителей выделены две квартиры. Одна из них обещана ей. Наде очень хотелось услышать, приходил ли кто к ней в ее отсутствие, но Аня, как нарочно, говорила о своих делах, о разводе, который наконец должен состояться на этой неделе…

– Писем мне не было? – спросила Надя, отлично зная, что писать ей некому.

– Нет, писем не было, жди, когда напишут. Приходил тут после твоего отъезда раза два один в пыжиковой шапке и меховой куртке, я сказала, что ты здесь больше не живешь.

– А он?

– Не знаю! Зашагал отсюда. Ты же сама велела так сказать!

Во вторник Надя уже была на уроке у Елизаветы Алексеевны и подарила ей целый набор открыток современной Калуги. Свежим, отдохнувшим голосом она опять пела свои вокализы и гаммы.

– Тебе на пользу! – милостиво похвалила Елизавета Алексеевна. – Как тебе понравилась Калуга?

– Влюблена! – искренне, с восхищением сказала Надя.

– Следующий раз возьмешь меня с собой. Я из Калуги уехала во время революции и с тех пор ни разу не удосужилась побывать.

Она с интересом просмотрела открытки, называя знакомые ей места. На одной из них был Калужский Дом пионеров.

– А вот этот – Дворянское собрание, – указала она на открытку. – Я там пела несколько раз на благотворительных вечерах, – мечтательно сказала она, потом лицо ее снова стало суровым и строгим. – Ступай сейчас в наш нотный и купи, пожалуйста, себе две новые вещи, пора переходить к небольшим ариям.

Надя застыла, как сеттер на стойке, почуяв дичь.

– Моцарта, обе арии Керубино, и еще что‑нибудь посмотри в среднем регистре для меццо.

Надя взвизгнула от радости и захлопала в ладоши:

– А Марфу можно?

– Мусоргского? Нет, еще рано, этому еще поучиться надо. Посмотри Шуберта «Баркаролу». Ты немного тяжеловато поешь, мало подвижна, как муха в кислом молоке. – Она на миг задумалась. – Да, вот еще что! Вспомнила! Рита мне сказала, Георгадзе хочет тебя Кемарской, в театр Станиславского и Немировича‑Данченко показать, как ты?

– А вы мне как посоветуете?

– Но ты же все равно по‑своему поступишь?

– Нет! – горячо воскликнула Надя. – Слово даю, как скажете, так и сделаю!

Суровое и замкнутое лицо Елизаветы Алексеевны озарилось доброй, милой улыбкой:

– Мой совет, иди учись в консерваторию. У тебя еще вся жизнь впереди. А я позабочусь, чтоб ты попала к хорошему педагогу.

Не чуя ног от радости, отправилась Надя в свой любимый нотный магазин на улицу Герцена. Продавщица, на этот раз не прежняя, пожилая, а молоденькая девушка, услужливо достала ей с полки целую кипу нот. Арии из опер, романсы русских и зарубежных композиторов, недозволенная ей цыганщина. Баркаролу отыскала тут же, и одну арию Керубино, другой не было. Она уплатила в кассу, взяла свернутые в трубочку ноты и направилась к двери. Тяжелая дверь с толстым стеклом отворилась – и навстречу ей вошла Татьяна в сопровождении Серафимы Евгеньевны. Нельзя было не поздороваться, столкнувшись с ними нос к носу. Да и настроение было радужное.

– Здравствуйте! – приветливо улыбаясь, поздоровалась с ними Надя.

Прелестное лицо Татьяны в белой пуховой шапочке просияло:

– Надя? Здравствуйте!

– Здравствуйте, Надя! – просто, без обычного кудахтанья, ответила Володина мать.

– Куда же вы пропали? Сверкнули, как комета, и исчезли? – дружелюбно спросила ее Татьяна.

– Я была в отпуске!

– А Володя сказал мне, что потерял вас!

– Да, он меня потерял! – не глядя ей в глаза, ответила Надя. Умная и чуткая Татьяна сразу поняла ее.

– Что вы купили? – поинтересовалась она. Надя развернула покупку.

– Ах, прелесть! Баркарола, это прелесть! Будете петь?

– Да!

– Где?

– Готовлюсь в консерваторию.

Серафима Евгеньевна сделала удивленное лицо:

– Я была уверена, что вы ее уже закончили!

– Нет еще, все впереди! – сказала с улыбкой Надя.

– Передать привет Володе от вас? – спросила Татьяна.

– Спасибо, не нужно! – смущенно ответила Надя и поспешила распрощаться.

У тротуара стояла большая черная машина. Надя с неприязнью отвернулась и пошла вниз по улице Герцена. Встреча с Володиной семьей неожиданно взволновала ее. Она уже успокоилась и, пересмотрев все события того вечера, равно осудила и его и себя, хотя никогда не призналась бы, даже себе, что где‑то в тайниках своей души скучала о нем и о том, что он вносил в ее жизнь: театр, музыку, оживление…

Торопливо прибавив шаг, она спешила в магазин. В ее квартире все запасы оказались уничтожены, а в кухне у плиты, выразительно стояла армия пустых бутылок. «Все сметено могучим ураганом!» – пропела она и в тот же вечер вернулась домой, как настоящая советская женщина: волоча полную «авоську».

Из Калуги Надя привезла с собой большую связку книг. Алешкины и кое‑что подаренное тетей Варей: подшивка журнала «Нива» за 1914 год и приложение к нему с описанием убийства какого‑то Столыпина каким‑то Мордухаем Богровым, царская семья в сборе и по отдельности, царевны с простенькими, милыми лицами в одежде сестер милосердия, светлоглазый мальчуган, красавица царица, высокая, с тонкой талией, в огромной шляпе, и сам царь, каким его видела Надя на портрете у Дины Васильевны. «Очень несчастливый», – сказала она тогда Наде. Теперь, зная их злополучную участь, Надя не могла равнодушно, без гнева и возмущения читать и думать о них.

– Береги! Не потеряй! Редкая подшивка, больше такой не будет, – предупредила ее тетя Варя.

Вечером, когда окно комнаты осветилось фарами машины, она догадалась: Татьяна или Серафима Евгеньевна сказали, что видели ее. – «Нечего здесь делать, опять начнется все сначала», – решила Надя, набросила пальто и вышла на улицу. Очевидно, ему было известно, что она была в отпуске, потому что он даже не спросил ее ни о чем.

– Наглец! – прошептала она, когда Володя весело и как ни в чем не бывало спросил:

– Здравствуй! Зачем же ты убежала от меня?

– Зачем ты пришел? – Надя смотрела мимо него, через дорогу, где в доме напротив зажигались и гасли в окнах огни, и молча решала вопрос, что ей делать. Повернуться ли и уйти, навсегда захлопнув перед ним дверь, или дать ему возможность объяснить свой дикий поступок, извиниться.

– Ты не пригласишь меня к себе? Нет?

– Нет, самоуверенный наглец! – угрюмо процедила она.

– Я так и думал! Сердишься? Шипишь?

– Нет, безразлично!

– А вот в это я не верю! Этого быть не может! Одевайся, поедем куда‑нибудь. Надо же нам выяснить отношения.

– Не надо, и так все ясно.

– Не упрямься! Поедем в наш любимый «Гранд Отель», ты потанцуешь со знаменитостью, а я полюбуюсь на тебя из уголка.

– Оставь меня в покое! – хмуро повторила Надя и, чувствуя, что ноги ее окончательно застыли, повернулась и пошла в подъезд.

– Нет, постой, так нельзя! – Володя обнял ее за плечи – Это не по‑людски. Даже самым большим преступникам дают последнее слово!

Надя очень легко могла скинуть его руки со своих плеч, но почему‑то не стала этого делать, а сказала сердито:

– Пусти, я замерзла! – и тут же вспомнила: у нее на плите стоит чайник, который она поставила, как только пришла. Пришлось бежать на кухню, где уже почернел без единой капли воды новый алюминиевый чайник. Но выдержал, не распаялся и, шипящий, парующий, был вновь налит водой и поставлен на газ.

«Положение трагикомическое», – подумала Надя, увидев, что он успел раздеться и уже смотрит приложение к «Ниве».

– Это ты так шипела и выпускала пар?

– Никто тебя не приглашал!

– И правильно, и не надо! Я бы тоже так на твоем месте!