Получается, культура — это то, что с помощью соответствую­щих образов переводит сознание человека в состояние, отличное от природного или дикого

Я не отказываю в данном случае материальным проявлениям культуры в праве считаться культурой. Я просто отказываюсь сей­час это обсуждать. Споры на эту тему происходили весь послед­ний век ''. Споры, особенно научные — это хорошо. Мне расска­зывали, что в них рождается истина. Мне правда, кажется, что культура. Скажем, культура культурологического сообщества. Но может быть, это одно и то же? Во всяком случае, я свое первое представление о том, что такое культура, получил не из книг культурологов. Меня в него, что называется, сунули, точно го­ловой в печь. Полевые этнографы, сталкивавшиеся с тем, как разлетается научное высокомерие при встрече с живой, сильной и умной народной культурой, меня поймут. Поэтому мне трудно спорить с культурологами и проще рассказывать о культуре по-своему, держа перед собой в памяти то, что я видел в жизни.

Поэтому я бы хотел сопоставить эти споры о культуре с по­нятием «очищения сознания», которое было присуще всем ма­гическим или первобытным обществам. (Кстати, я предпочитаю называть те общества, которые этнологи и антропологи имену­ют то первобытными, то примитивными, — магическими, по-

⁽ См., напр., обзорно-методологические работы Л.А.Уайта, Д. П. Мёрдока, Д. Бидни, А.К. Кафаньи, К. Гирца, Д. Фейблмана и других в сборнике «Антоло­гия исследований культуры». —Т. 1: Интерпретации культуры. - СПб.: Универси­тетская книга, 1997.

тому что именно отказ от магии в пользу науки и создал совре­менную цивилизацию). В каком-то смысле эти споры так же очистительны для нашего понимания самих себя, как и то, что я испытал на себе, когда в своих этнографических поисках нале­тел на русских деревенских колдунов в Савинском районе Ива­новской области.

Это бывшая Владимирская губерния, места расселения лю­дей, именовавших себя офенями. Вообще-то офени, как считает. наука, — это просто торговцы вразнос, коробейники. Однако мои многолетние исследования, да и просто то, что я сам ро­дился в офенском роду и с детства воспитывался еще в той куль­туре, позволяет мне утверждать, что это было гораздо более слож­ное и глубокое явление. Офени, безусловно, создали свою собственную культуру, которая исчезает в этом веке, но у кото­рой были, на мой взгляд, глубочайшие корни, уходящие через скоморохов в первобытную древность Руси.

Поэтому среди них, по крайней мере, среди той части их большого сообщества, которая именовала себя Мазыками, дол­го жили те знания, которые обычно именуют мистическими и магическими. Впрочем, вся народная жизнь насквозь магична. Без, магии, приговора, приметы или заклинания не начинается на­стоящим крестьянином ни одно дело.

Но тут вопрос уже упирается в действенность той магии, которая используется. Кто-то только «знает», а кто-то и «могет». Вот на этом водоразделе застревает вся наука. Она предпочитает считать, что народная магия — не более чем набор формул и внушение. Могу заверить, многое из того, что знали деревенские колдуны, было вполне действенным. Впрочем, много было и та­кого, что мы вполне оправданно назвали бы сегодня психотера­пией.

К подобным психотерапевтическим приемам можно отнести и способ очищения, показанный мне в 1985 году деревенским колдуном, докой, как его называли, по прозвищу Степаныч. Как я понимаю, он применялся при обучении молодых. Степаныч же называл «Мозохой». Офенские словари переводят это слово как «солома». Но когда я спросил его, что такое «мозоха», он ответил: мусор. Поэтому я условно называю эту работу «Мусор», хотя можно было бы назвать и «Культурой».

В один из моих самых первых приездов к нему Степаныч од нажды вечером вдруг помрачнел, подошел ко мне, и сказал:

— Ну давай, умник, ответь деревенскому дедушке на несколь­ко вопросов, — тут он болезненно ткнул пальцем мне в солнечное сплетение и спросил. — Это ты?

— Ну, я, — ответил я и, очень остроумно взяв себя за рубаш­ку в том месте, куда он тыкал, принялся ее рассматривать. На­сколько я понимаю, я так показывал, что я умный человек и всегда готов пошутить. К сожалению, Степаныч шутить не умел.

— Одежда — это ты или это твоя одежда? — мрачно пере­спросил он.

— Моя.

— Мозоха! В огонь!

И для того, чтобы я смог осознать в этот миг, что если я смог сказать про одежду, что она моя, значит, она не есть мое дей­ствительное «Я», он принялся с меня эту рубашку срывать. При­чем так решительно, что я вынужден был отпихнуть его и сам снять рубашку.

— Так, — продолжил он и еще раз попытался ткнуть мне в солнечное сплетение. Правда, тут уж я был настороже и отодви­нулся. Но он все равно достал меня и ткнул очень больно. Так, что я зашипел и начал растирать место удара. — Болит? — тут же спросил он.

— Болит, — подтвердил я.

— Что болит?

— Живот!

— Тело болит? — уточнил он.

— Тело, тело.

— Какое тело? — дурацки вскидывая брови, спросил он.

— Мое тело! — ответил я, отодвигаясь от него.

— Так значит, это тоже не ты? Мозоха!

Я, конечно, не предполагал, что он начнет вытряхивать меня и из тела, но в серьезности его намерений я нисколько не со­мневался. Этот дед с первых дней мне показал, что он шутить не любит, просто потому, что у него на это времени уже не остава­лось. Это был последний год его жизни. А поскольку я пришел к нему не как ученый, а под видом ученика, то он соответственно и требовал от меня учебы на пределе. Поэтому, допустив до сво­его осознавания мысль о теле, я задумался всерьез. Но моя мысль вдруг сделала еще один замысловатый скачок из тех, которыми мы показываем окружающим свою умность:

— Я мыслю, значит, я существую! — вдруг выпалил я. В об­щем-то, это было все, что я тогда помнил из Декарта. Но обыч­но в тех обществах, где я вращался, этого бывало достаточно, чтобы показать свою «эрудированность» или умность, по-русски. Но Степаныч шуток не понимал... Он все принимал всерьез, потому что то, что он делал, было магией. Он был обычным деревенским колдуном, а не начитанным знатоком магии:

— А мысли твои?

И это только в первый миг после вопроса я посчитал, что вопрос в точности такой же, как предыдущие, и от него можно отшутиться. Затем я вспомнил эту Декартовскую мысль, от нее потянулась цепочка к множеству других подобных «умностей»: Я знаю, что я ничего не знаю. Ничто человеческое мне не чуждо. По­знай себя... Баранкин, будь человеком! Умница. Хороший мальчик... Ненавижу! Надо вести себя правильно... Горюшко ты мое луковое!.. Ай-яй-яй!.. Баю баюшки баю, не ложися на краю!.. — и все они были в прямом смысле чужими во мне, но именно они-то и были мной! И их было много, много, словно туча вокруг. А где же Я?!.

Я вдруг как-то сразу ослаб и начал лихорадочно перебирать мысль за мыслью, а Степаныч яростно кричал всякий раз: Мозоха! Жечь! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мозоха! Мо­зоха! Жечь! В огонь!.. И так всю ночь напролет.

Потом меня охватило какое-то озарение, я начал что-то про­зревать в окружающем меня мире и падать. Просто не держало тело.

Тогда он позволил мне поспать, а потом разбудил и пытал еще сутки. И у меня было озарений — одно за другим. Одно из них буквально вывернуло меня всего наизнанку и меня долго рвало, но я словно не замечал этой помехи и все выкидывал и выкидывал из себя собственные куски. Когда в рвоте появилась кровь, он заставил меня поспать еще и отправил на поезд.

Я ехал и сквозь окружающие вещи и людей прозревал то, что нами правит. Культуру, если хотите. Вот так я впервые встре­тился с этой Госпожой лицом к лицу…

Можем ли мы говорить, что Магия — это всего лишь часть культуры? Или же есть за Магией нечто, что уходит в эту дикую, природную среду, из которой все берется?

Если подходить к этому вопросу строго последовательно, то можно сказать, что в нашем сознании нет ничего, кроме пред­ставлений, то есть образов. И если в нем есть представление, что какие-то основы магии являются природными или стихийны­ми, то это все равно лишь представление, образ, а значит, часть культуры.

Что ж, будем исходить из того, что у нашего сознания есть дообразное, стихиальное состояние, которое и обеспечивает воз­можность накопления образов, а значит, и культуры, если не очень придираться к терминологии. А это означает, что вопрос о Магии становится вопросом о том, из чего состоит явление, которое описывается в этнологии и живет в нашем бытовом со­знании под именем «Магия».

Обычно этнографы и антропологи описывают первобытную магию как набор обрядов и ритуалов. Бытовое же представление о магии связывается с мистикой «белых и черных магий», что является наследием довольно поздней и весьма надуманной ев­ропейской мистической традиции, но при этом тоже опирается на разнообразные ритуалы. Есть ли в Магии нечто помимо этого?

Есть. Сам Малиновский, рассказывая о современных ему воз­зрениях этнологов, говорит:

«В то время как наука основана на концепции естественных сил, магия зарождается из идеи некой мистической безличной силы, в которую верит большинство примитивных народов. Пред­ставление об этой силе, называемой у меланезийцев мана, у не­которых австралийских племен арангквилтха, у различных групп американских индейцев манату, варан, аренда и безымянной у других народов, тем не менее является почти универсальной иде­ей, встречающейся везде, где процветает магия. И для боль­шинства примитивных народов и в целом для низших стадий дикости характерна вера в сверхъестественную безличную силу, движущую всеми теми силами, которые имеют какое-либо зна­чение для дикаря, и являющуюся причиной всех действительно важных событий в сфере сакрального. Таким образом, мана, а не анимизм определяет "минимум религии". Это "до-анимистическая религия", и мана ее сущность как сущность магии, которая поэтому радикально отличается от науки.

Однако остается вопрос, что же такое мана, эта безличная сила магии, которая предположительно господствует во всех фор­мах ранних верований?».¹⁰

Малиновский отнюдь не так определенно разделяет мнение остальных ученых о резком разграничении магии и науки в пер­вобытном обществе. Но вот вопрос этот он задает по-настояще­му и не дает на него определенного ответа. Слишком противоре­чивыми оказываются описания проявлений и использований маны. Сами маги сказали бы на это: сила есть сила, ее нельзя назвать словами, ею можно только овладеть. Малиновский вслед за всей остальной европейской наукой говорит иначе: маны не может быть, потому что не может быть никогда, хотя бы пото­му, что я — самый совершенный из всех людей этого мира — ею не владею! Люди евро-американской культуры склонны очень переоценивать свою способность судить о мире верно...

Тем не менее, рассказывая о «Золотой ветви» Фрэзера, Ма­линовский называет одно из проявлений маны, которое я счи­таю главным и от которого хотел бы оттолкнуться и в собственном исследовании.

«В "Золотой ветви", начиная со страшного и таинственного ритуала в честь лесных богов у Неми, перед нами раскрывается поразительное разнообразие магических и религиозных культов, придуманных человеком для того, чтобы контролировать и акти­визировать влияния неба и земли, солнца и дождя, способству­ющие плодородию; такое впечатление, что ранняя религия пре­исполнена неукротимыми силами жизни, в ее юной красоте и первозданности, безудержности и такой неистовой мощи, что это иной раз приводит к актам самоубийственного жертвопри­ношения». "

Сила жизни! Вот ответ. Именно за попытки эксперименталь­ных реконструкций русских народных обрядов, связанных с си­лой жизни. Живой, нас и называли язычниками. К сожалению, мы не язычники, мы все-таки ученые и поэтому так до конца и не поняли, что же это такое!

'" Малиновский Б. — С. 22. "Там же.-С. 24.

И именно эти экспериментальные работы с древними обря­дами убедили нас, что идти к пониманию силы жизни надо не так. Эти магические обряды умерли вместе с соответствующей им религией. А сила жизни продолжает бурлить и давать плодо­родие! Она и только она позволяет нам выживать сегодня в полу­разрушенной России. Она заставляет создавать предприятия и экономику. Она где-то рядом, просто мы неверно к ней шли. Теперь мы идем другим путем, но наш опыт позволяет нам де­лать обоснованные, хоть и неожиданные сравнения современно­сти с древностью. С той древностью, когда небо было ближе к земле, а сознание чище и прозрачнее настолько, что люди обла­дали Видением и Медом поэзии...

Как, к примеру, в классическом русском заговоре, обращен­ном к богине или духу плодородия Жниве:

Жнива, ты, Жнива, подай мою силу на овсяную жниву! ¹²

Гобино, как говорилось в древности на Руси, или сытая жизнь, довольство и достаток пищи были целью подавляющего боль­шинства магических действий, использующих эту таинственную жизненную силу.

Что это значит для меня и моего исследования? Самое малое — возможность обнаружить магию в столь привычных нам произ­водстве и предпринимательстве, а также возможность осмыслить производственные отношения через охоту за жизненной силой. Если производство магично, то экономика — поле божествен­ных игр. Если это удается рассмотреть и показать другим, можно рассчитывать и на чудо. Хотя бы экономическое!..

Но как к нему прийти? Пока как психолог-прикладник я вижу только один путь — последовательно очищая наше созна­ние слой за слоем от того, что перекрыло наше видение. Удастся вернуть саму способность видеть в обыденном волшебную силу — можно будет ставить вопрос и об ее использовании.

¹² Великорусские заклинания. Сборник Л.Н. Майкова. — СПб.: Издательство Европейского Дома, 1994. — С. 112.

И что же за слои нам придется преодолевать на этом пути? Пока явно наметились несколько основных: наука и религия как составные части культуры, если идти вслед за антропологами. Или же мышление, а за ним разум, чтобы выйти на стихиальные уровни сознания, если идти путем культурно-исторической психологии.

Сейчас, в самом начале исследования, я не мог бы опреде­ленно ограничиться только каким-то одним путем. Пусть дорога подскажет сама, как по ней идти. Но со всей определенностью ясно, что в той жизненной науке, с помощью которой мы со­здаем свои предприятия и обеспечиваем выживание — ее можно назвать наукой управления — присутствует то, что определенно является культурой. Но присутствует и то, что определяет ее дей­ственность и способность доставлять нам желаемое способами, неведомыми культуре. И это — магия.