Слитный периодический шифр с разнородным ключом 8 страница

В сейфах этих трех лиц во время устроенной внезапной проверки обнаружили бриллиантов более чем на 4 тысячи карат. Притом таких бриллиантов, которые имели особую ценность на мировом рынке.

Крали ценности в Гохране и работники Рабоче-крестьянской инспекции.

Во время расследования хищений в Гохране между Бокием и Лениным произошел такой инцидент. Оказалось что один из оценщиков Гохрана, а именно Я. С. Шелехес, имел двух братьев — старых революционеров. Семью Шелехесов знали Бухарин, Томский, Крупская и другие. Поэтому сразу же после ареста Якова Шелехеса от этих лиц последовали просьбы о его освобождении.

Ленин, под давлением родственников и знакомых Шелехеса, настаивал на его освобождении или смягчении меры наказания. Из письма Бокия Ленину от 9 августа 1921 г.:

«Вами поручено мне ведение следствия по делу Гохрана, о ходе какового следствия я Вас еженедельно ставлю в известность. Среди арестованных по сему делу имеется оценщик Гохрана гр-н Шелехес Яков Савельевич (родной брат т. Исаева-Шелехеса), за которого хлопочут разные «высокопоставленные лица», вплоть до Вас, Владимир Ильич... Эти бесконечные хлопоты ежедневно со всех сторон отрывают от дела и не могут не отражаться на ходе следствия.

Уделяя достаточно внимания настоящему делу, я убедительно прошу Вас, Владимир Ильич, разрешить мне не обращать никакого внимания на всякие ходатайства и давления по делу о Гохране, от кого бы они ни исходили, или прошу распорядиться о передаче всего дела кому-либо другому...» [8].

Ответ Ленина, полный глубочайшего возмущения строптивостью Бокия, пришел в тот же день.

И все же Бокий довел расследование до конца. Вина преступников, в том числе и Шелехеса, была доказана. Они были расстреляны.

В тот же период работники Спецотдела расследовали ряд других дел, в том числе хищения в Коминтерне. Нам бы хотелось обратить здесь внимание читателя на то, что главным в этой деятельности Бокия и его коллег было не просто ведение собственного расследования как такового, а поиски путей совершенствования работы государственных органов и учреждений.

Было у Спецотдела еще одно большое дело, которым занимались его сотрудники много лет и которое также было чрезвычайно далеко от криптографии.

Еще в 1919—1920 гг. ЦК партии поручил Бокию стать одним из организаторов системы исправительно-трудовых учреждений страны. Как член коллегии ВЧК—НКВД Бокий много лет возглавлял комиссию по инспектированию лагерей, в том числе СЛОНа — Соловецкого лагеря особого назначения. И вот эту работу руководителей и части ведущих сотрудников Спецотдела мы не можем обойти вниманием в нашей работе. Однако, перед тем как коротко остановиться на ней здесь, позволим себе сделать некоторые предварительные замечания.

Мы не сделаем открытия, сказав, что вопрос об учреждениях подобного типа, создававшихся в России в первые годы Советской власти, сложен и заслуживает тщательного изучения, что, собственно, сейчас и делается, и не только силами ученых-историков, но и силами отдельных заинтересованных лиц и организаций, в том числе и общественных. Все, что связано с системой сталинских лагерей, болью отзывается в сердце народном, это вечная и незаживаемая рана. Именно поэтому этой теме посвящают свои произведения лучшие деятели нашей культуры, искусства, литературы. Однако исследователей подобной темы подстерегает, на наш взгляд, большая опасность — опасность оказаться во власти некой молвы, исходить в своих выводах из ложных или неточных посылок. Что мы имеем в виду? На наш взгляд, любое историческое исследование имеет реальную научную ценность лишь в том случае, если помогает, хотя бы в небольшой степени, приблизиться к пониманию истинной исторической картины, выявить истинные причины исторических событий. И вот парадокс. Роковую роль здесь могут сыграть факты, те самые факты, которые, как известно, — «вещь упрямая».

Один факт, даже яркий, на наш взгляд, для ученого-историка еще не может быть основанием для окончательного вывода. Любой факт может быть истолкован субъективно, что обычно и происходит. Историк обязан располагать «морем фактов», иметь достаточную научную эрудицию, чтобы иметь возможность обозреть их, осмыслить и сравнить с еще одним «морем фактов», попытаться проникнуть сквозь толщу времени, насколько это возможно, в сознание и мировосприятие людей иной эпохи, пусть даже отстоящей от современности всего на несколько лет. Ведь люди прошлого представляют не нашу, а иную эпоху, можно даже сказать, другую цивилизацию. Логика современная — не их логика, их поступки детерминированы жизнью другого времени, они видели и знали то, чего не знаем мы. И рассуждаем мы об их поступках, исходя из нашего сегодняшнего восприятия действительности, лишенные, по существу, возможности рассуждать иначе. Именно поэтому надо, вероятно, быть особенно осторожными в выводах и совсем не категоричными в суждениях. Не судите, да не судимы будете...

Кто из наших читателей видел фильм Марианны Голдовской «Власть соловецкая», читал соответствующую литературу, тот наверняка вспомнит упоминавшиеся в этой связи фамилии Бокия, Эйхманса, некоторых других сотрудников Спецотдела. Кровавая история ЧК... Что можно, казалось бы, к этому добавить? Однако вопрос сложнее, чем кажется на первый взгляд. На основании многолетних исследований разных исторических источников мы приходим к выводу, что история советских исправительно-трудовых учреждений довоенного времени пережила по крайней мере, два различных этапа. Первый из них относится к 20-м гг., второй — к 30-м. Это соотносится с эволюцией, которую претерпела советская политическая и государственная система того же времени.

Читатель согласится с тем, что всякое государство имеет свою систему исправительно-трудовых учреждений. Это бесспорная реальность. Разница заключается лишь в принципах организации таких учреждений, в методах их работы. Пришедшие к власти большевики начали в этом отношении, как говорится, «за здравие». Вспомним хотя бы знаменитую Болшевскую коммуну ГПУ, организованную в 1924 г. Однако широкому кругу сейчас о ней мало что известно, в отличие от коммуны, описанной А. С. Макаренко. Причина кроется в том, что вложившие душу в ее создание, в дело воспитания из угловных элементов — кадров для воровского мира — полноценных граждан своей страны люди: М. С. Погребинский, С. П. Богословский и другие были расстреляны, а их дело, по существу вычеркнуто из истории. Кто помнит теперь, что были коммунарами этой коммуны корифей нашего футбола Хомич и многие, многие другие. Житель подмосковного города Подлипки Яков Гиршевич Резиновский, с которым я познакомилась когда-то, еще с довоенных пор собирал материалы по истории этой коммуны. В результате его самоотверженной, подвижнической работы была создана уникальная огромная коллекция документальных материалов о людях той эпохи, их делах и судьбах. Разве не важен опыт их работы сейчас, когда на новом «революционном витке» ее истории нашу многострадальную страну вновь захлестнула волна преступности, в том числе и детской?

Спецотдел принимал участие в создании Болшевской коммуны. С 1922 по 1928 г., правда с перерывами, заместитель начальника Спецотдела Ф. И. Эйхманс работал на Соловках, ведая находящимся там лагерем.

Кстати сказать, «открытие» Соловков в качестве лагеря принадлежит отнюдь не чекистам. В пору существования Северного правительства генерала Миллера здесь были расстреляны сотни «красных».

Эйхманс создал здесь организацию СОАОК — Соловецкое отделение Архангельского общества краеведения, в задачи которого входило изучение собственно научных проблем, связанных и биологией, гидрохимией, фауной островов, ведением фенологических наблюдений, а также работой историко-археологической секции, предполагавшей создание музея истории островов и Соловецкого монастыря. Читатель может посчитать, что мы что-то преувеличиваем, пытаемся приукрасить картину. Но нет, первые создатели системы лагерей делали упор на воспитательный, созидательный аспект. В июне 1923 г. Соловки посетили Шмидт, Руднев, Бенкен и другие известные ученые по случаю годовщины СОАОК. Выступивший здесь на торжественном заседании профессор Бенкен предложил создать единый научный центр по связи общества с академической наукой, высказал пожелание организовать экскурсионную работу и присылать студентов на Соловки на практику с целью изучать и популяризировать их опыт.

В 1924 г. на Соловках стал издаваться журнал «Соловецкие острова». Во вступительной статье к первому номеру тот же Эйхманс писал: «...Исправительно-трудовая политика Соловецких лагерей, воспитательно-просветительная работа как метод этой политики, вопросы местной экономики и промышленности, изучение края, опыты ведения культурного сельского хозяйства на севере, пути, приведшие в Соловки невольных их обитателей, — вот содержание, определяющее... цель и задачи журнала...»

Сейчас можно говорить с презрением о наивности людей, отдававших все силы, здоровье, жизнь построению общества справедливости, но вряд ли это будет верной оценкой их деятельности. Когда-то в юности Дзержинский написал в письме сестре Альдоне: «Я хотел бы объять своей любовью все человечество, согреть его и очистить от грязи...» Вероятно, эти чувства были побудительными мотивами для многих его единомышленников.

В 1930—1931 гг. Эйхманс возглавлял научную экспедицию на остров Вайгач, которая имела целью определить запасы свинца на острове и составить его геологическую карту. Экспедиция состояла из заключенных Соловецкого лагеря из числа «каэров» (контрреволюционеров — политических заключенных), среди которых были специалисты геологи, химики и т. д., а также других заключенных, составивших 3 рабочие бригады. Два г. провели участники экспедиции на острове. Их жизнь в это время не отличалась ничем от жизни участников любой другой научной экспедиции. Охраны не было. На пароходах «Георгий Седов» и «Глеб Бокий» завозили им строительный лес для поселка, продукты и необходимое оборудование. Бегала по острову овчарка по кличке Вайгач, подаренная Эйхмансу перед экспедицией... Армандом Хаммером. Иногда прилетали самолеты. Остров был изучен досконально, карта составлена. После экспедиции все ее участники были отпущены на свободу. Такая научная работа с заключенными была не случайна. Очевидно, что эти идеи принадлежали Бокию и его ближайшему окружению.

Другие сотрудники тоже в разное время работали с заключенными лагерей. Например, два года провел в лагере на Колыме П. Х. Харкевич — помощник Бокия, будущий начальник армейской дешифровальной службы...

Картина могла бы сложиться весьма идиллическая, но мы далеки от такого понимания вещей. В недрах внешне, казалось бы, благополучной системы уже давно, в те же 20-е годы, зародился и теперь принимал все большие размеры монстр политической диктатуры, монстр террора. Искажалась сама суть государства и, как следствие, его жизнь во всех проявлениях. Эти искажения прежде всего сказались на структурах власти, на их функционировании. Повлияло это и на деятельность Спецотдела. Руководство отдела оказывалось все больше вовлекаемым в поток кошмарной круговерти. Руководители государства требовали решения общих задач, отодвигая решение криптографических, главных для отдела задач на второй план.

В стране все шире разворачивалась борьба с политическим инакомыслием любыми средствами и способами. Коллективизация, раскулачивание вызвали голод в стране и, как следствие, недовольство политикой партии не только в деревне, но и со стороны голодающих рабочих и армии, состоявшей в своем большинстве из тех же крестьян. Прокатилась волна восстаний. Недовольных карали и карали, жестоко. В лагеря стали ссылать уже не только уголовников или каэров, если так можно сказать, прежнего образца, как это было в начале 20-х, а совершенно новую категорию «политических» — партийных оппозиционеров или им сочувствующих. Часто жертвами репрессий становились люди, не имевшие ничего общего ни с политикой, ни с оппозиционными группами.

Например, в ночь на 28 апреля 1933 г. в Луганске местными властями были произведены аресты среди рабочих, бывших когда-то членами социалистических партий, и интеллигенции. Всего арестовали до 400 человек с целью предупреждения готовящейся общей забастовки местных предприятий, в том числе металлургического завода им. Ворошилова. Среди арестованных оказались и партийцы, входившие в состав делегации, которая за несколько дней до этого была в Харькове у Г. Петровского с жалобой на сокращение пайка и на перерывы в продовольственном обеспечении, с просьбой об увеличении зарплаты в соответствии с ростом цен [9].

Кровавая фантасмагория, в которую оказалась ввергнута страна тяжким бременем ложилась на души и совесть старых партийцев — теперешних государственных и партийных руководителей. Многие начинали осознавать ужас трагедии, пытались сопротивляться. Гибли в борьбе естественной и неестественной смертью. Можно предположить, что мысль о всеобщей причастности к созданию системы террора отравляла сознание и жизнь многих. Но не всех. Фанатики, стоя подчас в позе праведников, губили и предавали других. Потом, естественно, гибли сами в мясорубке порожденной ими системы. В среде высших партийных и государственных деятелей атмосфера также становилась все более невыносимой. Документы сохранили, например, такой эпизод. Во время речи Томского на ХVII съезде РКП(б) в тот момент, когда он говорил о правильной позиции Сталина в отношении кулачества и развертывания индустрии, Я. Х. Петерс с места крикнул: «Томский, лучше расскажи нам об Эйсмонте и Смирнове! Ты еще недавно — шесть месяцев назад — с ними боролся против нас!» Томский обернулся к Петерсу и презрительно бросил: «Что это? Удар копытом?» Петерс растерялся, но, заметив улыбку Сталина и Ворошилова, манул рукой [10]. Пытались сопротивляться системе и чекисты. Уже в марте — апреле 1933 г. по требованию Политбюро ЦК, которое во все времена определяло задачи, стиль и методы работы всех звеньев государственной системы, в том числе и органов государственной безопасности, Коллегия ОГПУ была вынуждена исключить из союзных, краевых и областных коллегий ОГПУ 23 члена коллегий, а из краевых и областных управлений 58 руководящих работников органов. Их обвинили в примиренческом отношении к внутрипартийным оппозиционным элементам. Во исполнение решения Политбюро коллегия ОГПУ предоставила своим областным и краевым коллегиям право вынесения окончательных постановлений о применении «высшей меры социальной защиты» — расстрела по делам о вредительстве и саботаже в государственном хозяйстве без представления таких постановлений на утверждение коллегии ОГПУ.

Летом 1933 г. прокурор СССР, он же первый заместитель Менжинского Акулов и второй заместитель Менжинского — начальник Управления союзной милиции Прокофьев были кооптированы в состав Политбюро. Известно, что в 1936 г. был отстранен от должности и арестован Г. Ягода, ставший наркомом НКВД после смерти Менжинского, а до этого бывший уже с 1921 г. заместителем главы чекистских органов. Кроме обвинения в шпионаже, Ягоде были предъявлены обвинения в том, что органы опоздали с репрессиями на три-четыре года. Заступивший на пост наркома НКВД Н. И. Ежов, давно занимавший крупнейшие партийные посты (члена Политбюро, председателя ЦКК) был идеальным исполнителем для воплощения в жизнь активной репрессивной и карательной политики. Переполнялись, и притом в значительной степени членами РКП(б), лагеря, которые не имели уже ничего общего с исправительно-трудовыми колониями начала 20-х гг. Только в июле — декабре 1936 г. в лагеря Западно-Сибирского края было отправлено 4767 человек [11]. Был открыт новый лагерь на севере Красноярского края в районе Дудинки. Это был концлагерь «особой изоляции» на 1000 человек, предназначенный для бывших партийцев, приговоренных к длительному заключению. Во второй половине 1937 г. в Енисейске была закончена постройка нового политизолятора «особого назначения» на 1500 заключенных. С назначением Ежова сеть политизоляторов росла с каждым месяцем: лишь с ноября 1936 г. по июль 1937 г. их было открыто восемь, а до того существовало всего три. Ежов начал проводить политику репрессий и против сотрудников НКВД. Им предъявлялись различные обвинения, в том числе в сочувствии партийным оппозиционерам, спасении людей от арестов.

В феврале — марте 1937 г. была проведена очередная чистка НКВД. Ежовым и его ставленниками были раскрыты «чрезвычайные злоупотребления» в аппарате НКВД, как в Центре, так и на местах со стороны «завуалированных троцкистов и других партоппозиционеров». Было установлено, что чекистами практиковалось «уничтожение в делах своих единомышленников опасных для них свидетельских показаний и замена их благоприятными показаниями несуществующих свидетелей», при обысках не приобщались к делам найденные компрометирующие материалы, «при помощи подлога» высылаемым изменялись места и районы ссылки, а осужденным к принудительным работам в концлагерях приписывался «параграф 0», предоставлявший право на платную должность и свободный выход в выходные дни, и т. д. и т. п. [12].

Документы, содержащие сведения о сопротивлении чекистов репрессиям 30-х гг., есть. Их изучение поможет прояснить многое в нашей истории. Ведь даже в самый страшный период 1937—1938 гг. такие примеры были. Так, в сентябре 1937 г. на партийные круги Воронежа поражающее впечатление произвело исчезновение референта по следственному производству областного отдела НКВД Гуднева. За день до своего исчезновения он освободил без доклада начальнику управления НКВД четырех человек, арестованных за «подрывную агитацию против ЦК и выпуск нелегальной литературы». Расследованием было установлено, что перед своим исчезновением Гуднев уничтожил находившиеся у него в производстве дела на лиц, арестованных по таким статьям Уголовного кодекса, которые грозили высшей мерой наказания. Одновременно с Гудневым скрылись освобожденные им лица [13].

Бокий и ему подобные большевики, вероятно, смогли понять и постигнуть происходящее раньше и глубже других. В этом кроется начало их трагедии. Вспомним март 1918 г. жаркие партийные баталии по поводу Брестского мира. Впервые высказанный Лениным тезис о спасении революции любой ценой. Именно Бокий и его окружение начали активное сопротивление этой «любой цене». Им приклеили ярлык «левых коммунистов», по существу, догматиков идеи. Они пытались сопротивляться и за это стали все дальше отодвигаться на задний политический план. Кем стали уже в середине 20-х гг. когда-то наиболее крупные партийные организаторы Яковлева, Бубнов, Бокий и другие их единомышленники? На первый план выдвинулись совершенно другие лица, которые и стали диктовать правила. С их помощью принцип достигать, как казалось, необходимого «любой ценой» набирал силу. В светлое общество будущего должны, обязаны радостно и с песней идти все. И неважно, что кому-то хочется не петь, а рыдать. И неважно, что любая революция режет по живому, что революционные потрясения раскололи страну, лишили родины миллионы людей, разбили семьи, породили кровь и злобу. Должны идти. А кто не хочет, того заставим. Или уничтожим. И ведь верили, искренне верили, что это справедливо.

Трагедия Бокия и ему подобных большевиков была, на наш взгляд, в том, что они понимали ту свою роль и ту свою ответственность за разжигание когда-то пусть и справедливого революционного гнева в массах, из которых и вырос страшный монстр террора. Справиться с ним оказалось невозможно.

Но Бокий пытался сопротивлялся всегда нарушению закона. Архивы сохранили документы с именами множества спасенных им людей. Теперь кажется невероятным, что он, один из столпов партии, уже к концу 20-х гг. не ходил ни на одно партийное собрание. Сталина презирал и не скрывал презрения. Его пытались убрать с поста начальника Спецотдела уже в начале 30-х гг., но он устоял — вероятно, сыграл роль партийный авторитет. Сталину откровенно говорил: «Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать».

Начальник Спецотдела НКВД, комиссар госбезопасности III ранга Г. И. Бокий был арестован 7 июля 1937 г. Страшно пытали. Расстреляли только в октябре. Жертвами сталинских репрессий стали более 40 советских криптографов, в том числе Ф. И. Эйхманс, А. Г. Гусев и другие...

Здесь можно было бы продолжить изложение материалов, непосредственно относящихся к предмету исследования. Однако то обстоятельство, что в последнее время имя Г. И. Бокия нередко стало встречаться в отдельных публикациях, зачастую дающих искаженный портрет этого человека, задержусь подробнее на этой теме.

Постановление на арест Г. И. Бокия подписал Н. И. Ежов. Следствие по этому делу Ежов поручил вести своему заместителю, одновременно являвшемуся начальником Главного управления рабоче-крестьянской милиции (ГУРКМ) Льву Николаевичу Бельскому, 1889 года рождения, члену РКП(б) с 1917 г.

Непосредственно допросы проводил старший лейтенант госбезопасности Али (Кутебаров Э. А.) — помощник начальника ОБХСС ГУРКМ. Пытали страшно.

Почти одновременно с Бокием был арестован Эйхманс, Али лично знал с 1920 г. Всего было арестовано и погибло более 40 сотрудников Спецотдела.

В сохранившемся следственно-уголовном деле говорится о том, что Г. И. Бокий обвинялся в принадлежности к контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство» и шпионской деятельности в пользу одного из иностранных государств.

Попробуем разобраться, что это были за обвинения и откуда они взялись.

Решив собирать материалы о жизни и деятельности Глеба Ивановича Бокия примерно в 1979—1980 гг., я прежде всего столкнулась с двумя обстоятельствами, которые с самого начала могли заставить меня отказаться от этой идеи. Во-первых, любые сведения о Глебе Ивановиче найти было чрезвычайно трудно. Их приходилось выискивать буквально по крупицам. Имя человека, чей билет члена партии имел седьмой номер (1900 год вступления), входившего в самое ядро ленинской когорты большевиков, известнейшего и авторитетнейшего петербургского подпольщика, практически отсутствовало в книгах и других печатных изданиях, где, по логике вещей, неприменно должно было быть. С огромным трудом удавалось находить какие-то отрывочные сведения в архивах, разыскивать еще живых людей, его знавших. Именно тогда я впервые реально осознала, как мощно и мастерски была переиначена история нашей страны, из нее бесследно исчезли или потеряли всякое значение основные действующие лица, реальные события либо замалчивались, либо представлялись в искаженном свете. Именно изучая жизнь и деятельность Бокия, я поняла, как лживы наши учебники и другие источники по истории партии. Значительно позднее, уже в годы перестройки, когда в какой-то степени были открыты некоторые ранее секретные архивные фонды, я узнала о конкретных приказах сталинского руководства, появлявшихся на свет в период репрессий 30-х гг. за подписью уполномоченного СНК СССР по охране военных тайн в печати и начальника Главлита РСФСР Садчикова, которые обязывали все наркоматы и соответствующие учреждения проводить «тщательную проверку по изъятию из библиотек... всех книг, брошюр, портретов врагов народа, а также уничтожать скульптуру, диапозитивы на стекле и пленке, клише, негативы и матрицы с изображением врагов народа, перечисленных в приказах Главлита...» [14]

Архивы сохранили эти распространявшиеся Главлитом списки «врагов народа», сотни и тысячи наименований книг, брошюр и иных печатных источников, содержащих хотя бы краткие сведения об этих теперешних «врагах»... Имена и тем паче дела этих людей старательно стирались из истории большими резинками советского руководства. Незначительная часть таких тотально уничтожавшихся печатных источников сохранилась в фондах спецхранения некоторых библиотек. Естественно, доступ к ним был жестко ограничен.

Другой подобной акции по сокрытию правды история, наверное, не знает. Уничтожение книг в «самой свободной и счастливой стране мира» в 30-е гг. озарено кровавыми отблесками костров из книг, разожженных фашистами и полыхавших в то же самое время в Европе. Разница лишь в том, что если веселые «наци» под звуки маршей тащили на костер книги, написанные чужими писателями и философами, экономистами и историками, отнюдь не принадлежавшими к кругу национал-социалистов и не разделявшими их идеологии, то в Советском Союзе «республик свободных» огню предавались печатные источники, авторами которых были свои же братья по партии. Здесь была создана система уничтожения исторических документов и свидетельств.

Другое обстоятельство было связано с тем, что в моем собственном окружении, в той самой службе КГБ, которая была детищем Бокия и которую он возглавлял 17 лет, о нем почти никто ничего не знал. Собственно, несколько человек мне говорили, что слышали это имя от прежде работавших сотрудников, но ничего толком не знали. Когда же я обратилась с вопросом о Бокии к крупнейшему и старейшему нашему криптографу В. Я. Козлову — генерал-майору, доктору физико-математических наук, члену-корреспонденту Академии наук СССР, являвшемуся одним из руководителей нашей службы уже с середины 40-х гг., то он, тут же сделав грозное лицо, вопросил меня: «Знаете ли Вы, кем собираетесь заниматься? Это страшный человек! О нем мне известны самые мерзкие вещи. Кроме того, он был морально разложившейся личностью, очень любил женщин. Да еще эти оргии на даче…» «Владимир Яковлевич, неужели Бокий любил женщин? Действительно кошмарный человек», — живо согласилась я. Козлов смерил меня долгим пристальным взглядом из-под насупленных мохнатых бровей, уловив иронию. Я поспешила исправить положение, сказав, что буду изучать жизнь Бокия только до начала его деятельности в Спецотделе, а скорее всего, вообще до революции, то есть в тот период, когда он был ближайшим соратником Ленина. С этой точки зрения, старалась я убедить Козлова, знание жизни первого руководителя нашей службы, безусловно, поможет воспитанию молодых сотрудников. Совсем неохотно, что явно сквозило в его интонации, Козлов согласился со мной и сухо распрощался.

Разговор в кабинете начальника окончательно убедил меня в том, что все связанное с Бокием, было покрыто пеленой густого тумана. Точно никто ничего не знал, даже Козлов, пришедший в службу всего через несколько лет после гибели Бокия. Собственно, он изложил мне официальную версию, которую пустили в обиход после ареста Бокия. Естественно, атмосфера в нашем ведомстве была такова, что ни у кого и в мыслях не было попытаться узнать правду. Козлов был одним из тех чекистов старшего поколения, кто успел поработать в сталинский период и, прекрасно владея всеми правилами игры, свято чтил традиции своего ведомства, сохранившиеся еще с тех времен.

Шло время. Мне уже удалось собрать о Бокии немало материалов в различных архивах, в том числе в московском, ленинградском, ташкентском архивах КГБ. Зная о том, что Бокий в течение 20 лет работал в питерском революционном подполье, а в 1915—1918 гг. был секретарем Петроградского комитета партии большевиков, я старалась читать как можно больше связанного с этой темой. Так мне попалась книга воспоминаний известной в свое время писательницы Маргариты Владимировны Ямщиковой, печатавшейся под псевдонимом Ал. Алтаев, «Памятные встречи»(ниже мы будем говорить о ней как об Алтаевой), где она писала о своей работе в газете «Солдатская Правда» в Петрограде в 1917 г. и о секретаре Петроградского комитета партии большевиков. Хотя фамилию его писательница не называла (книга печаталась в семидесятые годы), я понимала, что речь шла о Бокии. Вскоре, изучая в Центральном партийном архиве в Москве документы фонда Елены Дмитриевны Стасовой, которую многие годы связывала с Бокием не только общая партийная работа, но и личная дружба, я встретила в списке корреспондентов Стасовой фамилию «Алтаев». Немедленно выписала себе для работы соответствующую папку с документами, начала читать и не смогла оторваться: передо мной была целая пачка писем Алтаевой к Стасовой и все они были о... Глебе Бокие.

Письма относились к 1955—1956 гг. и являются подлинными «документами эпохи». И Стасова, и Алтаева в течение многих-многих лет были в большой и искренней дружбе с Глебом Бокием. Познакомил Маргариту Владимировну с Бокием еще в середине 90-х гг. прошлого века, как со своим товарищем по Горному институту, ее муж Гапеев. В то время начинающая детская писательница, Алтаева вместе с мужем принимала активное участие в бурной жизни студентов-горняков, позднее помогала Бокию и Максиму Горькому в организации работы журнала «Молодая Россия», а в год революции была привлечена Бокием к работе в газете «Солдатская Правда». После революции у Алтаевой часто собирались бывшие студенты-горняки Иван Москвин, В. Кострикин, Борис Стомоняков и другие. Почти всегда бывал и Глеб Бокий. Бывшие однокашники, многие из которых теперь стали крупными государственными деятелями, известными специалистами, за чаем в уютной обстановке скромной алтаевской квартирки вспоминали старые годы, шутили, пели старинные студенческие песни. Иногда разговоры велись и на современные темы. Так продолжалось, пишет Алтаева Стасовой, «до времени исчезновения Глеба с горизонта Москвы» — до 1937 г.

И вот в начале 1956 г. к Алтаевой обратилась Елена Дмитриевна Стасова с просьбой подписать письмо к прокурору о реабилитации Глеба Бокия.

В ответном письме Стасовой Алтаева пишет 2 апреля 1956 г. (не могу не привести его почти целиком):

«...Благодарю Вас за совет относительно Глеба, но спешу вывести Вас из заблуждения, не по моей вине случившегося. Вы советуете мне указать номер моего партийного билета под подписью к прокурору, но ведь у меня нет никакого партийного билета, так как я никогда не была членом партии и никогда за такового себя никому не выдавала. Я работала в Военной организации в 17—18 годах как беспартийная и даже скрыла, что я писательница, считая, что меня будет легче руководителям учить непривычной газетной работе...

Но что мне писать в отзыве? Что я знаю Глеба со студенческой скамьи, после отсидки в тюрьме, знаю в момент Октября, что он меня привлек к работе в «Солдатской Правде»? Что я с ним общалась до его исчезновения с горизонта Москвы и что я убеждена в его беззаветной преданности партии?..