Часть 2. СОВИСА 15 страница

И внезапно интуиция дала о себе знать, да так мощно, как никогда в жизни, не словами, а картинкой. Она увидела, как кладёт серебряную лопату у подножия Колокольчикового дерева, что она и сделала без запинки или вопросов. Даже не спросила себя почему. Лопата идеально смотрелась у толстого шишковатого ствола. Серебряный колокольчик на ветке, серебряная лопата на земле. И почему это идеал… но с тем же успехом она могла спросить себя, а почему существовала Мальчишечья луна. Она-то думала, что предназначение лопаты — защищать её. Видать, ошиблась. Бросила на лопату ещё один взгляд (больше уделить времени не могла) и двинулась дальше.

Тропинка вновь привела в густой лес. Здесь яркий вечерний свет потускнел до мутно-оранжевого, где-то впереди, возможно, в тёмной чаще, проснулся первый из хохотунов, и от его жуткого, почти человеческого голоса по рукам Лизи побежали мурашки.

Поторопись, любимая, — Да, хорошо.

Второй хохотун присоединился к первому, и хотя Лизи чувствовала, что и спина покрылась «гусиной кожей», она понимала, что пока ей ничего не грозит. Потому что впереди тропа обегала большую серую скалу, которую она очень хорошо помнила. За скалой лежала глубокая каменная долина и пруд. А у пруда она была в безопасности. Местечко, конечно, страшноватое, но при этом и безопасное. Там ей…

Внезапно Лизи поняла, более того, ощутила всем телом, что её преследует какая-то тварь, не просто преследует, но выжидает, пока день окончательно превратится в ночь, чтобы перейти к решительным действиям.

Чтобы прыгнуть на неё.

Когда Лизи огибала огромную серую скалу, сердце билось так сильно, что каждый удар отдавался болью в изувеченной груди. А потом она увидела пруд, лежащий внизу, как мечта, ставшая реальностью. И пока она смотрела на призрачно мерцающее зеркало, последние воспоминания встали на место, как недостающие элементы картинки-головоломки, и, вспомнив всё, Лизи испытала безмерное облегчение, словно вернулась домой.

Она выходит из-за серой скалы и забывает о пятне засохшей крови на колокольчике, который когда-то так её доставал. Она забывает ревущий ледяной ветер и яркое северное сияние, оставшиеся на другой стороне. На мгновение она забывает даже Скотта, за которым пришла сюда, чтобы увести назад… исходя из предположения, что он хочет вернуться. Она смотрит вниз на призрачно мерцающее зеркало пруда и забывает всё остальное. Ибо пруд прекрасен. И хотя ничего подобного она в жизни не видела, ощущение такое, словно она пришла домой. И даже когда одно из этих существ начинает смеяться, ей не страшно, потому что это безопасное место. И говорить ей об этом не нужно, она знает это каждой клеточкой своего тела, как знает, что именно об этом месте Скотт долгие годы говорил на лекциях и писал в своих книгах.

Она также знает, что это грустное место.

Это пруд, к которому мы все приходим, чтобы утолить жажду, поплавать и половить мелкую рыбку; это также пруд, в котором только самые отчаянные решаются ловить крупную рыбу, отплывая от берега в утлых челнах. Это пруд жизни, но Лизи думает, что разные люди представляют его по-разному, и в этих версиях только два общих момента: пруд этот всегда расположен в Волшебном лесу, менее чем в миле от опушки, и там грустно. Потому что воображение — не единственное, что олицетворяет пруд. В нём ещё и (смирение) ожидание. Просто сидеть… смотреть на эти мерцающие воды… и ожидать. «Оно придёт, — думаешь ты. — Скоро придёт. Я знаю». Но ты не знаешь, что именно должно прийти, и так проходят годы.

Как ты можешь это знать, Лизи?

Луна сказала ей об этом, полагает она; и северное сияние, которое может выжечь глаза своей яркостью; и сладковатопыльный аромат роз и красного жасмина на Холме нежного сердца; но главным образом глаза Скотта, когда он боролся изо всех сил, чтобы удержаться, удержаться, удержаться, чтобы не попасть на тропу, которая вела к этому месту.

Дикий хохот вновь доносится из тёмной чащи, а потом чей-то рёв, на мгновение заглушающий хохотунов. За её спиной звякает колокольчик, снова умолкает.

Я должна спешить.

Да, спешить, пусть она и чувствует, что спешка здесь — дурной тон. Но они должны как можно быстрее вернуться на Шугар-Топ, и не потому что вокруг полным-полно диких зверей, великанов-людоедов, троллей и (прочей нечисти) других странных тварей, обитающих в чаще Волшебного леса, где всегда темно, как в подземелье, и никогда не светит солнце. Лизи понимает: чем дольше Скотт пробудет здесь, тем меньше вероятность того, что ей удастся вернуть его на другую сторону. Опять же…

Лизи думает о том, каково это, видеть луну, сверкающую, словно холодный камень на недвижимой поверхности пруда, и приходит к выводу: «Это зрелище может зачаровать».

Да.

Старые деревянные ступени ведут вниз по этой части склона. Рядом с каждой каменный столб с выбитым на нём словом. Она может прочитать эти слова здесь, в Мальчишечьей луне, но знает, что они ничего не будут значить для неё по возвращении домой, и она сможет вспомнить только самые простые: «тк» означает хлеб.

Лестница заканчивается у наклонного настила, уходящего налево. А сойдя с настила, можно наконец-то попасть на берег пруда. На белый песок, поблёскивающий в быстро угасающем свете. Над пляжем амфитеатром вырублены в скале каменные скамьи, огибающие пруд, длиной где-то в двести футов каждая. На них могли бы усесться тысяча человек, может, и две, если потесниться, но нет, сидят на скамьях человек пятьдесят, может, шестьдесят, большинство из них завёрнуты вроде бы в кисею, и одеяние это более всего напоминает саван. Но если они мертвы, почему могут сидеть? А так ли ей хочется это знать?

На пляже, порознь, стоят ещё два десятка, а несколько — человек шесть или восемь — в воде. Молчаливо бредут по мелководью. Когда Лизи сходит с последней ступени и по настилу спускается к пляжу (ноги её переступают бесшумно), она видит женщину, которая наклоняется и начинает умываться. Движения её медленны, словно она ещё не проснулась, и Лизи вспоминает тот день в Нашвилле, как всё замедлилось, когда она поняла, что Блонди собирается застрелить её мужа. Тогда всё тоже казалось сном, но было явью.

Тут она видит Скотта. Он сидит на каменной скамье, девятой или десятой от пляжа. По-прежнему в афгане доброго мамика, только не завёрнут в него, потому что здесь слишком тепло. Афган переброшен через колени и складками лежит на земле у ног. Лизи не знает, как афган может быть и здесь, и в их доме на Вью одновременно, и думает: Может, некоторые вещи особенные. Скотт же особенный. А она? Двойник Лизи Лэндон остался в доме на Шугар-Топ-Хилл? Она думает, что нет. Она думает, что никакая она не особенная, только не она, не маленькая Лизи. Она думает, что полностью перенеслась сюда, хорошо это или плохо. Или полностью ушла, в зависимости от того, о каком мире идёт речь.

Она набирает полную грудь воздуха, чтобы позвать его, но не зовёт. Интуиция останавливает её.

Ш-ш-ш-ш, думает она. Ш-ш-ш-ш, маленькая Лизи, теперь…

Теперь нужно вести себя тихо, подумала она, совсем как в январе 1996 года.

Ничего здесь не изменилось, но теперь Лизи видела всё чуть лучше, чем прежде, потому что пришла пораньше. Тени в каменной долине, готовые накрыть пруд, только начали собираться. Пруд формой походил на бёдра женщины. И упирался он в берег там, где бёдра переходят в талию. На берегу — пляж, наконечник стрелы из белого песка. На пляже, в отдалении друг от друга, стояли четверо, двое мужчин и две женщины. Все пристально смотрели на пруд. Ещё полдюжины человек расположились в воде. Никто не плавал. Большинство зашли в воду по голень. Только одному мужчине вода доходила до пояса. Лизи хотелось прочитать выражение его лица, но он стоял слишком уж далеко. За пляжем (люди, стоявшие на песке, ещё не собрались с духом, чтобы войти в воду, Лизи в этом не сомневалась) амфитеатром поднимался каменный склон с вырубленными в нём скамьями. На скамьях, все порознь, сидели человек двести. В прошлый раз, насколько она помнила, их было пятьдесят или шестьдесят, но в этот вечер сидящих на скамьях определённо прибавилось. И из каждых пяти как минимум четверо были завёрнуты в эту ужасную (погребальные одежды) кисею.

Это ещё и кладбище. Помнишь?

— Да, — прошептала Лизи.

Грудь вновь разболелась, но она смотрела на пруд и вспоминала располосованную руку Скотта. Она также помнила, как быстро он поправился после того, как безумец прострелил ему лёгкое… да, к изумлению врачей. Существовало лекарство получше викодина, и не так уж и далеко от неё.

— Да, — повторила Лизи и начала спускаться вниз, в полной мере отдавая себе отчёт, что разница между прошлым и нынешним визитами к пруду всё-таки есть: Скотт Лэндон не сидел на одной из скамей внизу.

Аккурат перед тем как тропа закончилась на берегу, Лизи увидела другую тропу, уходящую влево и от пруда. И на Лизи тут же обрушилось воспоминание о том, как она увидела луну…

Она видит луну, поднимающуюся в расщелине массивной гранитной горы, которая возвышается над прудом. Луна раздувшаяся, громадная, какой и была в тот раз, когда будущий муж впервые перенёс её в Мальчишечью луну из их номера в отеле «Оленьи рога», но в расширяющейся долине, в которую переходит расщелина, красно-оранжевая поверхность разбивается на сегменты силуэтами деревьев и крестов. И крестов очень много. Лизи видит перед собой нечто похожее на деревенское кладбище. Как и крест, который Скотт сколотил для Пола, эти в большинстве своём из дерева, пусть некоторые очень большие, и есть резные, но все они сделаны вручную, и многие вот-вот грозят упасть. Есть на кладбище и указатели, в том числе, похоже, и каменные, но в сгущающейся темноте Лизи точно сказать не может. Свет поднимающейся луны скорее мешает, чем помогает, потому что всё кладбище заливает чернота.

Если здесь есть кладбище, почему он похоронил Пола там? Из-за того что причиной смерти послужила дурная кровь?

Она не знает, да ей и без разницы. Заботит её только Скотт. Он сидит на одной из этих скамей, как зритель на каком-то малоинтересном для болельщиков спортивном соревновании, и если она собирается что-то с этим делать, ей не стоит и дальше смотреть на луну и кладбище. «Ноги в руки, и пошла», — сказала бы добрый мамик, воспользовавшись фразой, которую поймала в пруду.

Лизи оставляет кладбище с грубыми крестами позади. Идёт вдоль берега к каменным скамьям, где сидит её муж. Песок плотный и покалывает подошвы. Только тут до неё доходит, что она босиком. Ночная рубашка и всё, что под ней, на месте, а вот шлёпанцы остались на другой стороне. Ощущения, которые вызывает песок, противны и одновременно приятны — и при этом знакомы, и, добравшись до первой скамьи, Лизи вспоминает откуда. В детстве ей снился сон, в котором она летала по дому на ковре-самолёте, никому не видимая. После этих снов она просыпалась оживлённой, перепуганной и мокрой от пота. Так песок на ощупь не отличался от того самого самолёта… словно она могла согнуть колени, рвануться вперёд и… не прыгнуть, а полететь.

Я могла бы перелететь через пруд, как стрекоза, может, скользя пальцами ног по воде… могла бы долететь до того места, где из пруда вытекает ручеёк… полететь по течению, наблюдая, какручеек становится рекой… спуститься ниже… вдохнуть поднимающийся над водой туман, и уже сквозь туман, всё также по воздуху, добраться до моря… и лететь дальше… да, дальше, дальше, дальше…

Оторваться от этого захватывающего видения Лизи удалось с невероятным трудом. Ничто другое никогда не требовало от неё столь титанических усилий. Наверное, так же нелегко ей давался только подъём после долгого утомительного рабочего дня и лишь нескольких часов божественного, глубокого сна. Она обнаруживает, что уже не стоит на песке, а сидит на скамье в третьем ряду от маленького пляжа, смотрит на воду, а подбородок покоится на её ладони. И она видит, что луна потеряла оранжевый цвет. Стала как сливочное масло, чтобы вскорости сменить жёлтое на серебряное.

Как долго я здесь просидела? — в ужасе спрашивает она себя. Она понятия не имеет, где-то между четвертью часа и тридцатью минутами, но… даже этот отрезок времени слишком уж длинный… хотя теперь она лучше понимает, как устроено это место, не так ли?

Лизи чувствует, что её взгляд вновь притягивается к пруду… к умиротворённости пруда, по которому в сгустившихся сумерках теперь бредут только двое или трое людей (среди них одна женщина, которая держит на руках то ли большой тюк с одеждой, то ли спелёнутогр младенца), и усилием воли отворачивается, смотрит на окружающие пруд скалы, звёзды, начинающие пробиваться сквозь тёмную синеву, и редкие деревья, растущие на обрыве. Когда уверенности у неё прибавляется, она встаёт, поворачивается спиной к воде и вновь находит Скотта. Это просто. Жёлтый афган чётко просматривается даже в темноте.

Она идёт к нему, переступая с одного ряда-скамьи на другой, словно на футбольном стадионе. Обходит стороной одну из фигур, завёрнутых в кисею, но света хватает, чтобы увидеть пустые глазницы и кисть руки, которая высовывается наружу.

Это женская кисть с облупленным красным лаком на ногтях.

Когда Лизи добирается до Скотта, сердце бьётся так сильно, что приходится хватать ртом воздух, пусть подъём не так уж и крут. Вдалеке хохотуны вновь подают голоса, смеются над какой-то своей бесконечной шуткой. А с той стороны, откуда она пришла, доносится едва слышный, но доносится, отчётливый звон колокольчика Чаки, и она думает: Заказ готов, Лизи! Поторопись!

— Скотт? — шепчет она, но Скотт на неё не смотрит. Скотт пристально смотрит на пруд, над которым лёгкий туман, тончайшая дымка, начинает подниматься в свете восходящей луны. Лизи позволяет себе бросить один короткий взгляд на пруд, после чего сосредоточивает всё внимание на муже. Она выучила урок, знает, к чему ведёт слишком долгое лицезрение пруда. Во всяком случае, надеется, что выучила. — Скотт, пора возвращаться домой.

Ничего. Никакой реакции. Она помнит, как не соглашалась с ним, говоря, что он не безумец, что написание историй не превратило его в безумца, на что Скотт ей отвечал: «Я надеюсь, ты останешься везунчиком, маленькая Лизи». Но она не осталась, не так ли? Теперь она знает гораздо больше. Полу Лэндону ударила в голову дурная кровь, и он окончил свою жизнь прикованным к столбу в подвале уединённого фермерского дома. Его младший брат женился и сделал блестящую литературную карьеру, но пришла пора платить по счёту.

Вот он, растениеподобный кататоник, думает Лизи и дрожит всем телом.

— Скотт? — вновь шепчет она, наклонившись к самому уху. Берёт обе его руки в свои. Они холодные и гладкие, восковые и расслабленные. — Скотт, если ты здесь и хочешь вернуться домой, пожми мне руки.

Очень долго нет ничего, кроме дикого смеха хохотунов в чаще леса и, где-то ближе, почти женского крика птицы. А потом Лизи чувствует, может, только думает, что чувствует, едва заметное шевеление его рук.

Она пытается решить, что ей делать дальше, но уверена лишь в том, чего делать не следует: нельзя дать ночи накрыть их тёмным покрывалом, нельзя позволить серебристому лунному свету зачаровать её, пусть он и погружает их обоих в тени, поднимающиеся снизу. Это место — ловушка. Она уверена: для любого, кто остаётся у пруда достаточно долго, уйти отсюда невозможно. Она понимает: если смотреть на пруд какое-то время, то увидишь всё, что хочется увидеть. Потерянных возлюбленных, умерших детей, упущенные шансы… всё.

Что самое удивительное в этом месте? Тот факт, что на скамьях не так уж много людей. Они не сидят плечом к плечу, как зрители на финальном матче долбаного первенства мира по футболу.

Лизи улавливает движение краем глаза и смотрит на тропу, которая ведёт от берега к ступеням. Видит дородного мужчину в белых штанах и широкой белой рубашке, расстёгнутой до пупка. По левой стороне лица тянется рваная рана. Тронутые сединой волосы стоят на затылке дыбом. Голова как-то странно сплющена. Он оглядывается, потом ступает с тропы на песок.

Рядом с ней с огромным усилием Скотт произносит: «Автомобильная авария».

Сердце Лизи выпрыгивает из груди, но ей удаётся сдержать себя: вместо того чтобы резко повернуть голову или слишком сильно сжать руки Скотта (чуть-чуть она их сжимает, всё так), она спрашивает, пытаясь недопустить в голос избытка эмоций: «Откуда ты знаешь?»

Скотт не отвечает. А дородный господин в расстёгнутой на груди рубашке бросает ещё один пренебрежительный взгляд на молчащих людей, которые сидят на каменных скамьях, и прямиком идёт в пруд. Серебристые щупальца лунного тумана поднимаются вокруг него, и Лизи снова приходится прилагать усилия, чтобы отвести взгляд.

- Скотт, откуда ты знаешь?

Он пожимает плечами. Плечи его, похоже, весят тысячу фунтов (и это как минимум, если судить по тому, что она видит), но он ими пожимает.

- Полагаю, телепатия.

- Ему станет лучше?

Долгая пауза. И когда она уже думает, что ответа не будет, Скотт отвечает:

- Возможно… он… там глубоко… в пруду. — Скотт касается собственной головы, указывая, как думает Лизи, на какое-то нарушение мозговой деятельности. — Иногда они заходят… слишком далеко.

- А потом поднимаются сюда и сидят здесь? Завёрнутые в эти простыни?

Скотт не отвечает. И она боится потерять то малое, что уже приобрела. Ей не требуется ничьих объяснений, чтобы понять, как легко это может произойти. Каждый нерв её тела об этом знает.

- Скотт, я думаю, ты хочешь вернуться. Я думаю, именно поэтому ты так отчаянно боролся весь декабрь. И я думаю, именно поэтому ты перенёс сюда этот жёлтый афган. Его трудно не заметить даже в таком сумраке.

Он смотрит на неё, словно видит в первый раз, потом улыбается одними губами.

— Ты всегда… спасаешь меня, Лизи, — говорит он.

— Я не знаю, о чём ты…

— Нашвилл. Я уходил… — С каждым словом в нём, похоже, прибавляется живости. И впервые она позволяет себе надеяться на лучшее. — Я затерялся в темноте, и ты меня нашла. Мне было жарко… так жарко… и ты дала мне льда. Ты помнишь?

Она помнит ту, другую, Лизу (Я пролила половину грёбаной «кокы», пока добралась сюда) и как дрожь Скотта прекратилась, когда кусочек льда попал на его окровавленный язык. Она помнит, как вода цвета «коки» капала с его бровей.

— Разумеется, помню. А теперь давай выбираться отсюда. Он качает головой, медленно, но решительно.

— Это слишком трудно. Ты иди, Лизи.

— Я что, должна уйти без тебя? — Она яростно моргает, только тут осознав, что уже плачет.

— Это несложно… сделай всё, как в тот раз, в Нью-Хэмпшире, — говорит он ровным голосом, но очень медленно, словно каждое слово обладает немалым весом, и он сознательно не хочет её понимать. Она в этом практически уверена. — Закрой глаза… сосредоточься на том месте, откуда пришла… визуализируй его… и ты туда вернёшься.

— Без тебя, — выкрикивает она, и под ними медленно, словно двигаясь под водой, мужчина в красной байковой рубашке поворачивается, чтобы посмотреть на них.

— Ш-ш-ш-ш, Лизи, — говорит Скотт, — здесь нужно вести себя тихо.

— А если я не хочу? Мы не в долбаной библиотеке, Скотт! В глубине Волшебного леса хохотуны заходятся смехом, словно никогда не слышали ничего более забавного, никакая игрушка из «Обурн новелти» не могла бы рассмешить их так, как рассмешили её слова. С пруда доносится громкий, резкий всплеск. Лизи поворачивается и видит, что дородный господин ушёл на… ну, куда-то ещё. Она решает, что ей глубоко наплевать, утащили его под воду или отправили в измерение Икс. Он прав, она всегда спасает его, её можно называть «американской кавалерией». И это нормально — выходя за Скотта, она знала, что каждодневное дерьмо ей придётся разгребать самой, но она вправе рассчитывать хотя бы на минимальную поддержку, не так ли?

Взгляд Скотта медленно возвращается к воде. Лизи вдруг понимает: если ночь окончательно вступит в свои права и луна начнёт гореть в пруду, как утопленная лампа, Скотта она потеряет навсегда. Осознание этого и пугает, и вызывает безумную ярость. Она вскакивает, сдёргивает афган доброго мамика. Он подарен её родственниками, в конце концов, и в случае развода она забрала бы его. Весь афган, целиком, даже если это и огорчило бы его. Особенно если бы огорчило.

Скотт смотрит на неё, на лице написано сонное изумление, отчего её злость только нарастает.

— Ладно, — резко отвечает она. Такой тон непривычен ей и не годится для этого места. Несколько человек оглядываются. Её громкий голос вызывает у них недовольство, возможно, раздражает их. — Хочешь оставаться здесь и есть лотос? Отлично. А я пойду обратно по тропе…

И впервые на лице Скотта она видит сильную эмоциональную реакцию. Она видит страх.

— Лизи, нет! — восклицает он. — Бумкни прямо отсюда. Тебе нет нужды возвращаться по тропе! Уже поздно, практически ночь!

— Ш-ш-ш-ш! — говорит кто-то.

Отлично. Она больше не станет нарушать тишину. Сворачивая афган, Лизи начинает спускаться. Когда до пляжа остаётся два ряда скамей, оборачивается. Отчасти она уверена, что Скотт следует за ней: это же Скотт, в конце концов. Каким бы странным ни было это место, он по-прежнему её муж, по-прежнему её возлюбленный. Идея развода приходила ей в голову, но, конечно же, это абсурд, на такое могут пойти другие люди, только не Лизи и Скотт. Он не позволит ей уйти одной. Однако, когда она оглядывается через плечо, он сидит на том же месте, в белой футболке с длинными рукавами и зелёных пижамных штанах, колени сжаты, пальцы рук переплетены, словно ему холодно даже здесь, в тропиках. Он не идёт следом, и впервые Лизи позволяет себе крамольную мысль: а если причина в том, что он неможет идти? Если так, то у неё есть лишь два варианта: остаться здесь с ним или вернуться домой без него.

Нет, есть и третий. Я могу пойти ва-банк. Обострить ситуацию до предела. Так что решать придётся тебе. Скотт. Если на тропе опасно, отрывай свою дохлую задницу от скамьи и останавливай меня.

Она хочет оглянуться, пересекая пляж, но знает, что поворот головы — проявление слабости. Хохотуны уже ближе, а это означает, что и другие твари, которые могут отираться около тропы, ведущей на Холм нежного сердца, тоже где-то неподалёку. Под деревьями теперь царит кромешная тьма, и Лизи понимает, что почувствует присутствие твари, поджидающей её, очень и очень скоро. «Она совсем близко, родная моя», — вот что сказал ей Скотт в тот день в Нашвилле, когда лежал на раскалённом асфальте, с пробитым лёгким, в шаге от смерти. И когда она попыталась уверить его, что не знает, о чём он толкует, он предложил ей не оскорблять его интеллект.

Или её собственный.

Не важно. Я разберусь с тем, что поджидает меня в лесу, когда (вели) возникнет такая необходимость. А сейчас я знаю только одно: Лизи, дочке папани Дебушера, предстоит выложиться по полной. Встретиться с той тварью, о которой и сам Скотт мог мало чего сказать. СОВИСА, любимая, и знаете что? Мне не терпится с ней схлестнуться.

Лизи поднимается по наклонному настилу, который ведёт к ступеням и дальше.

— Он меня позвал, — прошептала Лизи.

Одна из женщин, которые стояли у кромки воды, теперь вошла в неё по колено, устремив мечтательный взгляд к горизонту. Её спутница повернулась к Лизи, брови неодобрительно сошлись у переносицы. Поначалу Лизи не поняла, потом до неё дошло. Людям не нравилось, когда здесь кто-то говорил, и с этим ничего не изменилось. Она уже пришла к выводу, что в Мальчишечьей луне вообще мало что менялось.

Она кивнула, словно нахмурившаяся женщина потребовала объяснений.

— Мой муж позвал меня по имени, попытался остановить. Одному Богу известно, чего это ему стоило, но он позвал.

Женщина, стоявшая на берегу, со светлыми волосами, однако тёмными у корней, словно их следовало подкрасить, ответила:

— Помолчите… пожалуйста. Мне нужно… подумать. Лизи кивнула, её это устраивало, хотя она и сомневалась, что блондинка способна думать, и вошла в воду. Думала, что вода будет холодной, а на поверку она оказалась чуть ли не горячей. Жар поднялся по ногам и вызвал в половом органе приятные ощущения, каких она уже давно не испытывала. Лизи двинулась дальше, но вода поднялась только до талии. Она сделала ещё пять-шесть шагов, оглянулась и увидела, что отошла от берега на добрых десять футов дальше, чем любой из тех, кто решился войти в воду. Вспомнила, что с наступлением темноты хорошая еда превращается в Мальчишечьей луне в плохую. Может, то же самое происходило и с водой? Если и нет, в глубинах пруда могли водиться не менее опасные существа, чем в лесу. Скажем, прудовые акулы. А если так, не подумает ли одна из них, если она зайдёт в воду слишком уж далеко, что ужин подан? Это безопасное место.

Да только говорил Скотт о суше, а она находилась в воде, вот и почувствовала паническое желание вернуться на берег, пока какая-нибудь зубастая подлодка-убийца не отхватила одну из её ног. Но страх этот Лизи подавила. Она проделала долгий путь, и не один раз, дважды, левая грудь чертовски болела, а потому она хотела в полной мере получить то, за чем пришла.

Лизи глубоко вдохнула, а потом, не зная, чего ожидать, опустилась коленями на песчаное дно, позволив воде закрыть груди — и невредимую, и с жуткой раной. На мгновение левая грудь заболела ещё сильнее, заболела так, что выплеск боли едва не снёс макушку. Но потом…

Он вновь зовёт её по имени, громко и в панике: — Лизи!

Вскрик прорезает дремотную тишину этого места, как стрела с горящим наконечником. Она едва не оглядывается, потому что в крике этом как агония, так и паника, но что-то глубоко внутри предупреждает её: оглядываться нельзя. Она сделала ставку. Лизи минует кладбище, где кресты блестят в свете поднимающейся луны, удостаивает его разве что взгляда, поднимается по ступеням, расправив плечи, вскинув голову, со свёрнутым, чтобы не споткнуться об него, афганом доброго мамика в руках, и испытывает невероятное возбуждение, которое можно испытать лишь в одном случае: поставив на кон всё, что у тебя есть (дом, автомобиль, банковский счёт, семейную собаку). Над ней (но не так чтобы высоко) огромная серая скала, вокруг которой идёт тропа на Холм нежного сердца. Небо наполнено странными звёздами и незнакомыми созвездиями. Где-то горит северное сияние с его меняющими цвет полотнищами. Лизи, возможно, уже никогда их не увидит, но думает, что не так это и страшно. Она поднимается на последнюю ступеньку, не останавливаясь идёт дальше, по огибающей скалу тропе, и вот тут-то Скотт тянет её назад, прижимает к себе. Его знакомый запах никогда ещё не казался ей таким приятным. И в этот самый момент она вдруг чувствует — что-то движется слева от неё, движется быстро, не по тропе, а рядом с ней.

— Ш-ш-ш-ш, Лизи, — шепчет Скотт. Его губы так близко, что щекочут ухо. — Ради своей жизни и моей, теперь ты должна вести себя тихо.

Это длинный мальчик Скотта. Ей можно об этом не говорить. Долгие годы она чувствовала его присутствие на заднем плане своей жизни, как чьё-то отражение в зеркале, случайно пойманное краем глаза. Или ужасный секрет, упрятанный в подвал. И вот теперь секрет стал явью. В разрывах между деревьями слева от неё скользит (со скоростью поезда-экспресса) высокая стена мяса. В основном гладкая, но кое-где с наростами и впадинами, бородавками или, как она предполагает (не хочет предполагать, но ничего не может с собой поделать), язвами. Её разум начинает визуализировать какого-то огромного червя, а потом застывает. Тварь за этими деревьями — не червь, отнюдь, тварь эта разумная, потому что Лизи может чувствовать её способность думать. Это не человеческие мысли, Лизи не может их понять, но они зачаровывают именно тем, что отличаются от человеческих.

В нём течёт дурная кровь, думает Лизи и содрогается. Дурная кровь, и ничего больше. И мысли эти — тоже дурная кровь. И сам он — дурная кровь.

Идея ужасная, но также и верная. Звук слетает с её губ, то ли писк, то ли стон. Очень тихий звук, но Лизи видит или чувствует, что скорость движения этого бесконечного поезда-экспресса резко замедляется, словно длинный мальчик Скотта её услышал.

Скотт тоже это знает. Его рука, обнимающая Лизи под грудью, напрягается. Вновь его губы начинают шевелиться, прижатые к её ушной раковине.

— Если мы возвращаемся домой, мы должны сделать это прямо сейчас, — шепчет он. Он с ней уже полностью, полностью здесь. Она не знает, в чём причина. То ли в том, что он больше не смотрит на пруд, то ли в том, что Скотт тоже в ужасе. Может, верно и первое, и второе. — Ты понимаешь?

Лизи кивает. Страх её так велик, что она даже не может ощутить радость от его возвращения к ней. И он жил с этим страхом всю жизнь? Если да, как он мог жить с таким страхом? Но даже теперь, охваченная этим невероятным ужасом, она полагает, что знает. Два якоря удерживали его на земле и спасали от длинного мальчика. Один — его писательство. Второй-её талия, которую он может обхватить руками, и ухо, в которое может шептать.

— Сосредоточься, Лизи. Сейчас. Что есть мочи.

Она закрывает глаза и видит спальню для гостей в их доме на Шугар-Топ-Хилл. Видит Скотта в кресле-качалке. Видит себя, сидящую на ледяном полу у его ног, держа его за руку. За ним окно в корке льда, освещаемое фантастическими сполохами северного сияния. Телевизор включён и вновь показывает «Последний киносеанс». Парни в чёрно-белой бильярдной Сэма Льва, и Хэнк Уильяме в музыкальном автомате поёт «Джамбалайю».

С мгновение она чувствует, как Мальчишечья луна мерцает, но потом музыка в её разуме, музыка, которая звучала так чётко и радостно, стихает. Лизи открывает глаза. Ей отчаянно хочется увидеть дом, но и большая серая скала, и тропа, уходящая поддеревья «нежное сердце», ещё здесь. И странные звёзды по-прежнему смотрят вниз, только теперь хохотуны смолкли, и ветер не шуршит листвой, и даже колокольчик Чаки не позвякивает, потому что длинный мальчик остановился, чтобы прислушаться, и весь мир, кажется, затаил дыхание и прислушивается вместе с ним. Он здесь, слева от них, в каких-то пятидесяти футах, и Лизи чувствует его запах. Он пахнет как старые пердуны в туалетах площадок отдыха на автострадах, как номера дешёвых мотелей, откуда не выветрить запах табачного дыма и виски, как обоссанные памперсы доброго мамика, когда та впала в старческий маразм. Длинный мальчик остановился за ближайшими деревьями «нежное сердце», прервал свой стремительный марш-бросок сквозь леса, и, Господи, они не возвращаются, они не возвращаются домой, они по какой-то причине застряли здесь.