Топи котят, пока слепые» иначе будет поздно…! 2 страница

Днем она обещала позвонить Володе на работу. «Хочу послушать твой голос по телефону», – объяснил он ей. Но, когда дошла до телефонной будки, обнаружила, что у нее нет мелочи, и сочла это за доброе предзнаменование. «Нет – значит, и не надо!»

Во вторник, после урока, Надя задержалась на минуту, укладывая на место в шкаф ноты.

– Если вы не очень торопитесь, мы могли бы выпить чаю! – сказала Елизавета Алексеевна, а Надя не поверила своим ушам, решила, что ослышалась. Она вопросительно взглянула на Елизавету Алексеевну, но та еще раз повторила: – Я спрашиваю, если вы не торопитесь?

– Совсем нет! Мне некуда больше спешить!

– И некого больше любить? Ямщик, не гони лошадей! – улыбнулась Елизавета Алексеевна, и глаза ее стали мечтательными и нежными, а Надя подумала, что если женщина хочет казаться моложе своих лет, то должна улыбаться именно так!

– Да, – сказала она, – и некого больше любить.

– Это плохо! Чрезвычайно плохо! Молодость дана для любви. Природу не обманешь. Она наказывает чрезмерно строптивых и гордых одиночеством или, еще хуже, в старости человек влюбляется в молодое, смазливое ничтожество.

– Ну почему ж в ничтожество? – удивленно спросила Надя.

– Обязательно! Это не будет порядочный человек, который ответит на такую любовь. Вы удивлены, почему? Потому что любовь– свет жизни, вспомните, как поет Иоланте граф Водемон: «Чудный дар природы вечной, дар бесценный и святой». Каждый влюбленный найдет в своей возлюбленной эту красоту, которая взволнует его душу. А какая красота старость? Пепел угасшего костра. Она не может внушить ни великой страсти, ни небесного огня желанья. Уваженье? Пожалуй. Благодарность? Любить старость можно только в силу привычки или преследуя неблаговидные цели. Надя была поражена: «Уж не о себе ли она?»

– Ну идемте же, Марфуша нас ждет!

В маленькой, уютной кухоньке уже был приготовлен чай. На чистой, в голубую клеточку, скатерти очень аппетитно и привлекательно выглядели в одинаковых маленьких вазочках несколько сортов варенья и серебряная корзиночка с печеньем. Пока Марфуша разливала чай, Елизавета Алексеевна спросила:

– Скажите, Надя, вы никогда не пели с духовым оркестром?

– Никогда! – удивилась Надя. – Я вообще не пела с оркестром, только с роялем и аккордеоном.

– Странно! И вы не чувствуете усталости в конце занятий, может быть, ощущения сухости в горле?

– Нисколько! А что? – спросила встревоженная Надя.

– Сегодня, и в последний раз, я заметила, у вас в голосе появляются странные призвуки, похожие на легкую хриплость. Вы не больны? Я имею в виду…

– Нет! – испуганно сказала Надя. «Этого еще мне не хватало!»

– Вполне возможно, мы много занимаемся, и голос переутомляется, поэтому вы с Ритой позанимайтесь, поработайте над вещами, а в субботу не приходите. Надо вам недельку отдохнуть. Берегите голос, это ваше богатство. У вас есть возможность стать большой певицей.

После чая, когда Надя собралась домой, Елизавета Алексеевна вышла в другую комнату.

– Подождите минуту, – сказала она Наде и вернулась с коробочкой в руках. – Вот вам к Новому году от меня подарок!

– Что вы, спасибо! – залепетала Надя в полной растерянности. – Зачем? – и еще какие‑то, глупые от смущенья, слова.

– Ты открой, посмотри, что там, – подбодрила ее Марфуша.

В голубой бархатной коробочке, на таком же синем, слегка выцветшем бархате лежала великолепная брошь в виде ветки розы с золотой застежкой. Какой‑то искусный мастер вырезал эту вещь из перламутра двух тонов: розоватого и серо‑зеленого. «Точно небо над тундрой, когда весной вдруг соберется пурга и на тяжелых серых облаках заиграют розоватые отблески солнечных лучей», – вспомнила Надя, не в силах отвести глаз от этого чуда. Такие прекрасные вещи она видела только в доме у Дины Васильевны.

– Ну, как? Нравится? – спросила Елизавета Алексеевна, наслаждаясь Надиным смущением.

– Я просто не заслуживаю такого подарка! – сказала растроганная Надя. – Спасибо!

– Ну, раз нравится, и носи на здоровье. Я одинока, и дарить мне красивые вещи некому.

– Спасибо! – еще раз тихо проговорила Надя, чувствуя, что в носу защипало от близких слез.

– Можешь поцеловать своими свеженькими губками мою морщинистую щеку.

Вне себя от радости летела домой Надя, прижимая к груди подарок. Его ценность она не знала, но для нее, как и кольцо бабушки, он был бесценен. «Как все же верно, что «рука дающего не оскудеет», – сказано в Писании. Вот подарила тете Варе платок – и сама теперь с подарком», – радуясь, думала она. Дома приколола к черному платью и ахнула: «Как красиво!»

В канун Нового года никто не работал. Шатались по этажам, мешали друг другу. Обсуждали, какие закуски готовить и сколько вина нужно на каждого, чтоб было весело, но не окосеть, мебель не испортить, квартиру не испакостить.

– А ты с кем, Надька? Где? – спрашивали ее.

– Нигде, ни с кем, одна!

Впервые в жизни ей предстояло остаться на Новый год одной, со своими мыслями. Кто поверил, посочувствовали: «Одной на Новый год плохо!» Другие просто не поверили: «Врешь, Надька, не может быть, чтоб одна!» Но в свои компании приглашать не спешили, больше из вежливости. Уж слишком отличалась от всех: «Горда больно, вот и сиди теперь одна со своей гордостью!» – перешептывались девушки из бригады. В четверг последнее занятие с Ритой, а там и поспать досыта. Можно было к тете Варе на Новый год поехать, только уж очень долго тащится поезд, целых шесть часов без малого. На Арбате в одном из маленьких переулочков, в Филипповском, крошечная, как игрушечная, старинная церковка. В нее наметилась зайти Надя поставить свечи за упокой дорогих ей усопших. С работы убежала раньше времени – все одно делать нечего. Песок для раствора не просеяли. Плитку не завезли, и цемент нужной марки тоже кончился.

Проходя мимо ресторана «Прага», Надя увидела знакомую машину. Но Володи в ней не было. И вообще он «исчез с горизонта». «Обиделся, наверное. Ну и с Богом, так‑то оно и лучше!» В церкви отпевали сразу двоих покойников. Надя перекрестилась на Николая Чудотворца под удивленными взглядами старушек и купила пять рублевых свечек. Четыре свечи «своим» и одну – за неверующего Клондайка. «Господи, прости ему грехи вольные и невольные, упокой душу его, Боже!» – прошептала она, втыкая свечку в поставец перед иконой Всевышнего. Потом прошла по Арбату до Смоленской площади и зашла в кондитерский отдел большого гастронома, что на углу. Ни тортов, ни пирожных не было, но очередь человек в пять‑шесть стояла в ожидании. – Сейчас вынесут! – шепнула ей женщина.

И верно. Одна за другой вышли продавщицы и вынесли лотки с пирожными. Вот это, называется, повезло! Очередь шарахнулась в кассу. Надя тоже. Пожадничала, сразу двадцать штук купила. Кабы всегда, да свободно продавались, можно было ограничиться четырьмя‑пятью, а теперь когда еще так повезет? Новый год на носу!

Рита встретила ее, как хорошую подругу.

– Ой, молодец! А у меня к праздничному столу ничего к чаю нет, кроме варенья. Где танцуешь на Новый год?

– Нигде. Я одна, дома! – Надя, стараясь не показать огорченья, улыбнулась через силу.

– Как? Одна, дома? В такой праздник? Давай к нам, у нас как раз дамочек не хватает.

Кое‑как прошлись по вещам, в спешке пропели и ладно! Не до занятий, праздник!

– Ты только не подведи меня, обязательно приезжай! Мы на тебя рассчитываем, – сказала на прощанье Рита. Девочку она уже отправила к бабушке, то есть к своей матери. – Значит, к десяти ждем. Не опаздывай!

Надя была на седьмом небе от счастья, получив Ритино приглашение. И не потому, что Рита сказала, будет много гостей, значит, ее попросят петь, а это всегда радость, а потому, что в такую ночь никогда еще не оставалась одна и боялась одиночества. Она знала, что, как только наступит вечер, и ей совсем нечего будет делать, она дочитает и отложит в сторону «Остров пингвинов» – книгу, очень полюбившуюся ей за то, что нашла в ней много интересных для себя мыслей. Но, как только книга будет дочитана, она начнет думать о нем, о Клондайке, мысленно просматривая все с самого первого дня, когда увидела его и заволновалась, душа ее затрепетала в предчувствии грядущих тревог, что наступали неотвратимо на нее. Тогда она еще не знала, какие они будут, и надеялась на счастье. Трагический конец она тоже вспомнит, и это будет так болезненно, что слез она удержать не сможет, а встречать Новый год со слезами, по приметам, весь год будет в печали и слезах. Конечно, можно пораньше лечь спать, но тогда она проснется среди ночи, и если не увидит его во сне, то он все равно явится ей, и все будет то же самое, – вспухшие от слез глаза и безысходная тоска на целый день.

30‑го Степан Матвеевич поздравил всех с Новым годом и отпустил девушек пораньше с работы.

– Высыпайтесь, девчата, хорошенько, чтоб на Новый год быть вам красивыми, отдохнувшими, веселыми и чтоб танцевать до упаду, – и улыбнулся Аннушке.

Бригадницы прятали ехидные улыбочки и многозначительно перемигивались меж собой, но помалкивали. Знали, что Аннушкин «роман» двигает объекты, проценты и план, а стало быть, и заработки.

«Все же хоть «воробьиная свобода», а хорошо!» – решила Надя, спускаясь в метро по эскалатору. Навстречу ей спешили вверх веселые, празднично одетые люди. Женщины, и молодые и постарше, нарядные, «в парадной форме». Она тоже надела свое самое красивое алое платье, ресницы навела до бровей и губы накрасить не забыла. Одна обидная мыслишка свербела ей голову: «Почему не пришел поздравить с праздником Володя?» Но она тут же отогнала ее прочь. «Не тот случай, чтоб заострять внимание, там внучка Маша!»

Конфеты, что он принес в прошлый раз, были начаты, и в коробке их брать неудобно. Надя пересыпала в бумажный пакет: «Все не с пустыми руками».

Рита, нарядная, в черной бархатной юбке, в белой кружевной кофте, словно десять лет за плечи скинула. Юная, как девушка.

– Туфли пока не одевай, шлепанцы мои одень, пойдешь помогать стол накрывать, – тут же скомандовала она.

Приехал с концерта Ритин муж. Славный, остроумный весельчак, невысокого роста, с заметной плешью, искусно замаскированной темными волосами. Он протянул Наде руку:

– Яков Борисович, можете называть меня запросто – Яша! А вы Надя, восходящая звезда над нашей тусьменной планидой, так я угадал?

– Все верно! Только восхода пока не предвидится! – улыбнулась ему Надя.

– Маргоша! – восхищенно воскликнул он, выгружая на стол бутылки из портфеля. – Ты права, она и впрямь красотка и совсем моего роста. Я почти достаю ей до плеча!

Рядом с Надей хозяйка усадила немолодого мужчину с седыми, как серый каракуль, тугими завитками волос и неожиданно молодыми светлыми глазами. Общество подобралось на редкость интересное, говорили о музыке, о новых постановках в театрах, о том, что, когда уйдет со сцены Мария Бабанова, никто уже не сыграет так Диану в «Собаке на сене», а, когда покинет сцену Уланова, не будет больше такой Джульетты. Зато в опере наметилась новая «дива», красотка, с прекрасными вокальными данными, кажется, по фамилии Вишневская, и еще о многом, что интересовало Надю до крайности. После встречи Нового года гости сдвинули стол, оттащили в спальню стулья и собрали посуду. Начались танцы.

В тесноте особенно выкаблучиваться не приходилось. Пары толкались, как в автобусе, дамы рвали каблуками друг другу чулки, но вежливо, с улыбками извинялись, кавалеры наступали дамам на ноги, с виноватыми лицами прося пардону.

Надя пожалела новые туфли и паутинки с черной пяткой и пошла на кухню помогать готовить кофе. Рита, сделав большие глаза, шепотом спросила ее:

– Ты знаешь, кто с тобой сидел?

– Представления не имею!

– Дирижер Георгадзе Шота Илларионович! Неужели не слышала? – поразилась Рита. – Быть этого не может!

Но Надя нисколько не смутилась от своего невежества. Она давно поняла, что отстала от советской действительности на доброе десятилетие. И когда ей называли имена современных знаменитостей, которых она не знала, ей всегда хотелось спросить в свою очередь:

«А начальника Главного управления Воркутинскими лагерям» генерала Деревянко вы не знаете? Нет? Неужели? Ну, а командующего войсками МВД генерал‑полковника Масленникова вы должны знать! Личность известная! Что, тоже не знаете? А имя начальника комбината «Воркутуголь» товарища Кухтикова вам незнакомо? И о Чепиге, начальнике режима Воркутлага, тоже не слышали? Его прелестная жена была примадонной Воркутинского музыкально‑драматического театра и даже заслуженной артисткой Коми АССР. Правда, пела она под другой фамилией. «Вера Макаровна Пясковская» – значилась она в афишах, и такой ее запомнили зрители Воркуты, конца сороковых годов.

Майор Чепига был непопулярен в Воркуте, хотя, возможно, только среди определенного контингента. И об этом вы не слышали?» – И тут же сделать удивленное лицо, уличив знакомых в их дремучем невежестве. Устыдить и наслаждаться их смущением.

Однако Рита из лучших побуждений посоветовала:

– Знаешь, спой, пусть послушает, может и пригодится когда‑нибудь. Все же известный дирижер. Пошли!

Гости обрадовано зашумели, хоть как‑то развеять надвигающуюся скуку. Пока Надя раздумывала, что спеть, Рита уже проиграла вступление старинного русского романса: «Только раз бывает в жизни встреча», который они потихоньку от Елизаветы Алексеевны, пели иногда с Надей. В тесной, накуренной квартире голос звучал плохо, к тому же выпила какого‑то мерзкого вина, зато последние слова Надя пропела с таким чувством, словно стояла на сцене в промозглой столовке ОЛПа, а во втором ряду сидел, широко открыв восторженные глаза, в то время еще простой, двадцатитрехлетний лейтенант, Тарасов.

К похвалам своему голосу Надя привыкла, но муж Риты, Яков Борисович, профессиональный музыкант столичного оркестра, чье мнение было ей особенно дорого, сказал:

– Я такого голоса в жизни не слышал, пожалуй, только у Обуховой, тезки твоей.

– Детка, для вас Сен‑Санс написал Далилу, это ваше! – кинулся обнимать ее Шота Илларионович. – Кончайте учебу, пробуйтесь в театр, не теряйте драгоценную молодость!

– Что вы! Обязательно в консерваторию! Это высшее образование музыканта… – уверяла Ритина подруга, композитор Томочка Бромберг.

К четырем утра все осоловели и устали. Пора было расходиться, но транспорт еще не двинулся и нужно было еще подождать или искать такси. Машина была только у Шота Илларионовича.

– Вам в какую сторону? – осведомился он у Нади.

– Спасибо, мне далеко!

– А как далеко? Надеюсь, не в Лондон? – спросил он, делая ударенье на последнем слоге: «Лондон».

– Нет, чуть ближе! – улыбнулась ему Надя. – В Черемушки!

– Это где? Ах, да! Новый район! Одевайтесь, не бросать же девушку! – и обернулся к Ритиным гостям, словно делал великое одолжение. Надя поспешно вышла в кухню.

– Рита! Мне совсем не хочется с ним ехать!

– Поезжай, дурашка, чем через всю Москву тащиться с пересадками! Да ты не бойся, Шотик вполне порядочный человек!

Яша направился было к двери с полным помойным ведром, но остановился.

– Боишься, приставать будет? Бей в рыло, делай клоуна из старого мерина, мы не осудим!

Машина у Шота Илларионовича была маленькая и тесная, называлась «Москвич». Кроме того, никак не желала заводиться.

– Вода в бензобак попала или контакты окислились! – пряча усмешку в воротник, блеснула Надя своими познаниями, из опыта поездок по тундре с Вальком.

– Совершенство! Вы еще и автомобилистка! – простонал красавец‑дирижер.

Но получить ответ не успел. Машина заурчала, задрожала, задергалась, как эпилептик, и завелась. Сделав два‑три скачка, она перестала дергаться и содрогаться и поехала вполне нормально. Шота Илларионович с облегчением откинулся на спинку сиденья и важно сказал:

– Понимаете, я совсем недавно овладел искусством вождения автомобиля! Путаюсь иногда в педалях, рычагах. Потроха автомобильные плохо усвоил!

«Нелегкая меня понесла! – оробела Надя. – Сшибет еще кого‑нибудь, пьяных полна Москва, свидетелем затаскают по судам». Но все обошлось благополучно. Не доехав до дома, она попросила остановиться.

– Я совершенно серьезно предлагаю вам прослушаться у Кемарской. Это очень большая певица и артистка, она может пригласить вас в свой театр, – начал Шота Илларионович, как только машина встала на углу Надиного дома.

– Большое спасибо, – вежливо сказала Надя. – Я подумаю над вашим предложением. – Ей совсем не хотелось затяжно прощаться с этим милым дирижером. «Еще целоваться полезет!»

– После пятого я свободен, вы позволите пригласить вас?

«Боже, и этот с приглашением!» – Я буду у Риты в четверг, позвоните мне туда, – сказала Надя, вспомнив, что Елизавета Алексеевна отпустила ее на всю неделю отдыхать.

– К Маргарите Львовне? А к вам нельзя?

– Я своего телефона мужчинам не даю, у меня очень строгий отец! – соврала Надя, радуясь своей выдумке.

– Ну, тогда до встречи! Дайте хоть к вашей ручке припасть, инфернальная девушка! – произнес он, целуя ей руку.

«Хорошо, что целоваться не полез».

Почти все окна ее дома были освещены. Мелькали разноцветные огоньки елок. Еще в некоторых квартирах ревели проигрыватели и магнитофоны, пробиваясь через толщу стен, и можно было даже с улицы услышать слоновий топот разгулявшихся танцоров. Надя открыла парадную дверь и испуганно замерла на пороге. Перед ней, прямо на грязных, затоптанных ступенях, сидел Володя.

– Здравствуй! – Он поднялся ей навстречу и тотчас качнулся, едва успев ухватиться за перила. – Я пришел поздравить тебя с Новым годом!

Надя молча стала открывать дверь, но от волненья никак не могла попасть дрожащей рукой в отверстие английского замка.

– Разве нельзя?

– Ты пьян, иди проспись! – злобно прошептала она, остерегаясь говорить громко, так как услышала, с верхнего этажа спускалась шумная компания.

Наконец дверь отворилась, и она хотела пройти мимо него, но он быстро подставил свою ногу и протиснулся вслед за ней. Щеки ее пылали от гнева. «Поганец! – мысленно изругала она его. – То с бутылкой прется, а то и сам едва на ногах держится». Однако вслух поостереглась. Связываться с пьяным опасно. При такой слышимости весь дом будет знать, что у «скромняги» Надьки происходила баталия с парнем. Он молчком разделся вслед за ней и повесил на вешалку свою меховую куртку и шапку, прошел в комнату и плюхнулся на тахту. Потолок сотрясался, как во время бомбежки. Кто‑то лихо отплясывал под баян «цыганочку». Рядом, за стеной, хохот и женский визг не способствовали серьезному разговору. «Глупое положение», – с досадой подумала Надя. Володя поднял голову к потолку и послушал.

– Счастливые! Как им весело! – сказал он и улыбнулся ей виновато и вроде бы извиняясь.

«Что это с ним?» – удивилась Надя, однако строго спросила:

– Может быть, ты соизволишь объяснить, в чем дело? А?

– Поставь, пожалуйста, чайник и завари крепко‑крепко, – попросил он и попытался заглянуть ей в глаза, опять виновато улыбаясь. Этого Надя выдержать была не в силах. Гнев ее улетучился, и душа готова была к прощению.

– Я думаю, тебе стоит все же объяснить, почему ты являешься ко мне среди ночи в пьяном виде?

– Я не очень пьян… средняя степень опьянения, – пробормотал, оправдываясь, он.

Надя пошла на кухню ставить чайник, потом вернулась, села против него на стул и стала думать, как ей повежливее, не нарушая правил гостеприимства, проводить его за дверь.

– Где ты была всю ночь? – излишне «по‑свойски» спросил он.

Надя не на шутку обозлилась:

– Какое твое дело, где я была!

Но он будто и не слышал и еще спросил:

– А с кем?

– Послушай, нахал, кто ты мне есть, чтоб допрашивать меня?

– Я тебе есть никто, а ты мне есть очень даже кто!

От такой наглости только руками развести можно было. Едва сдержав себя от смеха, она хотела одернуть нахала для порядка, но услышала, что чайник закипел, стучит крышкой и заливает водой плиту. Когда она заварила чай и вошла в комнату, ей показалось, что он заснул, но он поднял голову и спросил: – Уже готов?

Она, не отвечая, налила крепкий черный чай, потом подумала, достала еще чашку и налила себе. Закон гостеприимства был нерушим в ее понимании.

– А лимон у тебя есть?

– В бананово‑лимонном Сингапуре! – пропела она. – А у меня нет! – и перестала сердиться. Нельзя было долго злобиться на его простодушную непосредственность.

– Чай у тебя отменный! – и положил целую пригоршню сахара. «Столько, сколько нам выдавали на месяц», – припомнила Надя. После второй чашки он слегка оклемался, но хмель еще, видно, бродил в его голове, судя по тому, как он опять спросил ее:

– Так где ты все‑таки была?

– Какое твое дело?

– Это не ответ! Если б ты была дома, мы Новый год вместе встретили бы. А то я подъехал, а тебя нет, след простыл. Я обозлился и к Машке поехал на Грановского. Не я же виноват, что тебя не было, – с сожалением сказал он и попытался схватить Надю за руку. Но она быстро спрятала обе руки под стол и настороженно спросила:

– Какая еще Машка?

– Обыкновенная, невеста моя!

На минуту у Нади возникло смутное ощущение, будто ее окатили ледяной водой. От неожиданности она оторопела. «Вот это да! У него невеста! Та самая внучка Машка, которая «пасет» его для себя, ожидая, когда он закончит аспирантуру, защитится, чтоб выйти замуж не за простого инженера, а за кандидата наук. Престижно! Это о ней говорил мне Вадим…» Но Надя тут же взяла себя в руки и, погасив в себе ревнивый взрыв, сказала, сколь могла, спокойнее:

– Какое мне дело до твоих Машек, мне нет нужды знать о них! – и надменно вскинула голову. «Знай наших!»

– Растолкались мы с Машкой, разошлись! – глубоко вздохнув, мрачно сказал Володя. – Все оказалось непросто, но когда‑то надо было! Ты думаешь, я пьян? Ничего подобного! Немного для храбрости нужно было! А то как, ни с того, ни с сего ее обидеть? Трезвым так прямо и не скажешь: «Разлюбил, люблю другую…». Она умница, давно догадалась. Мы ведь с ней с детства дружили… Матери наши – подруги… – как бы сам с собой рассуждал он.

– Где твоя машина? – слегка растерянно спросила Надя.

– Во дворе бросил, на Грановского…

– А как сюда добрался?

– На такси.

Надя взглянула на свой будильник. Без десяти шесть.

– Домой тебе пора!

– Слушай, чего ты себе еще один диван не купишь? Я лег бы и сутки проспал! Купи, ладно?

– Обязательно! В следующий раз! – развеселилась неизвестно от чего Надя и поднялась из‑за стола. – Пора тебе, иди домой, Володя! – неожиданно для самой себя тепло и ласково сказала она, слегка коснувшись его руки.

– Ого! – воскликнул он, с удивлением взглянув на нее, но без сопротивления встал и направился к двери. В узком коридоре, пытаясь попасть в рукав своей куртки, спросил Надю:

– Прохвост я, да?

– Не знаю, как сам‑то думаешь?

– Конечно, прохвост! – И замотал головой, словно отгоняя неприятные навязчивые мысли. Потом посмотрел на нее покрасневшими глазами. – А что было делать? Насильно мил не будешь! Так, что ли, говорят?

Надя отворила ему дверь.

– Ты в субботу не убегай от меня, на «Щелкунчика» сходим.

После его ухода она еще долго сидела у неубранного стола.

Спать не хотелось, то ли от выпитого крепкого чая, а быть может, от мыслей, обуревавших ее. Отчего вдруг так неприятно встряхнуло ее, чувство, похожее на простую ревность? Она, конечно, была далека от мысли, что у Володи никого не было, и имела случай убедиться, каким успехом пользовался этот обаятельный и милый парень. Именно про таких говорили: «Не по хорошему мил, а по милому хорош». Не то, что несчастный Клондайк, запертый в казармах под неусыпным наблюдением своих же соратников по охране «врагов народа». У этого сынка была невеста Машка. Машка – внучка, из престижного правительственного дома на улице Грановского. У нее, у этой милой девушки, кроме русского имени, наверное, ничего русского не было и в помине. Дедушка – отдыхающий нарком, маршал или министр, уж верно, позаботился, чтоб у девушки все было из‑за «бугра». Парфюмерия из Парижа, остальное могло быть тоже из Франции, из Англии или Штатов, на худой конец, из Финляндии или ГДР. Специальные секции ГУМа или Военторга обслуживали семью девушки Машки. Простые смертные в доме на улице Грановского не проживали. У чугунной изгороди чугунные ворота тщательно запирались на ночь, и комендант в будке, как верный барбос, сторожил покой сильных мира сего. Легко себе представить, какое побоище должен будет выдержать Володя, когда заявит, что элитной невесты, внучки Маши, больше не будет! Мамочка Субботина конечно же не раз видела, как к ее подъезду подкатывает роскошный «ЗИМ» с закадычной подругой и дочкой Машей. Шофер мирно дремлет в машине и терпеливо ожидает, пока подруги обсуждают последние новости моды и светские сплетни, промыв добела кости себе подобным, а нежные отроки тешатся дозволенной любовью. Хорошо! И вдруг такая осечка! Когда бы жила эта Маша в простом доме, да еще и в коммуналке, а не на улице Грановского, за чугунной изгородью, послала бы она, Надя Михайлова, этого Володю, куда Макар телят не гонял. А теперь нет! Будет с них! Теперь она узнала ответ на свой вопрос, мучивший ее «там», на Воркуте. Кому было нужно, чтоб на костях зеков строились все эти Воркуты, Магаданы, Норильски… всех не счесть! Это нужно было им, папам и дедушкам девушки Маши с улицы Грановского, со Староконюшенного, с дома правительства у Каменного моста и тем, кто имел квартиры в священном Кремле. А там, в шахтах, на рудниках, на известковых и цементных заводах, на лесоповалах, трудились, да и до сих пор трудятся для них ум, честь и совесть народа. Оттого и вотще взывали узники, посылая прошения о пересмотре в Генеральную прокуратуру, в Верховный Совет, в МГБ, лично товарищу Сталину, Калинину, Ворошилову, Берия, Абакумову, Руденко… Но заседали там дедушки и папы девушек Машек, и отписывали их помощники и секретари один и тот же ответ для всех: «Оснований для пересмотра нет. Приговор приведен в исполнение правильно!» Нет! Будет с них!

Надька‑маленькая, постоянно подрабатывая вечерами в таких «особенных» домах, рассказывала девчатам из бригады, сколько было притащено из Германии «военных трофеев» в виде фарфора, хрусталя, драгоценных гобеленов, картин, люстр и даже мебели. Для Надиной семьи война была великим бедствием, а «эти» и на войне умудрились разжиться. Так пусть же и девушка Маша познает огорчения. Поймет пусть, что можно ездить с шоферами на «ЗИМах», носить драгоценности и наслаждаться природой на дачах с высокими зелеными заборами, а сердцу не прикажешь! И такой же балованный мальчик престижных родителей по своему хотенью, по Божьему веленью предпочел девушке с улицы Грановского бывшую зечку с Воркуты, а теперешнюю плиточницу со стройучастка с ее убогой квартирой. «Уж за одно за это стоило бы полюбить его!» – сказала себе Надя.

Но торжествовала она недолго, стоило ей вспомнить о всех девушках в Речлаге, в этапах и вообще в «тех» местах, которые пребывали там лишь только потому, что важные папы оказались вдруг врагами советского народа, сразу торжеству ее пришел конец. «А чем виновата Маша, что пользуется добытым ее дедушкой? – подумалось Наде. – Ведь и Света Тухачевская, и Петя Якир, и Соня Радек, и многие другие тоже были «престижные» дети.

Великий вождь, лучший друг детей, хоть и провозгласил, что дети за отцов не отвечают, все же действовал согласно Библии: «… в ответе! Да еще до четвертого колена»!

И девушке Маше надобно молиться, выпрашивая прощение у Всевышнего своим отцам и дедушкам за то, что украшают ее квартиру картины и радует глаз драгоценный фарфор на полочках зеркальной горки из растерзанной Германии, а возможно, и конфискованные у бесчисленных врагов народа добрыми папами и дедушками.

В следующий же вечер Володя пришел извиниться за свое нетрезвое вторжение, да еще в неурочный час. Время было позднее, и она, открыв ему дверь, обозлилась: «Небось у Маши до сих пор околачивался, а сюда идет или с бутылкой, или выпивши, как к девке пропащей!»

– Хозяюшка, дайте водицы напиться! Так есть хочется и переночевать негде, – пропел он скороговоркой, едва Надя закрыла за ним дверь.

– Экий смиренный! – она с трудом сдержалась, чтоб не рассмеяться и сохранить строгое выражение лица. – Неприлично приходить в гости после десяти часов вечера. Тебе мама не говорила?

– Я не в гости, я на свой диван. Что, занят?

– Диван твой проживает на улице Грановского!

– Наоборот! Ты перепутала события, он переехал оттуда сюда! – весело возразил Володя и уже протянул к ней руки. Надя, заметив его жест, быстро повернулась и пошла в комнату, краем уха прислушиваясь на всякий случай, не хлопнул ли дверью обиженный гость. Но он нисколько не обиделся, а разделся и совсем по‑хозяйски, чем еще больше обозлил ее, прошел в комнату, не ожидая приглашения. Увидев ее сердитое, нахмуренное лицо, он воскликнул:

– Ого! Это уже теплее, кажется, я начинаю возбуждать в тебе эмоции.

– Отрицательные!

– От любви до ненависти один шаг – и обратно!

– Самомнение безграничное! Являешься с таким видом, будто тебя здесь ждут днем и ночью, – с недоброй усмешкой сказала Надя.

– А нет? Разве нет? – Спросил и улыбнулся своей милой, беззлобной улыбкой.

Надя отвернулась, чтоб не видеть его. Против улыбок она была безоружна. Бранить улыбающегося человека ей казалось смешно и мусорно. Пришлось сделать над собой усилье, прежде чем она начала: