Свободный художник 6 страница

Однако тянувшийся к некой «идеальной Европе» Алек­сей Толстой в отличие от либералов-западников презирал обывательский дух современных ему европейцев, с которыми познакомился в своих многочисленных поездках. Он метко критиковал буржуазный практицизм. Мемуа­рист К. Головин вспоминал о споре Алексея Толстого с Тургеневым в Карлсбаде.

— Наполеон предсказал, — говорил Тургенев, — что через сотню лет Европа будет либо казацкою, либо яко­бинской. Теперь уж сомненья нет: ее будущее в демокра­тии. Поглядите на Францию — это образец порядка, а между тем она все более и более демократизуется.

— То, к чему идет Франция, — возражал ему Тол­стой, — это царство посредственности. Мы накануне то­го дня, когда талант станет препятствием для политиче­ской карьеры. Как вы не видите, Иван Сергеевич, что Франция неуклонно идет вниз...

Они еще поспорили, что считать «подъемом», а что«упадком», но Тургенев так и не убедил «западника» Толстого в преимуществах западной демократии.

Возвратившемуся в 1867 году в Петербург поэту пред­стояло провести хлопотливую зиму, и они с женой реши­ли не утруждать себя бесконечными поездками из Пустыньки. Они наняли дом на Гагаринской набережной, который был открыт для весьма широкого круга их зна­комых, встречавшихся у Толстых по понедельникам. Прекрасная музыкантша и человек энциклопедически об­разованный, Софья Андреевна царила на этих литератур­ных вечерах, «золотым голосом» своим очаровывая гостей.

Но, по словам современников, Софья Андреевна при первом знакомстве как бы ощупывала людей, окачивая их холодной водой скрытой насмешки. Толстой старался сгладить возникавшее было неприятное чувство добро­душной благосклонностью. Говорили о сочетании у него ума и сердечной доброты, а также о природном юморе, столь тонком, что иные каламбуры и шутки, весьма и весьма меткие, нисколько не обижали тех, кого они касались. Толстой славился умением сближать людей. По понедельникам никогда не приглашали сразу много людей, чтобы не было разнородной толпы, и гости чув­ствовали себя приятно и весело. Даже резкие на язык люди вели себя в их доме весьма сдержанно. Гостями бы­вали Гончаров, Майков, Тютчев, Боткин, Островский, ком­позитор Серов, Тургенев, Маркович...

Лучшие артистические силы Петербурга приглашались на эти вечера, и Боткин писал к Фету, что «дом Толстых есть единственный дом в Петербурге, где поэзия не есть дикое бессмысленное слово, где можно говорить о ней, и, к удивлению, здесь же нашла приют и хорошая музыка...» И еще: «Нынешнюю зиму самый приятней­ший дом был у Толстых».

Уже в конце октября 1867 года Толстой посылает Кос­томарову шутливое приглашение на обед в новом доме, обещая познакомить его с Василием Ивановичем Кельсиевым, «иже из келии 3-го Отделения изшедшим», то­щим и невзрачным человечком. В свое время Кельсиев эмигрировал, сотрудничал у Герцена, ведя пропаганду среди старообрядцев. В 1867 году он отступился от Гер­цена, вернулся в Россию и действительно после корот­кого пребывания у жандармов оказался на воле и был принят во многих домах. Никитенко вспоминает, что у Толстых говорил он «преимущественно о раскольниках, о которых он высокого мнения, как о настоящих пред­ставителях русской народности». Видимо, это и привлек­ло к нему Алексея Константиновича, когда-то занимав­шегося делами старообрядцев.

Вместе с Костомаровым у Толстых появился Михаил Матвеевич Стасюлевич, обходительный обрусевший по­ляк из бывших либеральных профессоров, женившийся па Любови Исааковне Утиной, дочери миллионера и се­стре известных нигилистов Николая и Евгения. Они жили в громадном доходном доме Утиных на Конногвардейском бульваре, где селилась теперь новая знать — например, барон Гораций Гинцбург, на Ленских приисках которого впоследствии безжалостно расстреляли рабочих. Новая знать роднилась со старой — дочь Стасюлевича уже была Баратынской. На деньги тестя Стасюлевич создал новый журнал, взяв для него старое название — «Вестник Ев­ропы» (как у издания Карамзина).

Появившись у Толстых 8 ноября 1867 года, Стасюле­вич сразу сообразил, что именно здесь он познакомится с знаменитейшими из литераторов. Уже через два месяца он сообщал жене: «Литературный салон Толстого имеет огромное влияние на судьбу В. Е.». Еще бы! 16 ноября Островский читал здесь «Василису Мелентьеву», 26-го Павлова — перевод трагедии о Валленштейне. Стасюле­вич наложил руку на все творчество самого Толстого, за­ручившись поддержкой Софьи Андреевны. Новую балла­ду «Змей Тугарин» он ловко провел через цензуру. Бук­вально в тот же день, когда Алексей Константинович отдал ему свою вещь, оттиск для корректуры уже лежал на письменном столе у поэта. Удобное знакомство...

А тут еще Гончаров поспевал со своим романом, ко­торый получит название «Обрыв». Кстати, когда Гонча­рова упрекали в обломовской лени, он предлагал «вместо лени поставить артистическую, созерцательную натуру, способную и склонную жить только своею внутреннею жизнию — интересами творчества, деятельностью ума, особенно фантазии, и оттого чуждающуюся многолюдства, толпы: то была бы и правда, особенно если прибавить к ней вышеупомянутую нервозность, робость!». И добавлял: «Вот какая моя обломовщина! Она есть если не у всех, то у многих писателей, художников, ученых! Граф Лев Толстой, Писемский, гр. Алексей Толстой, Островский — все живут по своим углам, в тесных кружках!»

В своих воспоминаниях Гончаров писал о Толстом, с которым познакомился тотчас после Крымской войны. Как и все, он говорил об уме, таланте, открытом и чест­ном нраве Алексея Константиновича. Особенно запомни­лась ему та зима, когда он каждый день ходил на Гагаринскую набережную и однажды встретился там со Стасюлевичем, «который тогда старался оживить свой ученый журнал беллетристикой и сойтись с Толстым, который готовил, после «Смерти Иоанна», драму «Федора Иоанновича».

Гончаров сказал Толстому, что у него есть три части нового романа. Стасюлевич мечтал уже, как «высоко прыгнет» его журнал, если удастся прибрать к рукам и Гончарова. Но настоящая охота началась только после возвращения Алексея Константиновича из Германии...

Пробыв в Веймаре конец января и начало февраля 1868 года, Толстой вернулся с триумфом, переполненный впечатлениями, о которых не уставал рассказывать с юмо­ром в своих письмах жене, Маркевичу, Листу. Главный трагик Лёфельд еще раньше поразил его высоким ростом, величественной осанкой, резкими и подвижными чертами страстно-зловещего лица, словно бы созданного для того, чтобы передавать порывы гневной души Ивана Грозного. Актер хорошо знал свою роль. Царский посох ему сде­лали тупой, чтобы он, увлекшись, не пронзил бы кого. В общем на репетициях он Толстому понравился. Огор­чало, что для «славянского» антуража актеров нарядили в какие-то тюрбаны. Бояре кланялись, сложив крестооб­разно на груди руки. Толстой возмутился, а ему отвечали: «Но ведь это восточное!» Раздосадованный тем, что русских смешивают с турками и татарами, поэт сказал: «Потому-то этого и не следует делать!»

30 января состоялась премьера. Зал был переполнен. Лёфельд играл хуже, чем на репетициях, но этого, кроме автора, никто не заметил. Толстого вызывали на сцену после каждого действия. Он считал, что своим успехом комедия обязана «высокохудожественному» переводу Пав­ловой. Что же касается Лёфельда, то в нем Толстой раз­очаровался — одних внешних данных мало, актер дол­жен быть еще и умен...

А 1 марта в Петербурге у Боткина впервые читался «Царь Федор Иоаинович». Присутствовали Гончаров, Ко­стомаров, Тютчев, Майков, Щербина, Никитенко, Аннен­ков и, конечно, Стасюлевич, уже заготовивший в ближай­шем номере «Вестника Европы» место для трагедии, ко­торая, как он писал жене, «чуть не ускользнула» от него.

К Толстым, по выражению Гончарова, все льнули как мухи. Не составлял исключения Иван Александрович, писавший Александре Толстой: «Вы обладаете свойством задирать меня. Простите за это вульгарное слово... Им (свойством. — Д. Ж.) обладают немногие, между про­чим, более других обладает гр. А. К. Толстой». Подразу­мевается здесь не стремление к ссоре, а побуждение к действию. Уставший от романа Гончаров был вдохновлен участием Толстых, их интересом к его неоконченному

творению.

По версии Гончарова, Толстые и Стасюлевич целую неделю бывали у него с 2-х до 5-ти дня и слушали его чтение трех частей романа. «Как они изумились этим трем частям! Как вдруг я вырос в их глазах! Хотя они сдержанно выражали одобрение, но я видел какую-то перемену в их отношении ко мне, на меня глядели с ка­ким-то удивлением, иногда шептали что-то, глядя на ме­ня, и я видел, что произвел хорошее впечатление».

А что было на самом деле? В конце марта Толстой в записке к Стасюлевичу с просьбой напечатать в «Вестни­ке Европы» приложенную поэму Полонского «Ночь в Лет­нем саду» напомнил и об ожидании корректурных ли­стов «Царя Федора»; в ней также выражалось желание, чтобы редактор присутствовал при чтении на Гагаринской набережной неизданного романа Гончарова.

Потворствуя мнительному Ивану Александровичу, вечно озабоченному приоритетом своих сюжетов и мыс­лей, это деяние осуществили в обстановке сугубой сек­ретности, в спальне Софьи Андреевны, и, когда после обеда явился поэт Щербина, от пего тщательно скрывали причину посещения Гончарова...

Чтение продолжалось месяца два и в Петербурге и в Пустыньке.

В Москве тем временем поставили «Смерть Иоанна», и тоже с громадным успехом. Достаточно сказать, что главную роль играл Шумский, что в спектакле Малого театра были заняты великий Пров Садовский, у которого «маска срасталась с телом», И. В. Самарин и другие ко­рифеи сцены. Именно там хотел Алексей Константинович увидеть премьеру «Царя Федора Иоанновича», прочил на главную роль «нашего достойнейшего Сергея Васильеви­ча» Шумского, но... цензурная судьба этой трагедии нам уже известна.

Толстой продолжал работу над «Царем Борисом», за­готовив впрок дидактическую концовку:

От зла лишь зло родится — всё едино:

Себе ль мы им служить хотим иль царству —

Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!

Эта трагедия тоже не увидела сцены.

Летом 1868 года Алексей Константинович ненадолго съездил подлечиться в Карлсбад, а Софья Андреевна с племянницами отправилась в Красный Рог, где пыталась «оказывать посильную помощь населению, страдавшему от голода и тифа», как отмечал А. Кондратьев.

Уже в июле Толстой присоединился к ней. Отныне он будет постоянно жить в Красном Роге, выезжая оттуда лишь в крайнем случае. Таким случаем была необходи­мость отвезти в Одессу на лечение Софью Андреевну, ко­торая страдала бессонницей и болезнью глаз. Это произо­шло в феврале 1869 года, а 14 марта в местном Англий­ском клубе в честь Толстого дали обед. Местный театр собирался поставить «Смерть Иоанна Грозного», пошел на издержки, но тут доставили телеграмму о запрещении постановки. Одесская публика была возмущена. Обед, устроенный в честь Толстого, был своего рода демонстра­цией против запрещения, но, чтобы смягчить такую окра­ску и придать событию официальный характер, в Англий­ский клуб явились и губернатор и даже генерал-губер­натор всего края.

Приветственное слово произнес Константин Михайло­вич Базили, писатель и бывший дипломат.

Ответная речь Толстого и на этот раз была направ­лена «против течения». Нет, он не возмущался пресле­дованиями цензуры и запрещением постановки своей трагедии. Более того, он воздал должное присутствию вы­соких сановников. Но честь, оказанную ему, Толстой от­носил как к своей литературной деятельности, так и к своим «задушевным убеждениям». Они-то и стали темой его речи. Он возвращался к давно выношенным мыслям, чтобы высказать в конце концов идею, которая опять была сочтена крамольной...

— На всех нас лежит обязанность по мере сил изгла­живать следы этого чуждого элемента, привитого нам насильственно, и способствовать нашей родине вернуться в ее первобытное, европейское русло, в русло права и за­конности, из которого несчастные исторические события вытеснили ее на время.

Так он мягко, но настойчиво напоминал о беззако­ниях и самоуправстве, которые считались едва ли не нор­мой в отношении власть имущих к бесправному народу.

— В жизни народов, милостивые государи, — продол­жал Толстой, — столетия равняются дням или часам от­дельной человеческой жизни. Период нашего временного упадка со всеми его последствиями составит лишь крат­кий миг в нашей истории, если мы не в нем будем искать нашей народности, но в честной эпохе, ему предшество­вавшей, и в светлых началах настоящего времени...

И вот тут он сказал главное. «Во имя нашего слав­ного прошедшего и светлого будущего» Толстой предло­жил присутствовавшим выпить «за благоденствие всей русской земли, за все русское государство, во всем его объеме, от края и до края», за всех подданных государ­ства, «к какой бы национальности они ни принад­лежали!».

Ну, казалось бы, что в этой столь привычной для нас фразе вызвало возмущение определенных кругов? Почему они обрушились на Толстого, избрав своим рупором Болеслава Маркевича, друга поэта, поляка, который напрочь отказался от своей национальной принадлежности? То, что мы считаем само собою разумеющимся, тогда было предметом ожесточенных споров.

Весной 1869 года в Петербурге умирал поэт Щербина, чьи антологические стихи породили множество подражений Козьмы Пруткова. Жил он в бедности, почти в ни­щете, в тесной и душной квартире. Бесконечные заботы подорвали его здоровье. Толстой все звал его в Красный Рог, надеясь вылечить этого доброго человека. Но тот уже потерял волю к жизни. Маркевич навестил его и спро­сил, как он воспринял слова Толстого о национальностях. Щербина ответил, что это, верно, какой-то ляпсус.

— Граф — такая благородная и всеми уважаемая личность, что надо ему помешать себя компрометировать и других в соблазн приводить, — сказал он.

Эти слова Маркевич привел в письме к Толстому от 17 апреля, где очень пространно пытался доказать, что еще Александр I допустил ошибку, признав существова­ние польской национальности, и тем самым создал почву для настроений, враждебных России. Поляки полонизи­ровали живущих на их землях русских, как онемечива­ли немцы в Прибалтике, хотя латыши, например, выра­жали свое желание составлять с русскими одну семью. «Дело в том, — пишет Маркевич, — что каждая нацио­нальность, если только потворствовать ее инстинктам, не­пременно будет стремиться сначала к автономии, а за­тем и к полной независимости». Он приводит в пример Англию, Францию, полностью ассимилировавших племе­на, входившие первоначально в их состав. То же происхо­дит и с Пруссией. Маркевич призывает на помощь дарви­новскую теорию борьбы, из которой выходит победителем самый ловкий и храбрый, а потому призывает признать, что «России, дабы не быть поглощенной иностранным элементом, остается только поглощать и научиться пере­варивать иностранные элементы».

А в ранних письмах Маркевича мы находим хвалы Каткову, Самарину, Черкасскому как защитникам прин­ципа «собирательства», национальной идеи, «завещанной России всем ее прошлым». Но он видит укрепление могу­щества страны лишь в полном обрусении подвластных ей иноплеменников. «Единые законы, единый язык, единое управление как в центре империи, так и в окраи­нах — вот цель, к которой должно стремиться». Вслед за Катковым и Самариным, о которых Толстой говорит неодобрительно, Маркевич призывает не давать денег на развитие окраин. «Пусть лучше эти деньги возвращаются туда, откуда мы их берем: наш родной народ более в них нуждается, чем эти балтийцы, с которыми ему при­ходится бороться».

Неуклюжими, глупыми и даже преступными называет Толстой некоторые доводы Маркевича. Разве можно за­прещать говорить по-польски в кофейнях и аптеках, как это делает статс-секретарь по делам Царства Польского Н. А. Милютин? Объявлять польскую национальность

вне закона?

«Вы называете себя русским, но упреки, которые Вы мне делаете за мой тост, это упреки немца! Вы вместе с бедным Щербиной говорите: «Разных национальностей в могущественном государстве допустить нельзя!» Милые дети! Посмотрите в лексикон! Что такое национальности? Вы смешиваете государства с национальностями! Нельзя допустить разных государств, но не от вас зависит допу­стить или не допустить национальностей! Армяне, под­властные России, будут армянами, татары татарами, нем­цы немцами, поляки поляками!»

Толстой не был бы Толстым, если бы не попытался испробовать себя в сатире на ту же тему. Так родилась «Песня о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах». Толстой напоминает свою собственную мысль о том, что «никого не вгонишь в рай дубиной». К чему, например, пришли англичане, решившие погло­тить ирландцев? И чем меньше национальность, тем ме­нее простительно прибегать к насилию и попирать ногами законы общества.

Глава десятая