Полковник Тарасов 3 страница

– Хорошо, пойду! – пообещала Надя.

Дома, пересмотрев свой гардероб, она пришла в ужас от его убогости. Одно платье с Воркуты, юбка едва до колен, кофта на груди не сходится и ситцевый халат – и все…

Бригада встретила решение Нади приодеться с одобрением. Каждая предложила свой вариант. Но самая большая наряжёха в бригаде, Надька‑маленькая, стиляга, авторитетно заявила:

– Дерьма в ГУМе накупит, а денег истратит кучу. Два платья и юбка с красивой шелковой кофтой – больше не надо. Туфли только импортные: итальянские или ФРГ!

– Можно чешские, – робко вставила Вера.

– Ты что! Колоды, каблуки немодные! – воскликнула, подавив всех своим авторитетом, Надя‑маленькая. – Дорого да мило, дешево да гнило! Мы не так богаты, чтоб покупать плохие вещи! – победоносно оглядела она присутствующих. – Я отведу тебя куда надо, оденешься, как кукла будешь!

Пришлось срочно идти в сберкассу и взять пять тысяч. С зарплатой должно хватить одеться и платить за уроки.

– На Кировской, не доходя до метро, слева, первоклассное ателье полуфабрикатов, выберешь, что нужно! И к лицу и к фигуре! – щебетала Надя‑маленькая, направляясь с Надей‑большой в ответственный рейд, чтоб прибарахлиться.

Надя‑маленькая хоть и была по плечо Наде‑большой, но вошла в ателье так важно, с таким апломбом, что приемщица тут же прониклась к ней уважением и поспешила показать им всю наличность ателье. Сообща, после долгих размышлений были выбраны два платья: одно цвета «беж» из чудесного французского шерстяного крепа, с большими светло‑коричневыми пуговицами и плиссированной юбкой, другое – ярко‑алое с целым рядом маленьких черных пуговиц и черным лаковым поясом.

– Креп‑твил, очень моден в этом году, – сказала закройщица. – Приходите во вторник, будут готовы.

Когда Надя подошла к кассе и взглянула на счет, который ей выписали, в глазах у нее на минуту потемнело: одна тысяча четыреста пятьдесят рублей, да еще сто рублей подгонка по фигуре. Надя‑маленькая стояла рядом, не давая никакой возможности к отступлению.

– Тряси, тряси мошной, не жадничай! – командовала она. – Пальто можно и не очень дорогое купить.

– Не нужно мне пальто! – заартачилась было Надя.

– Как это не нужно? Зима на носу! Ты что? В Ташкент приехала? Или надеешься всю зиму в своем еврейском лапсердаке проходить?

– Домой пора! – запротестовала Надя.

– Успеешь! Семеро по лавкам не ждут! Давай, тут, в Орликовом, магазин одежды хороший, его мало кто знает, а нет, так в комиссионке пошуруем. Да ты не жмись: с нового года спецобъекты пойдут, там и расценки другие. Степан Матвеевич обещал. Высотки отделывать будем!

Надька‑маленькая, пока шли остановку пешком, бесстыже переглядывалась со всеми парнями и улыбалась им. Надя‑большая посмотрела на красный кирпичный дом и вдруг остановилась. Улица Кирова, дом 41, Главная военная Прокуратура СССР. Вот она – геенна огненная! Здесь обивали пороги сотни жен и матерей зеков. Сюда, по этому адресу, отослали они с Клондайком не один десяток писем.

– Ты чего? – удивилась Надя‑маленькая.

– Знакомый тут работает!

– Полезное знакомство, что и говорить!

Вышли к Красным воротам. «А вон там, под башней с часами, стояла мать, когда по Москве вели пленных немцев. Жестоко обиженная ими, а все же пожалела пленных».

В Орликовом магазине оставили еще три тысячи пятьсот рублей за пальто. Сердце Надино заныло, уходят без оглядки деньги, предназначенные совсем для другого дела. Пальто купила Надя под натиском и давлением Нади‑маленькой. Слишком дорогое и, в общем‑то, ничего особенного, совсем простенькое, черное, из мягкой, пушистой шерсти, с большим шалевым воротником из меха черно‑бурой лисы. Красиво, сказать нечего, но уж очень дорого!

Тут же, на углу Садовой, сели на троллейбус, и Надя‑маленькая деловито объявила:

– Теперь туфли!

– Нет, давай домой! – тревожно воскликнула Надя‑большая так громко, что пассажиры в троллейбусе стали оборачиваться на нее.

– Двигай к выходу! – не давая опомниться, потащила ее Надя‑маленькая. – Зайдем в Щербаковский универмаг!

На втором этаже очередь. Что‑то дают! Чего‑то выбросили!

– Немецкое белье! За бельишком встанем!

– Зачем тебе? – взмолилась Надя‑большая.

– Как зачем? Красивое бельё для женщины все! Одну пару обязательно нужно для «греховной жизни!»

Пришлось еще раскошелиться на кружевное розовое белье. Но после этого Надя‑большая решительно дернулась к выходу.

– Стой! – остановила Надя‑маленькая. – А туфли?

– Черт с ними! Обойдусь, и денег уже не осталось!

– А, ну, глянь, сколько есть?

Надя открыла сумку:

– Семьсот пятьдесят рублей, с зарплатой, а на что жить полмесяца?

– Ничего, провертишься на молочке с булочкой, все так живут! – засмеялась Надя‑маленькая и потащила упирающуюся Надю‑большую в обувной отдел. Увидев полупустые полки с тряпичными босоножками, Надя‑большая заметно повеселела.

– Нет ничего! Пошли домой! – обрадовано воскликнула она.

Через дорогу, прямо против универмага, комиссионный магазин.

– Идем туда! – нырнула Надя‑маленькая.

Молодая продавщица в обувном отделе лениво, в полусонном забытьи зевала в кулачок. Покупателей было мало, старых обносков полные полки. Надя‑маленькая перегнулась через прилавок.

– Можно вас! – позвала она продавщицу. Та нехотя подошла. Надя‑маленькая, блестя шустрыми глазками, стала шептать ей что‑то на ухо. Та покосилась на Надю‑большую, спросила:

– Какой размер?

– Размер какой у тебя? Говори быстро!

– Тридцать шестой!

– Не малы? – она подошла к концу прилавка и стала с большим вниманием рассматривать поношенное старье, чем до отказа были забиты полки. Продавщица небрежно взглянула по сторонам и нырнула за занавеску.

– Сейчас принесет, подожди!

Через некоторое время вышла продавщица с туфлями в руках.

– Пройдите на примерку, – сказала она. Надя‑маленькая толкнула в спину Надю‑большую.

– Иди же, зовет!

Туфли и в самом деле были прелестные: черные лаковые лодочки с замшевым черным бантиком, перехваченным в середине блестящей пряжкой. Нарядные, глаз не оторвешь, но чуть тесноваты, впритык!

– Ничего! Разносишь, не. на работу ходить в них. Выписывайте! – и к Наде: – Тряси мошной! Шестьсот пятьдесят и полтинник сверху.

– За что ж полтинник сверху? – попробовала протестовать Надя‑большая.

– Как за что? А за что тебе такие лакировки перепали? 3а прекрасные глаза?

Нагруженные покупками, они отправились к площади Дзержинского по Сретенке.

– Много истратила? – спросила вечером Аня. От нее не укрылось огорченное лицо Нади.

– Много! Почти шесть тысяч рублей!

– Ой! Что так много?! – поразилась Аня.

– Так получилось! Цены такие… Одно пальто три тысячи.

– С ума ты, девка, спятила, зачем такое дорогое? – Надя виновато молчала.

– Как жить‑то будешь?

– Залезу в памятник еще раз!

Аня нагнулась и выдвинула из‑под кровати обшарпанный чемодан, достала из‑за пазухи цепочку, на которой вместе с медальоном висел маленький ключик, и открыла замок.

– Вот, возьми пятьсот до получки, получишь, отдашь.

– Не надо, – попробовала отказаться Надя, ей было неловко и стыдно. «Деньги‑то есть у меня, только до сберкассы добежать!»

– Бери! Лучше не украдут, – пошутила Аня. Малярки загалдели:

– Двери нужно запирать!

– Двери не запираете обе! Расхлябенят настежь и пошли!

И верно! Надя привыкла жить в лагере с открытыми дверями и забыла совсем, что Зойки‑Мухи, Амурки и Пионерки здесь, у нее под боком, на воле гуляют.

В назначенную пятницу, уже с обеда, она начала умоляюще посматривать на Аню: «Не забыла ли?»

– Рано еще, часок поработай, в три уйдешь.

– Ступай! – шепнула ей Тоня. Она клала плитку на кухне и знала, что Наде срочно нужно «оторваться».

– Иди! Анька теперь до конца не придет, в другой подъезд пошла.

– А вдруг?

– Иди, говорю, я докончу, коли что…

Нужно было еще забежать в общагу помыться «под большое декольте», захватить ноты: сборник Чайковского и Булахова, больше у нее ничего не было.

Темно‑серый дом в глубине небольшого палисадника, построенный добротно, без претензий, но и не детище новостроек, настоящее жилище солидных людей. Просто зайти в такой дом без душевного трепета и волнения нельзя было. Здесь жили артисты Большого театра. В одном из четырех подъездов доживала свой век великая Нежданова. Надя не воспользовалась лифтом. Куда приятней было подниматься медленно по лестнице пешком, читая таблички со знакомыми именами. И пусть она слышала их только по радио, зато голоса их знала не хуже своего собственного. Дверь ей открыла явного вида прислуга, в переднике и по‑деревенски повязанная белым платком.

– Меня Елизавета Алексеевна пригласила, – сказала Надя.

– Проходите, пальто на вешалку…

На больших бронзовых часах с амуром пробило ровно четыре, когда Надя вошла в комнату. Маленькая полная женщина с седыми букольками и румяным свежим лицом встретила Надю сухо и строго поглядела на нее.

– Здравствуйте, я вам звонила, и вы мне назначили на четыре часа, – почтительно сказала Надя, вложив в свой голос всю вежливость, на какую была способна.

– На четыре? – Елизавета Алексеевна взглянула на часы и, видимо, осталась довольна. – Пойдемте, я вас послушаю! – и направилась в другую комнату.

В просторной и светлой комнате было мало мебели. Здесь все предназначалось для занятий пением. Большой рояль, очень красивый книжный шкаф со стеклянными створками, набитый доверху клавирами и нотами, несколько стульев из того же дерева, что и шкаф, да мраморный столик с лампой на изящных, гнутых ножках – вот и вся обстановка. Даже занавеси, не тяжелые драпировки, поглощающие звук, а легкие тюлевые. Ни ковров, ни картин. Стены около рояля и напротив увешаны зеркалами, без рам, крепленные к стене тонкими рейками. Ничего лишнего.

Елизавета Алексеевна пододвинула поближе к роялю круглый вертящийся табурет и села. Надя встала к роялю, на свое место, на секунду закрыла глаза и приказала себе: «внимание», и тотчас, все, что не музыка, было забыто, оставлено далеко. В пении она могла быть собранной, сосредоточенной и предельно внимательной, и в этом была заслуга Дины Васильевны. Елизавета Алексеевна долго гоняла ее по двум октавам.

– Я могу выше, – робко предложила Надя.

– Я знаю! Не нужно, – кивнула головой Елизавета Алексеевна. Она некоторое время сидела, задумчиво шевеля губами, потом спросила: – Я так полагаю, вы занимались пением?

– Да, немного.

– Ну, так! Я вас возьму, но при одном условии!

Надя, возликовав душой, насторожилась: «Каком?»

– Все, чему вы учились раньше, нужно будет забыть. У меня свой метод, и я начну с вами с азов.

Она взглянула на маленькие золотые часики на своей руке.

– Сейчас придет концертмейстер, и вы мне споете свои вещи. Между прочим, сколько вам лет?

– Двадцать три!

– Прекрасный возраст! Но можно было начинать и раньше. Вы не играете хоть немного?

– Нет, к сожалению, нисколько!

– Это действительно к сожалению, а ноты читаете?

– Ноты – да! Читаю.

– Ну и это хорошо. Учитесь?

– Я работаю…

– Если не секрет, где?

– На строительстве…

– Что? На строительстве? – удивилась она. – А что же вы там делаете?

– Я плиточница, плитку кладу… Отделочные работы…

– Простая рабочая? – на ее непроницаемом лице холодное и чужое выражение сменилось явным любопытством.

– Да! – ответила Надя, вовсе не уверенная, что такая профессия придется по душе Елизавете Алексеевне.

– А как родители относятся к вашему желанию заниматься пением? Будут помогать?

– У меня нет родителей, я одна.

– Как? Сирота? – с недоверием спросила Елизавета Алексеевна. – А где они?

– Папа погиб на фронте, а мама год назад умерла, – сказала Надя едва слышно.

Елизавета Алексеевна поднялась со своего крутящегося стульчика и подошла к Наде, совсем близко, как бы изучая ее с близкого расстояния. Потом повернулась спиной и подошла к окну задернуть занавес.

– А как вы думаете платить за уроки? – внезапно спросила она.

– У меня есть сбережения.

– Сбережения? У такой молодой девушки? Откуда? – с недоумением произнесла она, снова поворачиваясь лицом к Наде.

– У меня от родителей оставался дом в Малаховке, так я его продала.

– А где живете?

– В общежитии. У меня хорошее общежитие, – сказала, не покривив душой, Надя.

– И бережете деньги для того, чтоб заниматься пением у дорогого преподавателя? Так я вас поняла?

– Да! – «Вот дотошная!»

В дверь позвонили.

– А вот и Рита, ваш концертмейстер. Два раза в неделю вы будете заниматься со мной по часу исключительно постановкой голоса, и один час – с концертмейстером. Кроме того, для разучивания своих вещей и вокализов вам надо будет ездить на час к Рите домой. Устраивает вас такая программа?

– Вполне, – ответила Надя, холодея от мысли, в какую копеечку ей это обойдется.

Концертмейстер Рита оказалась миловидной молодой женщиной не старше тридцати лет. Она очень деловито, без лишних фраз сказала:

– Что у вас там? Ставьте ноты на рояль!

Из всего сборника Чайковского Надя пела одну‑единственную вещь, свою самую первую. «Я ли в поле да не травушка была». И, как назло, пела из рук вон плохо. Спасибо, Рита подбодрила улыбкой.

– Что еще? – строго спросила Елизавета Алексеевна.

Надя поставила на рояль Булахова, вещь, которую она учила с Наташей Лавровской и была уверена, что это будет еще хуже. Небольшой проигрыш, и она запела: «И нет в мире очей и черней и милей, чем его». Она видела, как нетерпеливо потирала руку об руку Елизавета Алексеевна, и догадалась: «Ей не нравится!»

– Ну, а что‑нибудь еще?

– Со мной больше ничего нет! – извинилась Надя.

– Как же так, девушка, милая, идете показать себя, а показывать нечего! Это несерьезно! – неодобрительно сказала Елизавета Алексеевна.

– Я не была уверена, что вы согласитесь со мной заниматься.

– Хорошо! – смягчилась она. – Что вы еще поете? Может быть, у меня найдется?

– Еще Римский‑Корсаков «О чем в тиши ночей», – предложила перепуганная Надя.

– Пой! Я помню, – сказала Рита. – Смотри на меня, я покажу, когда вступать!

Но Наде не нужно было показывать, она хорошо помнила этот романс, хоть прошло пять лет с тех пор, как Дина Васильевна учила ее петь, во злостях топала ногой, ругая Надю: «Дубиус, дубина‑с».

– Итак! – сказала Елизавета Алексеевна, вставая со стула, когда Надя кончила петь. – Найдите в своем сборнике Чайковского две вещи, раз уж он у вас существует: «День ли царит» и еще одну, – она задумалась. – Вот! «Не ветер, вея с высоты…» Вы их не пели?

– Нет!

– Хорошо! Будете учить с Ритой. Все свои старые вещи забудьте. Теперь купите в нотном вокализы Зейдлера, первую и вторую тетради. Запомнили? Гаэтано Зейдлер! Начнем все сначала. Заниматься будет… Ах, да! Я забыла! Вы ведь работаете. Тогда давайте так. Во вторник вы у меня в половине седьмого, в четверг к Рите, в субботу у меня к шести, с Ритой и без опозданий. С Ритой о времени договаривайтесь сами. За свои уроки я беру сто рублей, Рита – пятьдесят. Есть у вас такая возможность?

– Есть, – сказала слегка оторопевшая Надя и с готовностью взялась за сумочку.

– Нет, нет! – остановила ее Елизавета Алексеевна своей рукой унизанной перстнями и кольцами. – Сегодня урока не было. Платить будете со следующего раза и сразу за каждый урок.

– Когда тебе удобно? – спросила Рита.

– Если можно, после работы.

– Конечно, – согласилась Рита, – но не позже семи.

– Тогда к семи?

– Договорились, прошу, не опаздывай!

Такие расходы были не предвидены. «Сколько же я выдержу? Триста рублей в неделю?» – соображала Надя, направляясь по Брюсовскому к улице Герцена в нотный магазин с опасением встретить там «приятный баритон».

С первых же уроков у Елизаветы Алексеевны Надя поняла разницу между профессиональной преподавательницей высшего класса и Диной Васильевной, в прошлом просто певицей. Хорошо отработанная методика, ни одной не заполненной минуты для разговоров не по существу. Двадцать минут на гаммы мажорные, минорные, хроматические, двадцать – на всевозможные арпеджио, двадцать – на вокализы с замечаниями, поправками, объяснениями, повторениями – всего час. Сухо, холодно, по‑деловому – работа над голосом, а не просто приятное пение.

С Ритой было проще. Когда Надя в первый раз приехала к ней на занятие на улицу Чаплыгина, Рита еще в кухонном чаду дожаривала котлеты.

– Ты не смотри, что Елизавета Алексеевна такая суровая с виду, добрее и отзывчивей я не знаю людей, – сказала Рита и принесла на блюдечке горячую котлету Наде: – На, попробуй, по новому рецепту!

Надя хотела отказаться, но надо было похвалить хозяйку, а котлета по новому рецепту действительно была вкусной. В крошечной комнате у Риты едва помещались тахта, пианино «Красный Октябрь» и обеденный стол со стульями. В другой такой же небольшой комнате виднелся в открытую дверь шкаф, большая кровать и детская. Свою пятилетнюю дочь Рита на время занятий отправляла к соседке.

– Не дает заниматься! Подходит к пианино, начинает петь и пальчиками по клавишам ударяет! – пожаловалась Рита. Но было видно, она довольна, что девочка любит музыку.

Муж Риты, виолончелист, играл в большом симфоническом оркестре не то в филармонии, не то в Радиокомитете. Тысячу раз слышанные романсы Чайковского учились, как повторение хорошо знакомого, легко и быстро. Прощаясь, Надя положила на пианино 50 рублей.

– Если можешь, ты мне сразу побольше отдашь, – попросила Рита. – Купить надо кое‑что для дома, для семьи.

«Вот она, «воробьиная свобода», оба работают, а живут в квартире не больше моей хлеборезки, – посетовала Надя, спускаясь па лестнице домой. – И, между прочим, без всякой надежды на лучшие условия. А со временем еще будет хуже, когда подрастет девочка. Голодная норма, семь метров на человека, соблюдена с лихвой».

За готовыми платьями пришлось ехать в среду после работы, иначе она опоздала бы к Елизавете Алексеевне, а это было невозможно. В первый же урок были получены серьезные замечания:

– Надо научиться петь тихо, но так, чтоб тебя слышали последние ряды и галерка, а это намного труднее, чем в полный голос. Начинай с самого тихого piano и постепенно расширяй звук. Не старайся оглушить слушателя мощью звука, заставь его слушать твой музыкальный шепот. Убирай звук, убирай, убирай! Работай диафрагмой, обопри звук! – И чего только не услышала Надя в первый урок, потеряв всякую уверенность, что у нее вообще

что‑либо получится.

– Тембр голоса у тебя красивейший, но петь пока еще ты не умеешь. Напеваешь, а не поешь. Голос сильный, красивый, но…

– «Поешь ты хорошо, а целоваться не умеешь», – вспомнила она Клондайка. – Оказалось, что и петь не умею.

В первое посещение Брюсовского переулка Надя припомнила, откуда ей было памятно название «Брюсовский переулок», и дом, где живут одни артисты. Конечно, она знала о нем. Павиан! «Сладострастный Павиан» там, в далеком Заполярье, ночью в хлеборезке рассказал о том, как был арестован его учитель в этом самом доме. И тут же вспомнила даже фамилию: Барышев Никифор Михайлович, артист Большого театра!» Узнать бы у кого‑нибудь, жив ли? Вернулся ли? Жаль, что не знаю, в каком подъезде, в какой квартире, а то зайти бы, спросить».

В суете бытовщины: работы, занятий, беготни по магазинам – Надя приходила домой усталая, валилась с ног, как подкошенная, спала без сновидений, непробудно, до утра. Но однажды ей приснился сон. Она была «там», не в хлеборезке, а на пересылке, и на руках у нее была маленькая девочка Катя. Почему Катя? Она не знала, не знала также, была ли это ее дочка или чья‑то, но Надя очень любила Катю. Новый начальник лагеря майор Пупышев, не в пример Черному Ужасу, вежливый и обходительный, сказал Наде: «Твоей девочке год, надо немедленно сдать ее в приют для детей репрессированных, а тебе пора работать», – и быстро выхватил ребенка из ее рук. За вахтой, она знала, ждал автобус, специально присланный за ее девочкой. «Нет! Вы не смеете, я свободная, я не репрессированная!» – закричала Надя и бросилась за ним, на вахту. Но дверь вахты уже захлопнулась за Пупышевым, и старший надзиратель Гусь столкнул ее со ступенек. «Отдайте мне девочку!» – Надя кинулась на проволоку предзонника и, раздирая в кровь руки, стала трясти ограждение. «Сейчас меня убьют и я умру», – испугалась она, но выстрелов не последовало. «Рука моя не дрогнула бы из «максима» их всех!» – услышала она за спиной знакомый голос, обернулась, сзади стоял Клондайк и с искренним сочувствием смотрел на нее. «Поздно, поздно, Клондайк! Раньше надо было, пока они еще в силу не взошли!» – закричала Надя и проснулась.

Утром, одеваясь на работу, Зойка‑малярка спросила ее:

– Чего тебе снилось? Металась, стонала.

– Руки в кровь порезала во сне, – ответила Надя.

– Кровь во сне видеть хорошо! К кровному знакомству.

– И еще, девочку на руках держала.

– Девочку тоже хорошо. Дивиться будешь новому знакомству «кровному», учти! – захихикала Зойка.

Но никаких знакомств, ни кровных, ни бескровных, не произошло, а угнетенное настроение не покидало ее целый день.

Перед ноябрьскими праздниками Надю посетила редкая гостья‑удача, и даже не удача, а счастливый случай. Дело было на исходе рабочего дня. Девушки, отмытые и одетые, уже собрались кто куда. Одни домой, другие, как Надя и Аня, в общагу, когда из конторы прибежала нормировщица Валя и, отозвав в сторону бригадира, шепнула ей на ухо что‑то такое, от чего лицо Ани покрылось красными пятнами и она, как бешеная, мигом сорвалась с места и, бросив сумку с вещами, помчалась в контору. Девушки из Аниной бригады подходили одна к другой, в недоумении пожимали плечами: «Что это с ней?» – и, сгорая от любопытства, не расходились по домам. Решили ждать. Через некоторое время с искаженным от ярости лицом влетела Аня и, сотрясая все этажи новостроящегося дома отборной бранью, объяснила все:

– Два с лишним года стою на очереди, как строитель‑передовик, ишачу, как вол, сами знаете! И вот! – тут она обвела бригаду взглядом, полным ярости и злобы. – Подходит очередь и предлагают квартиру, знаете где?

– Где? Где? – всполошились плиточницы.

– Где контора! Контора переезжает в другой дом, а квартиру отдают нам строителям‑очередникам. Видите ль, горящий ордер! На первом этаже, загаженная всеми, кому не лень. И решетки на окнах, как в тюрьме! А?.. За что же мне такое? Маляры отказались, паркетчики на смех подняли! Видите ль, ордер горящий! Да сгори он, этот ордер, совсем! Кому нужно отстоять в очереди и лезть на первый этаж!

Девушки побросали спецовки и собрались вокруг Ани, высказывая сочувствие ей и неодобрение начальству.

– Первый этаж, дверь на улицу день и ночь хлопает!

– Все в окна заглядывают.

– Унитаз заделали хуже, чем на вокзале.

– Вечно живи, как на улице.

– Машины под окнами день и ночь воняют.

– Страшно на первом!

– Всегда первые этажи обворовывают.

– В парадное войти нельзя, вонь стоит, оправляются мужики? Долго еще горячилась и возмущалась вся бригада, переживая, как личное оскорбление, предложение строителям такой квартиры. Внезапно появился Степан Матвеевич. Злые сплетницы поговаривали, что у него с Аней «роман взахлеб», но в этот раз он был решителен и суров.

– Так! – начал он. – Ты, Сидоренко, два года живешь в общежитии, так?

– Не два, а два с половиной, почти три! – живо возразила Аня.

– Тем более! Сейчас ты вне очереди получаешь ордер на хорошую квартиру…

– Хорошая квартира! – завопила возмущенная Аня. – Каталажка какая‑то с решетками на окнах.

– Тьфу! Ну и дура! – сплюнул на пол Степан Матвеевич, теряя терпение.

– Прошу не оскорблять! Я вообще могу уйти с вашего участка!

– Так вот, мое последнее слово! Не хочешь, не надо, другие найдутся, а ты жди‑пожди еще год!

– Уж лучше еще год перебиться, чем всю жизнь маяться!

– Лучше, лучше! – загудела бригада на разные голоса.

– Значит, оказалось, никому не нужна квартира, лучше общежитие?

Степан Матвеевич зловеще насупил брови и в гневе застегнул доверху пуговицы на спецовке.

– Нужна! Нужна! Только не на первый этаж!

– Не хотите, значит? Не надо! Так перебьетесь. А ты, Анна! Жди, когда в цековский дом высшей категории пригласят жить! – С этими словами он решительно направился к двери, но тут же круто обернулся и подошел к Наде, одиноко стоявшей у окна. В общий спор она не вмешивалась, на очереди не стояла и работала недавно.

– И тебе, Михайлова, не нужна прекрасная однокомнатная квартира?

– Прекрасная, замечательная!

– Булганину или Микояну предложите!

– Квартира хуже сортира! – голосили наперебой девушки. Надя, боясь нарушить негласный договор или, как сказали бы в Воркуте, «саботаж», молчала.

– Ну, говори же! – прикрикнул на нее Степан Матвеевич.

– Нужна! – робко произнесла она. – Только я ведь не на очереди…

– Иди за мной в контору, – приказал Степан Матвеевич и победоносно взглянул на Аню. Та тотчас отвернулась.

Девушки бросились уговаривать Надю не брать ордер, подождать.

– Стоит еще потерпеть немного и можно получить хорошую! Строителям все время понемногу выделяют жилплощадь, – уверяли они Надю.

Но она, сказав «да», уже никогда не отреклась бы от своих слов. Кроме всего, ее совсем не страшила жизнь на первом этаже.

– Ну и дура! – заключила Люба. – Учти – это на всю жизнь.

– Я привыкла жить на низу, – возразила Надя, еще не веря до конца своему счастью. Только Надя‑маленькая, которая ходила с ней по городу и часто забегала на этажи, где работала Надя‑большая, улыбнулась лукаво и хитро:

– Что вы, девчата! Спорю, года не пройдет, улетит она от нас.

На седьмом небе от радости почувствовала себя Надя, получив ключи от крохотной, изувеченной квартиры. «Бот что значит «общее – ничье», – подумала она. Выщербленный паркет, облупившиеся обои, побитый кафель в санузле и на кухне. И все же это была радость! Можно было запереть дверь и не сказаться дома. Можно было в воскресенье лечь с вечера и проспать до утра, не натягивая на голову одеяло, чтоб не слышать любовных игр Зойки‑малярки и не вдыхать курева дешевых папирос «Бокс», или, как их еще называли, «Казбек в трусиках». Не прятать в бюстгальтер ключи от чемодана с нехитрым барахлом, со сберкнижкой. Можно было, наконец, купить свои собственные книги, зная, что их не уведут.

– Что будешь делать в такой разрухе? – спросила Аня.

– Кафель сама поправлю, плитку в ванной комнате заменю, на кухне тоже. Обои, сама знаешь, – пустяк, переклею. Паркетчики обещали кое‑где паркет заменить. И все!

– Правильно! Вместо того, чтоб с парнями гулять, весь праздник будешь чужую грязь таскать! Ладно, отремонтируешь, дашь ключ на вечерок! – засмеялась Аня и покраснела, как маков цвет, увидев удивленные глаза Нади.

– Первым делом нужно купить занавески плотные, для ночи, и тюль на день. Тогда нижний этаж потеряет свое пугающее свойство, – посоветовала Надя‑маленькая. Она всегда выражала свои мысли витиевато, но точно.

Вечером, после работы обе Нади отправились за покупкой занавесок. Из общаги Алена разрешила взять облупленную кровать.

– Зато матрац новый! – сказала она.

В тот же вечер Надя выкрасила ее в кастрюльно‑голубой цвет, – другой краски под рукой не оказалось.

– Ты не вздумай новоселье устраивать, денег трахнешь много, а тебе вон сколько всего надо, – поучала Надя‑маленькая, помогая вешать занавески. – Да не думай! Я не зря стараюсь, когда‑нибудь пустишь в гости «без хозяев», – с озорной улыбкой сказала она. – У меня тоже «тузик» водится.

– Что это, Надя, ногти у тебя синие? – спросила Елизавета Алексеевна.

Пришлось объяснить, что квартиру получила и красила кровать. Елизавета Алексеевна посмотрела строго, и вдруг лицо ее озарила такая добрая и ласковая улыбка, что Надя почувствовала, как тепло передалось ей, согрело душу. После урока Елизавета Алексеевна попросила Надю задержаться и ушла в другую комнату, но вскоре вернулась с коробкой в руках.

– Вот тебе на новую квартиру, – сказала она, подавая Наде коробку. – Осторожно, не разбей!

Надя растрогалась до слез. Подарок не хотела брать, но Елизавета Алексеевна прикрикнула на нее:

– Бери! Не ломайся! Мне самой подарили, а девать некуда, посуды полно!

Едва дотащив до дома подарок, Надя тут же развязала коробок. Там оказался чайный сервиз «Незабудка».

– Зачем такой дорогой купила? – отругала Аня. – Все равно гости переколотят, нужно подешевле было!

– Подарок это!

– Подарок? – недоверчиво протянула Аня. – Ну, если подарок, тогда… Дареному коню в зубы не смотрят.

Пока шел ремонт, Надя ночевала в общаге. Холостые девушки скинулись в складчину погулять на праздник по пятьдесят рублей. Надя отказалась, пожалела денег, да и что интересного? Вечером ее позвали к телефону.